эти разные виды города, их обратные реальности, монохромные и, одновременно, непредсказуемые, неожиданные в своих постоянных изменениях.
Он часто, не двигаясь, сидел, как старая, не естественно белая, фарфоровая кукла, у окна среди пыльных фикусов и почти умерших фиалок в горшках и смотрел на стрелы разводящихся точно, по расписанию, мостов, которые в своей определенности и порядке каждый раз создавали иной, неузнаваемый образ города, потому что приносились свежие облака, по-другому отсвечивал в качающихся волнах восходящий, невидимый за хмарью облаков матовый диск северного солнца, и снова прикатывала и налегала на гранит набережных холодная нефтяная вода, подоспевал новый воздух с Ладоги или залива, и все предопределенное становилось неопределенным, даже несколько театральным и открыточным.
Он что-то бормотал сам себе под нос и не обращал внимания ни на вошедших, ни на их реакции на происходящее.
Безумный, взлохмаченный человек в длинном, плохо пахнущем халате и рваных черных носках, откуда вылезали несвежие пальцы, смотрел на мир спокойно, даже с некоторым изяществом. Бесстрастно, равнодушно он глядел вокруг и был совершенно не осведомлён о решениях партии и правительства, обязательных для исполнения народом, и самое главное, что его это совершенно не беспокоило и даже никак не тревожило, не озаряло его чело ни слабой тенью размышлений о таких несущественных мелочах и перипетиях истории.
Он был не подвластен никаким принуждением, ни формальным, ни идеологическим, ни физическим. Он был просто частью белого неизведанного и неосязаемого вещества, составляющего основу вселенной.
Иногда его землистое лицо слегка румянилось от неизвестного возбуждения, и он доставал с полки большого книжного шкафа старую истрепанную книгу, с каким-то вожделением мял ее в сморщенных, как черепашья кожа, прокуренных дешевыми папиросами руках, долго в неё всматривался и без конца перелистывал, делая пометки и ставя " крестики" и знаки огрызком карандаша.
Мы с Митей даже не интересовались, что это были за книги.
Зачем он так трепетно и взволнованно, почти брызгая слюной, откидывая на сторону слипшиеся влажные волосы, и вытирая холодный пот, обтирая руки о косматые пижамные панталоны, будто только что сладко пообедал, брал новые экземпляры, но что там, в этих книгах, этот человек хотел увидеть, понять, какое чудо, провидение, и что необыкновенного и важного мечтал там обнаружить и как употребить?
Мы не знали.
И никто не знал.
Мы подолгу смотрели на темно-серые казематы Петропавловской крепости, покрытые серебряной изморозью и изъеденные беспощадными и холодными балтийскими ветрами, и говорили о страшной судьбе самоубийцы - народоволки Ветровой, облившей себя керосином в камере Петропавловки, чтобы сказать свое жесткое и бесполезное " Нет!" существующему режиму.
И как на самом деле, нам тогда такой героини как раз и не хватало, чтобы одним махом разрешить экономические и политические вопросы, без долгих разговоров по телевизору в политических шоу с участием ангажированных " звезд" и весьма образованных, переменчивых в постоянстве своих убеждений, политологов, чтобы рассеять все сомнения и прикончить наивный максимализм и юношеские мечты о невероятно счастливом будущем.
По утру мы встречались и шли в университет, внимательно разглядывали и трогали с каким-то тихим благоговением черные шершавые решётки и завитушки оград и любовались догорающей красотой осени, погрязшего в нестерпимых дождях и сырости, во всегдашнем разладе с самим собой, Санкт-Петербурга.
Следующая лекция была по «Социальной педагогике».
Митя сказал:
- А зачем нам туда идти?
Что там слушать?
- Ты что? Не знаешь фамилию профессора?
- Знаю, Козлий, к тому же руководитель партийной организации.
Она тут всеми командует и распоряжается, как владетельная принцесса из балетного спектакля, но и прямо может прицельно убить странными вопросами, как поварешкой по лбу, заплутавшего мужа, вернувшегося затемно по непонятной причине и не пожелавшего вкусить ее борща с кислой капустой и шкварками.
Женщина добрая, толстая, большая, крестьянского вида и повадок, но путающая божий дар с яичницей.
Ты видел, какая у неё угрожающая кичка на голове? Как будто самая главная мысль о происхождении живых существ на земле, истоках мироздания, будущей судьбе человечества внезапно посетила ее голову и оттуда внезапно вылезла этой собачьей завитушкой?
Какая мерзкая фамилия! Хоть бы поменяла ее! Сделала бы реверанс грядущим поколениям!
Вот бы сменила для эстетики на Петрову. Иванову, Сидорову! Не важно, что лицом не вышла-главное-чистота происхождения и социальной правды, а то какие-то ассоциации анималистические!
- Она зарежет нас по полной программе! Мы вылетим из университета, как два промасленных ядра из пушки. И даже не успеем понять прелести и свежести полёта!
Вот и выясниться тогда: кто из нас животное!
- Ладно, не обижай животных! Животные - лучшие из людей!
- Я помню смысл ее предыдущей лекции - совсем не обременительно, даже занимательно и симпатично, если воспринимать это как передвижной театр эстрадных миниатюр.
Это и есть социальная педагогика - жрецы и старейшины долгими зимними холодными вечерами объясняли, в чем смысл существования, зачем они зачаты и появились на свет, и почему должны служить обществу, не покладая рук и не жалея жизни.
Правда, иногда дети подыхали от бескормицы, а жрецы - от чувства исполненного долга в своих дворцах от естественной старости, запутавшиеся в собственном лукавстве, пережив бесконечные междоусобные войны и раздоры и интриги.
По пути мы натолкнулись на Дреймана.
Это был староста группы-зануда и праведник. Голова с черными кудрями, тело, обрамленное каким-то бесцветным "дедушкиным" костюмом из кримплена с блестками, который ему заменял сутану, крест и четки, с очередным странным романом на английском языке из серии "Научная фантастика", торчащим из обвислого кармана, развернулось к нам, и далее оно с видом иудейского пророка и тоской неудачливого уличного торговца арахисом в глазах пробормотало:
- Вы куда? С лекции? Вам конец!
Дрейман заполнял свою скучную жизнь пылью библиотек и сюжетами из книг о космических войнах и непобедимых героях, а мы предпочитали незатейливые реальности студенческой жизни. И, кажется, об этом еще ни разу не пожалели.
- Дрейман-официальный чокнутый! Не обращай внимания!
- Короче, Козлиху пропускаем, идём в бар на углу!
- Митя, через час мы должны быть на занятиях! ,-
пробормотал отличник, протерев пропотевшие от осенней мороси очки.
- Хорошо, но ты мне поможешь на занятиях?
- Договорились.
"На ту беду лиса близехонько бежала..."
В баре мы встретили еще одного прогульщика, сына известного полу запрещенного поэта и члена Союза писателей А.К. И если мы, как прогульщики, еще были в любительском дивизионе, то этот парень был мастером международного класса.
Кажется, из института, где он учился его отчисляли раз пять и, в конце концов, под странной формулировкой "за потерю связи с учебным заведением".
После возлияния спиртосодержащих жидкостей он вывалил на наши бедные головы кучу новостей про каверзные засады КГБ на ниве удушения свободного литературного слова и прогрессивной мысли, последних приключений подвыпивших творцов слова в буфете Союза писателей, а также эротических фантазиях и проделках его знакомой интеллектуалки Эммы из театрального института, регулярно посещавшей модное литературное объединение, где она читала, подняв руки к небу, стихи типа:
" Я иду все налево... налево... налево... А направо свернуть не могу...."
По секрету нам было сообщено, что ее последним достижением были акробатические этюды в стиле "ню" перед толпой онемевших сокурсников на одной из вечеринок. Затем последовал рассказ о случае на лекции, посвященной женщинам модерна( как же мы от разговора о женщинах удержимся?) В частности об Иде Рубенштейн, ее печальной судьбе, изгнанию из России за выступление в голом виде в " Саломее",в танце семи покрывал, несчастию быть красивой, иметь двухметровый рост и непонятную сексуальную ориентацию. На причитания профессора о сложности и противоречиях существования в декадентской среде из аудитории донеслось:"Ну, ничего, я бы ей вдул!". Мы ржали, как кони!Вот, гады!
По длинной лестнице университета мы поднимались, не обсуждая, но думая, что станется с нами на занятиях, наверху, в святая святых знаний, благоразумия и благочестия, и какая справедливая кара святой инквизиции просвещения нас накроет.
Обоих штормило, но чувство элементарной реальности нас не покинуло, несмотря на выпитый коньяк и пиво " Жигули" в атмосфере недорогой радости близлежащего питейного заведения.
Профессор увидел эту милую прелестную пару - круглого отличника, который без конца поправлял очки, которые почему-то без причины слетали с носа и едва ли не падали на грязный, жирный от мастики пол, ещё не убранный старенькой уборщицей с ведром и огромной кудрявой шваброй, и безупречно-прелестного двоечника, который крутил голубым и невинным глазом, замутнённым алкоголем.
Он окатил нас черным презрительным взглядом , поправил красный галстук в тон рубашки и очередной светлый и безупречный пиджак, который служил основной темой для сплетен и обсуждений продвинутых и модных студенточек, посадил на первую парту, прямо перед собой - лицо в лицо - и заставил до ужаса, до обрыда, до изнеможения, до хрипоты и подлинного ощущения чувства прекрасного, спрягать глаголы во всех временах и наклонениях.
В деканате никто не услышал даже упоминания об этом происшествии.
Профессор любезно здоровался со студентами, проходя по коридору, иногда с тоской и отчаянием вглядываясь в тусклые, серые окна бывшего дворца екатерининского фаворита.
И, встречая прогульщиков в коридоре, просто смотрел на них очень серьёзно и внимательно, как бы изучая, и любезно спрашивал:
« Как дела, коллеги? Опять прогуливаем?»
