существо его обрело внутренний баланс, снова стало гармоничным и целостным, и сердце – вновь открылось для любви!
Все стало на свои места: ведь Лейла все годы ждала, а значит любила. Она растила их сына.
«Невозможно желать большего», - радостно признавался он себе потом всякий раз, когда кружили они втроем – он, Лейла и сын их, как две капли воды похожий на Давида – по таким родным, таким волшебным бакинским улочкам и проспектам. Когда катер мчал их по Каспию, и все меньше и меньше становился Приморский, а рядом стояла любимая женщина, осторожно положив голову на его плечо. И от маминого-бабушкиного старинного ожерелья из розового жемчуга, от подаренного Давидом кольца на изящных восточных пальчиках Лейлы рассыпались, метались по палубе солнечные блики.
- Папа, мама, смотрите, как красиво! – увлеченно кричал их мальчик, указывая на удаляющийся, словно лежащий на ладони город.
Вечное светило уплывало за Наргин и будто художник, раскрасило своими ярко-красными лучами обновленный, устремляющий ввысь – город, который словно стряхнул с себя всю серость прошлого, и предстал во всей красе.
«Мой город подарил мне счастье, - думалось Давиду. - Мое звено в цепи истории. Вот и сбылось загаданное мною тогда, на мосту, в стране, так и не ставшей мне родной».
