Геннадий Хлобустин
Не из обычных людей
Тот, которого манит
Дерево без цветов.
Оницура.
Открытая терраса просторного кафе «Дуна» благоухала запахом крепкого кофе. Ленивый, свежий ветерок слегка бил по полотняному навесу, закидывая наверх края, и гнал по ткани упругую ровную волну.
Мимо, вяло строгая подошвами брусчатку мостовой, роились туристы. Сатанинская жара июля распекала в лепешку их пропотевшие одежды и как бы нарочно подталкивала к прохладной воде Дуная. Туристы устало пялились в яркие витрины, то и дело хлопая дверьми, исчезали в подворотнях жирных приземистых домиков.
Я в приятном изнеможении откинулся на спинку стула с витиеватыми кружевами, и, с нарочитой небрежностью потягивая «Шерри Бренди», внимательно рассматривал свою новую знакомую.
- И как же вы там творчествовали? – неожиданно спросила меня она, поставив свой джин-тоник на скатерть.
Цвет зрелого каштана играл в барашках её волос, стекал на угловатые плечи и таял на загорелой коже красивых рук. В карих глазах отсвечивало скрытое беспокойство, а лёгкий пушок над верхней губою выдавал в Марии темперамент. Одета она была просто. Тонкая майка спадала с плеч на узких тесёмках, а бордовая юбка в горошек с широкими белыми оборками закрывала ноги по щиколотки. Вообще, похожа она была на обыкновенных тираспольских цыганок.
Я рассказывал ей о нашем лагере русского языка, что весьма кстати расположился в заречном селе Тиссакечке.
- Да как… - сказал я и засмеялся. – Обучали ваших гимназисток разговорному русскому языку; ведь мы будущие преподаватели…
- И как проходили занятия?
- Привычно. Утром, сразу после завтрака, урок, очередная тема, до обеда закрепление лексики в тройке, вечером снова урок, небольшое сочинение и заполнение дневников. Так каждый день, кроме воскресенья. В выходные - экскурсия: Будапешт, Сегед, Балатон.
- А что такое тройка? Нет ничего общего с известным полотном Перова?
Мария прослушала курс Сегедского пединститута на факультете венгерского и русского языков и неплохо разбиралась в русской живописи, при всём при том напрочь отвергая советскую школу. Кроме Николая Рериха. Особенно ей нравилась «Граница меча».
- Хотя у большинства из нас было по трое учеников, мне дали двух. Но горя я с ними хлебнул как никто другой.
- Глупые? Зануды?
- Хуже. Влюблённые. Он и она.
- Йой! – воскликнула Мария, заерзав на стуле. – Мартышкин труд!
- Им что-то около семнадцати. Оба родом из Калочи. Самым занятным оказался парнишка. Ребят вообще там было по пальцам перечесть – бегут от русского языка как чёрт от ладана. А этот, эдакий долговязый шалопай, здорово ругался по матери. Его наши солдаты надоумили, у них в городе часть стоит, артиллеристы, кажется, и вот он любил ходить туда в гости… Мечтает стать офицером, кокарду носить.
- Святое дело, - сказала Мария, - кокарду носить.
- И познакомились как-то тоже не по-людски. Сидим в комнате, только распаковали вализы, вдруг дверь распахивается, и в щель проваливается чья-то тощая нога.
- Привет, ребятишки! – Мы так и вздрогнули: ждали, валюту поднесут.
- Стало быть, по России мчится тройка… Чета в добром здравии, а? Перестроились ноне? А как сухой закон? Ну, ничего, здесь за всю х… отопьётесь.
Все так и присели: такой и сам чему хочешь научит.
- Чё посупились? Давайте знакомиться, я – Чаба. Не удивляйте, это имя такое, - и ввернул крепенько. – Буду тут жить… Но я с бабой приехал, так что попрошу господ офицеров подышать часиков до десяти. О, какой упоительный воздух в венгерских поместьях! Залюбуешься… Ну, веселее, ребятишки! Не в службу, а в дружбу… Заодно и хозяйские черешни пощипаете. Задаром.
Каждый из нас машинально уже прикидывал в уме, что выйдет, если паренька засунут в тройку именно к нему. Камень на шею и…
- Неделю уже воздерживаемся, - продолжал Чаба. – То экзамены, будь они неладны, то ещё какая-нибудь чешуя… В общем, вечерняя поверка в десять ровно. Дневальный, тащи станок е…!
В номер из другого конца коридора уже спешила неуверенным шагом его смазливая подружка.
- Неувязочка получается. – сказала Мария. – Так научиться говорить по-русски не так-то просто. Я знаю… Особенно, если учесть, что он окончил всего лишь второй класс гимназии.
- Да ты, я вижу, недооцениваешь советского солдата! – обиделся я. – И в этом отчаянное твоё заблуждение. Наш ограниченный контингент…
- Вы же нам жизни не даёте, - перебила вдруг девушка надтреснувшим голосом. - Всю страну оплели ваши воинские части. А зачем нам они нужны? Войны всё равно не будет. А будет – так с вами ещё быстрее конец найдём… Куда бы ни поехал, всюду видишь длинные бетонные заборы с красными звёздами… А месяц назад два пьяных советских офицера застрелили таксиста в Будапеште. В упор. После этого случая таксисты напрочь отказались обслуживать русских… А ты мне тут сказки рассказываешь… про Фому… Вы же нам свою дружбу навязываете.
- Ну, а я-то здесь при чём?.. Вот ты странная какая-то…
- Все – при чём. И ты тоже, раз ты оттуда.
Меня эти крамольные признания, честно говоря, уже не особо пробирали: слыхал я и раньше подобное… Но и не сразу привык. Припомнилось вдруг, как наши солдаты приветливо махали вослед роскошному «Икарусу», котрый нас возил на экскурсии. На его борту было крупно выведено голубым «Volan» и, естественно, пацаны и не догадывались, что шлют привет землякам. И ещё тогда мне подумалось – ох, видно, не сладко вам здесь, хлопцы, в чужой стороне, коль кому попало машете…
- Довольно, оставим этот дурацкий разговор, – сказала Мария робко и вежливо. – Извини... Нашло на меня что-то, самой стыдно.
- Да ладно, ничего.
- На самом деле, не стоит раздражаться из-за того, что старцы – ваши и наши - прежде всего норовят поладить друг с другом. Решаем не мы. – Она виновато подняла на меня глаза. – Уж лучше помяни-ка ты лагерь… Как там у вас было?
Я помянул.
- И ты их обучал русскому языку?
- А как же! – сказал я.
- Могу представить… как ты им был ненавистен! – взвизгнула Мария.
Она ещё больше напряглась, подалась вперёд, ко мне, потому что за столиками посетителей поприбавилось, и стало шумно и нестройно от голосов, увязающих в тине венгерских шлягеров.
Солнце по-прежнему до придури жгло воздух, и безвольная сырость Дуная не могла выйти из его берегов, а только барахталась беспомощно на мутно-зелёных гребешках волн вдоль всего невысокого раскатистого бега. Но шарканье обуви по истёртой, ловко подогнанной брусчатке стихало, люди спешили отдохнуть, рестораны и кофейни медленно, но плотно заполнялись, передавая свою раннюю усталость визжащим рессорам старых будапештских трамваев.
- Ты не права, - сказал я. – Мы очень даже ладили.
- Интересно, каким же образом? Наверное, в назначенный ими час, свободный от любовных утех, их ментор возникал с учебниками и уводил в мир иной. Когда же учёная канитель больше не резала слух, шебутной Чаба делал знак, и ты, высоко поднимая казённые сапоги, неслышно исчезал восвоясь.
- Восвояси, - поправил я. Всё-таки с ней было легко говорить – не таясь и не замирая на полуслове. Казалось, знакомы с детства, и эта обманчивая иллюзия внушала откровение.
- Мы бродили по селу. Обносили налитые соком черешни, никли от безделия у тощего тальника над рекой. Первые полчаса они ещё слушали. И даже задавали вопросы. Затем принимались стонать и охать, а потом и целоваться.
- А ты шёл с краю и выглядел… в общем, не весьма…
- Я шёл посредине.
- А как же они целовались?
- Это уже было после. Просто я понял: любовь в семнадцать – не остановишь. И сдался. Зачем было мешать?
- Макаренко ты наш, - иронично поддразнила Мария, зажмурилась и будто нечаянно, закидывая нога на ногу, толкнула под столиком мой туфель. Сандалик у неё соскользнул, и с носка едва не вспорхнул мотылёк. Но он оказался синтетический и безраздельно принадлежал своей милой, необыкновенно милой хозяйке.
Затем я ещё что-то понёс с волнующей увлекательностью о Саше: его ученицы однажды сдали дневник, где писали между прочим, что ментор повёл их в бистро, угостил мороженым, а себе заказал пива, причём фразу «Kеrek szеpen kеt uveg sоrt»* он уже произносит без акцента, так что местные бьются об заклад, принимая его за мадьяра.
Мария слушала сосредоточенно. Куда-то подевались остроты, и шаловливое выражение её смуглого лица сменилось вдруг лицом далёким и чужим. «Наверное, вспомнилось, что-то грустное… Пустяки, пройдёт», -думал я, глядя на притихшую, рассеянную девушку напротив.
А поезд отходил через три часа. Вся наша группа уже наверняка была на вокзале. В который раз приходилось жалеть, что сегодня – не вчера. Ведь вчера я целый день как проклятый таскался по Будапешту, бездумно сновал под массивными аркадами проспекта Rаkoczi, суетился у Парламента, отыскивая наиболее удачные места для съёмки.
А сегодня встретил эту девушку. И пожалел. Себя – что поздно, её что встретились.
Столь желанный ещё недавно час отъезда выглядел теперь нелепо.
Душе стало кисло и гадко. Вроде как обокрали, пока спал. И взяли – насущное. Что принадлежало по праву. Хотя прав никогда и не было.
Я медлил заводить «привокзальные» речи: меня устраивал иной режим бытия. Иначе получается письмо. Есть слова, мысли, но им не веришь. И как будто уже расстались, хотя сидите рядом и смотрите друг на друга…
… По незнакомым городам приятнее всего ходить бездумно, куда глаза глядят. Главное - не заводить себя шагом, и не споткнуться о мостовую, когда по ней безудержно шуршат и заливаются лаем ретивые колёса современных повозок. В Будапеште пешеходов давят не чаще обычного. И тамошний житель от этого – живёт долго.
Я устал быть вместе, и в день отъезда мне захотелось побыть одному. Наконец-то такую возможность дали, и вдавливая каблуками жидкий асфальт, я заспешил по набережной. Снимать больше не хотелось. Не хотелось даже есть. Ничего не хотелось.
Я огляделся.
На противоположном берегу Дуная высоко в гору взбежал Рыбацкий бастион с горкою рафинадных каменных башен. Сама крепость занимала небольшое плато, в центре которого прижимались друг к дружке готические домики средневекового города. В тот день взгорье было подёрнуто легкой дымкою, которая застила взметнувшуюся к солнцу иглу церкви короля Матиаша.
Облокотившись о щербатый каменный парапет, я долго стоял у самой воды. Дунай неторопливо катил к морю свою зеленоватую рябь. Её то и дело взламывали подводные крылья «Метеоров», и тогда угловатые, немощные волны частыми вздохами дышали на замшелые камни набережной.
Меня знобит, когда засматриваюсь на воду, но – не переношу болот.
Движение воды захватывает всецело, вселяя надежду и вороша в памяти то, чего уже никогда не вернуть. Вода всегда загадочна, всегда – тайна… Наверное, потому испытываю рядом и страх, и восторг. Ведь всё подвластно времени и тлену. Всё. И только река остаётся, - глубоко врывая в придонный ил тысячелетние святилища, некогда возвышавшиеся над ней.
«Наиболее значительными реками страны являются Дунай и Тисса.
Дунай не только крупнейшая в Западной Европе, но и вторая после Волги
|
