ГОСУДАРСТВЕННОЕ ДОСТОЯНИЕ (глава 1)

Хотя некоторые персонажи
выведены здесь под собственными именами,
все события повести вымышлены.
Образ Игоря Ласточкина
является собирательным
и не имеет одного конкретного прототипа.

Автор.



Глава 1.

1.

К концу дня небо совсем заволокло тучами. Тяжелой свинцовой плитою они легли на московские крыши и рассеяли над городом холодный октябрьский дождь, проникающий всюду, куда только можно проникнуть. Потянуло неуютным северным ветром, и сумерки сгустились гораздо раньше, чем это обычно бывает. После ярко освещенного и теплого помещения аптеки мрак снаружи показался еще более плотным и холодным. Остановившись на крыльце под черепичным козырьком, Димка тоскливо поежился и поднял воротник своей черной куртки, представив себе те пятнадцать-двадцать метров, которые ему придется пробежать под ледяным дождем до машины, ожидающей его на обочине. Мокнуть ужасно не хотелось, но подогнать «Волгу» ближе к крыльцу дядя Лёша не мог из-за запрещающего знака и двух суровых милиционеров, которые зачем-то стояли на углу, негромко переговариваясь между собой. Настроение у Димки совсем испортилось. События последних дней и без того обернулись для него целой кучей проблем и забот, так что теперь каждая дополнительная неприятная мелочь, даже такая, как некстати начавшийся дождь, казалась ему неподъемным грузом.
Когда Димка, ссутулившись под ледяными струями, трусцой приблизился к машине, дядя Лёша, его водитель на сегодняшний вечер,распахнул изнутри дверцу, чтобы легче было запрыгнуть на заднее сиденье. Вообще-то, он должен был сопровождать Димку неотлучно, даже в аптеку им полагалось входить вместе, так как, помимо всего прочего, дядя Лёша отвечал за Димкину безопасность. Но выходить из теплой машины под дождь телохранитель, ясное дело, желанием не горел и обязанностями своими пренебрег, зная, что Димка всё равно начальству не настучит – не такой он парень, чтобы ябедничать.
– Домой, – коротко распорядился Димка, поуютнее устраиваясь на сиденье.
– Да неужели? – хмыкнул водитель. – Или и впрямь последняя аптека на сегодня? Замотался я с тобой, честное слово…
«Волга» мягко и почти бесшумно тронулась с места.
Спина у дяди Лёши была широченная, заслоняющая почти весь передний обзор. И затылок у него тоже был широченный, бритый, почти монолитно сросшийся с могучей шеей. Одна его рука с золотым перстнем на безымянном пальце уверенно лежала на руле, обшитом искусственным мехом, а другою он внушительно и неторопливо маневрировал в воздухе и говорил густым сытым баритоном, немного растягивая слова:
– Нет, конечно, это не моё дело, но я тебе, Димка, точно скажу: Григорьев тебе голову оторвёт. Да-да. И не просто оторвёт, а ещё и на кол её насадит и на всеобщее обозрение выставит. Месяц до концерта остался, генеральная репетиция на носу, а парень наш снова обезножел! Он что, перед членами Политбюро сидя петь будет? Скандал, братец ты мой, скандал!
Стало ещё тошнее, хотя к постоянным ворчаниям дяди Лёши можно было уже и привыкнуть.Димка смотрел в окно и старался не слушать водителя, но голос проникал в сознание настойчиво и нудно, бередя и без того больную и растрепанную душу:
– Тебе его поручили холить и лелеять, как орхидею в теплице, а ты вместо этого что? Ингалятор дома оставил! Кабы я тебе не напоминал: бери с собой ингалятор, мало ли! Только ты всё кивал да отмахивался. А ведь это в мои обязанности не входит – за вашей аптечкой следить. И нянькой к пацану меня тоже не нанимали. Его нянька, между прочим, ты. Тебя, между прочим, на официальном окладе держат, и не маленьком.Так что плохи твои дела, Димка, не простит тебе Григорьев. Не сердись, конечно, что в душу лезу,но, честное слово, сейчас  мне тебя от души жалко. Хороший ты парень.
– Поручил холить и лелеять, а сам ребёнка до припадка довёл,– прошелестел Димка, глядя, как за окном машины в сером дождевом сумраке свет фонарей растекается лужами по асфальту. – Господом Богом себя считает, что ли? Если он художественный руководитель, значит, мы все – его крепостные, так выходит? Тоже мне Карабас-Барабас!..Я же столько раз предупреждал его, что нельзя с Игорем перегибать. Его щадить надо. Он ведь как хрусталь: от любого неосторожного нажима разбиться может…
– Григорьев довел?
– А кто же ещё? Кто его заставил шесть часов у микрофона стоять почти без перерыва?
– Сколько-сколько? – не поверил своим ушам дядя Лёша.
– Шесть часов, – внятно повторил Димка. – Думаешь, вру? А я не вру!
– Да он что, ненормальный, что ли? – ахнул водитель. – Это Игоря-то, воробьёнка этого, – шесть часов?!
– Представь себе. Тут и взрослый любой после подобного марафона с ног свалится, а мальчишке десять лет всего, да при его-то здоровье… Ещё хорошо, что Игорь голос не потерял от такой нагрузки. А так иной раз подумаю, что лучше бы и потерял. Сразу бы стал обычным ребёнком, и все бы его в покое оставили…
– Ты чё, дурак? – аж испугался водитель. – Типун тебе на язык, не каркай! Смотри, при Григорьеве чего-нибудь такого не брякни. А то он тебя распекать начнёт, ты и понесёшься, знаю я твой характер! Кто там кого довёл, никто ведь разбираться не будет. Тут главное что? Концерт государственной важности через месяц! Седьмое ноября уже брезжит, и всё Политбюро, плюс иностранные товарищи, жаждут послушать советского вундеркинда. Григорьеву, конечно, попадёт, если что-то пойдёт не так, но он отделается, он народный артист, а вот тебе пропишут по полной программе по комсомольской линии, костей не соберёшь. Понимать надо. Так что не рыпайся очень. Тебе сейчас надо быть тише воды, ниже травы и в лепёшку расшибиться, чтобы парень к воскресенью на ноги встал. Ты не забыл, что в воскресенье его сама Пахмутова слушать приезжает?
Димка ничего не ответил. Ему захотелось заплакать. И если бы он не считал, что шестнадцатилетнему парню не к лицу разводить сырость, да ещё в присутствии этой гориллы за рулём, он бы просто разревелся в голос. И не от того, что может сорваться архиважный концерт, за который Григорьеву, возможно, дадут очередную государственную премию. Плевать ему было на Григорьева. Реветь ему хотелось от того, что перед его внутренним взором стоял Игорь. Нет, не стоял – сидел, потому что стоять он сейчас физически не мог. Худющий, растрёпанный, весь в испарине и с больным румянцем на впалых щеках, сидел Игорь на своей кровати и испепелял Димку своими огромными,отчаянно пылающими глазами, в которые в такой момент никто не мог смотреть без душевного содрогания. Это были глаза безумца, готового на всё, глаза человека, ненавидящего своё униженное положение, глаза ангела, возроптавшего на Творца. С трудом верилось, что они принадлежат десятилетнему ребёнку. Да, сейчас Димка приедет домой, выйдет из машины, поднимется в свою квартиру, на пятый этаж, и увидит их. И потом… потом… Дальше думать не хотелось.
Иногда, особенно в такие минуты, как эта, Димка ужасно злился, что ему всего шестнадцать лет. Что и говорить, досадно быть подростком, которому даже водитель может прочесть нравоучительную лекцию. А  хотелось сделаться взрослым, сильным, могущественным и независимым, чтобы одним движением плеча раздвигать толпу и окорачивать любого, кто осмелится не к месту вякнуть по его адресу. Впрочем, для своего возраста Димка выглядел вполне зрелым юношей. У него уже пробились небольшие пушистые усики, парень он был крепкий и ладный во всех отношениях, а некоторые даже находили его красивым. Росту он был не слишком высокого, но это компенсировалось стройностью фигуры. Да и темные,почти черные волосы придавали его внешности определенный шарм, а прямой, с едва заметной горбинкой, нос и карие глаза вообще делали его похожим на испанца, хотя на самом деле он был наполовину украинец – наполовину молдаванин и носил вполне украинскую фамилию Лещак.
Казалось, сырость  проникает даже в машину. Съежившись и забившись в угол на заднем сиденье, Димка прикрыл глаза и тихо потребовал:
– Включи его.
– Сейчас, что ли? – удивился водитель.
– Включи, – с нажимом повторил Димка. – Последние десять минут, что он вчера напел. Хочу послушать.
– Не наслушался ещё… – проворчал дядя Лёша, но вынул из бардачка аудиокассету, вставил её в гнездо магнитофона, повертел тумблер настройки времени и нажал кнопку.
Из стереодинамиков, встроенных по обеим сторонам заднего сиденья, на фоне фонограммы хора широко и светло зазвучал мальчишеский голос. Звонкий, бездонно чистый, хрустально звенящий на высоких нотах, он с чеканной дикцией выводил слова одной из самых красивых песен на свете: «Заповедный напев, заповедная даль, свет хрустальной зари, свет, над миром встающий…» Димка прикусил нижнюю губу, чувствуя, что тонет в этом голосе, и понимая, что, сколько бы ни слушал его, никогда не сможет к нему привыкнуть. Этим интонациям и вибрациям, этим взлётам до немыслимых высот и падениям в немыслимые пропасти не существовало научного объяснения. Это мог только его Игорь. Игорь Ласточкин. Единственный в мире. Вундеркинд. Любимец огромной страны. Солист государственного образцового хора мальчиков, ребёнок, чей голос специальным, хотя и негласным решением Политбюро был признан государственным достоянием Советского Союза. Димка почувствовал, что из-под опущенных ресниц у него всё-таки невольно катятся слёзы. В памяти неожиданно всплыла одна из самых отвратительных сцен, свидетелем которых ему когда-либо доводилось быть: Григорьев, высоченный, тощий, носатый, седой, согнувшись в вопросительный знак, держит Игоря за золочёную пуговицу парадной пионерской рубашки и говорит своим грудным, почти женским голосом:
– Ну, что ж, ты, конечно, молодец, Ласточкин, но всё-таки особо зазнаваться не советую. Может, сейчас ты и государственное достояние, но ты ведь знаешь, что мальчишеские голоса долго не живут. Ещё года два, ну, от силы три, а там басить начнёшь. Так что будь поскромнее и работай, работай, работай, пока страна в тебе действительно нуждается. Это ясно?
И самым мерзким во всём этом было то, что Григорьев ведь был совершенно прав, и Димка это прекрасно понимал: не проживёт долго этот божественный голос. Выжмут, выдавят Игоря за два-три года, как лимон, лишат его последнего здоровья, а потом просто выбросят на улицу – басящий и пускающий «петушков» подросток никому в хоре не нужен. Кто-то, конечно, скажет: не он первый, в хоре таких двести тридцать человек только основного состава и у всех поющих мальчишек судьба одинаковая. Но все поющие мальчишки – не Игорь Ласточкин, и государственным достоянием ни одного из них не признавали!
«Серой птицей лесной из далеких веков я к тебе прилетаю, Беловежская пуща!» – звенел в динамиках умопомрачительный мальчишеский голос, и Димка глотал слезы, уже не думая, заметит ли их водитель. Нет, нельзя, несправедливо, чтоб этот голос остался только на плёнке! Так не должно быть! Ведь это Игорь, его, Димкин, Игорь, самый дорогой, самый близкий его сердцу человечек, и какое ему дело до остальных поющих мальчишек, которые сохнут от чёрной зависти к первому солисту и так мечтают занять его место! Равного Игорю Ласточкину среди них не было, нет и никогда не будет!
Фонограмма хора внезапно оборвалась, и Григорьев на плёнке, словно