ПРЕМЬЕРА
По мнению критика Рукосуева, премьера пошла неважно, но с успехом. В театре был замечен обязательный, для такого рода событий, «звёздный набор»: высокое начальство вперемежку с большими деньгами, длинными ногами и громкими талантами, а так же посол страны, которая, дебютируя на международной арене, изо всех сил старалась выглядеть прямой наследницей мировых театральных традиций. На таком фоне даже Мольер показался бы десертом, а не главным блюдом.
За кулисами хлопали шампанские пробки. Зал воспринимал эти звуки как авангардистские изыски постановщика и яростно деградировал. Актёры, по обыкновению не выучившие текст, под этот спасительный шумок скороговоркой пробалтывали опальные места, косясь на директорскую ложу, где, подобно бронзовой птице, восседал АВТОР.
Пресса кучковалась между туалетом и раздевалкой, наваливаясь на всякого, кто, по её мнению, мог добавить в бочку скучного информационного мёда каплю спасительного дёгтя. И тогда из-под груды тел пробивались сдавленные всхлипы: « Пощадите, г-господа! Автор — мой друг. Театр — предмет самой преданной моей страсти. Ответь я на ваш вопрос положительно, обвинят в субъективизме, отрицательно — в зависти».
В кабинете главрежа тусовались свои или те, кто неотвратимо входил в доверенность. Льстили без удержу, и Рукосуев заметен был более других. Режиссера превозносили за творческую смелость, подобным странным образом истолковывая пристрастие к бездарным пьесам, автора — за гениальное чутьё, позволяющее изрекать сиюминутное, но так, чтобы невозможно было докопаться до смысла, а значит походило на вечное.
Осторожный Рукосуев увлёк примадонну, разочарованную своим неучастием, по собственной глупости, в пьесе, которая неожиданно имела успех, за пыльную портьеру, и, подливая в её чувственность, как в масло огонь, собственный нерастраченный потенциал, убеждал уступить старческим вожделениям спонсора в обмен на издание его, Рукосуева, театральной беллетристики и её, примадонны, зарубежную гастроль.
– Не циничте, Рукосуев, – кудахтала польщённая премьерша, сжимая, заблудившуюся между ногами, как между двумя соснами, длань обольстителя, – Если ваш протеже загнётся на моей груди, с неё не слезут следователи.
В буфете, вокруг столов, напоминающих надкушенный натюрморт, в поисках гастрономических впечатлений рыскала театральная братия. Набитые снедью рты изрыгали привычное злословие, с очевидностью подтверждая, что даровой харч, никоим образом не побуждает к благодарности.
– Слыхали, наш уважаемый классик побывал с визитом на берегах туманного Альбиона, где, по слухам, удостоил рукопожатия некоего Шекспира.
– Завидую драмописцам: обольют слезами собственный жалкий вымысел и, как в сказке, у них появляется столько денег, хоть кати к шекспирам на кулички.
– Позвольте, господа, не согласиться! К искусству театра спонсорство имеет такое же отношение, как презерватив к любви.
– Позвольте вам не позволить! Без презерватива иной раз и любовь не в радость.
– Кажется, свершилось…
– Разве аплодируют?
– Мёртвая тишина. Я и подумал…
Далеко за полночь Рукосуев выпал из шумного театрального пространства в жёлтые разводы осенней ночи. Ещё прежде, вняв его доводам, примадонна умыкнула спонсора, тогда как автора, под завязку накаченного спиртным, умостили в костюмерной, прикрыв изъеденной молью цыганской шалью. Вслед за Рукосуевым появился главреж с тоненькой, как струйка бахчисарайского фонтана, дебютанткой.
– Василий Андреевич! – окликнул он, удалявшегося во мрак критика. – Будете сочинять рецензию, не забудьте упомянуть Клавочку. – И похлопав спутницу по плоскому, как прошедший спектакль, седалищу, пояснил: – Я связываю с нею обновление моего репертуара.
Дома, погасив минеральной водой пожиравший его огонь самовыражения, наш критик произвёл обязательную ежевечернюю запись в дневнике, предназначенном для потомства: «Премьера «Пробного камня». Неважно, но с успехом. Больше других в советах нуждаются утратившие иллюзии и отягощённые добродетелью. Авторов губит печень, режиссёров — молодые дарования. Живём — хлеб жуём».
Борис Иоселевич
