грязью плеснув в гипнотически очарованную песней Димкину душу, закричал своим бабьим голосом:
– Стоп-стоп-стоп! Игорь! Ну, куда ты опять забираешься? Я же просил тебя концовки не форсировать! Ну, вот здесь: ля-а-а… А ты что поёшь?
Последнее, что запечатлелось на кассете, был прерывистый всхлип измученного Игоря.
«А ведь он спел идеально, – снова и снова думал Димка, вспоминая эту сцену. – Григорьев над ним просто издевается».
2.
Это был шестой час вчерашней репетиции.
Шестой час бесконечных повторов, перепевов, фонограммных дублей и километров испорченной магнитофонной пленки.
Было видно, что даже взрослые, обслуживающие репетицию, уже устали и мечтают лишь об одном – чтобы всё это поскорее закончилось и можно было расходиться по домам. Да и сам Григорьев, помятый, взъерошенный и вспотевший, выглядел, прямо скажем, неважно.
– Всё, перерыв пятнадцать минут! – распорядился он, наконец, меряя зал широкими журавлиными шагами и глядя на бледного Игоря, который в здоровенных наушниках на голове стоял за стеклом репетиционной будки, обессиленно глядя на торчащий перед ним микрофон. – Димка, своди его в столовку, пусть чаю попьёт, потом продолжим.
– Еще продолжим?! – испугался Димка. – Хватит на сегодня, Сергей Владиславович. С восьми утра ведь поём…
Но Григорьев пронзил его уничтожающим взглядом:
– Молодой человек, здесь я решаю, когда хватит! Пожалуйте в столовую!
Дрожащими руками сняв наушники и медленно выйдя из репетиционной будки, Игорь сделал несколько неуверенных шагов к дверям зала и вдруг с коротким испуганным вскриком рухнул, как подкошенный, – у него подломились ноги. Встать он уже не мог. Залившись отчаянными слезами, он беспомощно шевелился на покрытом серым линолеумом полу:
– Опять!.. Опять!.. Митя!..
Перепуганный Димка кинулся к своему маленькому другу.
Вслед за ним вскочил от своего пульта звукорежиссер дядя Миша.
Подбежали педагоги и звукооператоры.
Ахнула и всплеснула руками реквизиторша тетя Наташа.
Чертыхаясь, Григорьев перенёс рыдающего мальчишку на диван, стоявший у стены, и, никого и ничего не слушая, погнал Димку в медпункт.
Примчалась толстая запыхавшаяся врачиха с чемоданчиком, закатала Игорю рукав его тонкой белой рубашки, сделала какой-то укол.
– Ингалятор! Я спрашиваю, ингалятор с тобой? – орал Григорьев, вращая на Димку глазами.
Ингалятора не было. Приступы у Игоря не повторялись уже почти полгода, и Димка легкомысленно перестал носить с собой ингалятор, зная, что его наличие в сумке угнетает мальчишку, напоминая о болезни и заставляя чувствовать себя неполноценным инвалидом. А Игорю было очень важно верить, что он здоров. Это помогало ему работать, придавало сил его хрупкому организму, вселяло оптимизм. И если бы он случайно увидел ингалятор, который прячет Димка… Трудно представить себе, в какую депрессию это бы его повергло.
Григорьев, казалось, был готов разорвать Димку на куски:
– За что тебе государство деньги платит, молокосос? Как ты смел ингалятор дома оставить!
Не слушая его воплей, Димка объяснял врачихе, какой Игорю нужен препарат. Та, к счастью, всё поняла на ходу, помчалась к себе в медпункт и через пять минут вернулась с ингалятором, заряженным необходимым лекарством. Прижав маску к лицу Игоря, Димка открыл клапан:
– Дыши, воробьишка, дыши, сейчас будет легче!
Мальчишка начал жадно вдыхать препарат. Это была жуткая вонючая гадость – Димка это точно знал, потому что как-то раз, ради любопытства, нюхнул ингалятор, и его чуть не стошнило. Но у Игоря выбора не было, тем более что препарат действительно неплохо помогал. Через некоторое время ему стало легче. Он расслабился, перестал плакать, шевельнул ногами…
– Работают? – с тихой надеждой спросил Димка, осторожно вытирая мальчишке лицо большим носовым платком.
– Не знаю, вроде бы…Дрожат только… – шепотом ответил Игорь и осторожно сел на диване. – Помоги мне, я попробую встать…
Димка поднял его, невесомого, на руки и осторожно-осторожно поставил на пол:
– Ну, как, стоишь?
Игорь кивнул.
Из зала он вышел самостоятельно, пошатываясь, слегка волоча левую ногу и для уверенности держа Димку под руку.
– Вези его домой! Головой отвечаешь! – рявкнул Григорьев.
3.
А дома Игорь свалился во второй раз – теперь уже окончательно. Ингалятор на него больше не действовал. Димка не сомневался, что это произойдет. Он слишком хорошо знал Игоря и потому, видя, как тот весь дрожит, обливается потом и лязгает зубами от озноба, четко осознавал, что это лишь начало приступа и продолжение, как говорится, следует.
Уложив Игоря и закутав его в одеяло, Димка кинулся к телефону.
– Не надо врачей!... – умоляюще шептал Игорь, и немыслимые глаза его сияли неописуемой болью. – Митя, пожалуйста, не надо врачей!..
Димка трижды проклял самого себя, но набрал 03. Поступить иначе он просто не имел права.
Сбежались врачи и принялись тормошить и колоть шприцами несчастного мальчишку. От этого припадок у Игоря только усилился. В отчаянной истерике извивался он на кровати, рыдал и до крови кусал себе руки.
– Ты что, подонок, смерти моей хочешь?! – орал по телефону на Димку Григорьев. – Ты что, слушанья у Пахмутовой сорвать хочешь?! Молчать! Не смей вякать, когда я с тобой разговариваю!
Потом приехал сам. Ворвался в квартиру, как ураган, чуть не сбив Димку с ног, и, ничего не слушая, прямиком помчался в комнату Игоря.
Тот крепко спал – наконец подействовали успокоительные уколы. Остановившись на пороге, Григорьев некоторое время молча и почти не дыша смотрел на тоненькую мальчишескую фигурку, разметавшуюся на кровати, потом весь как-то обмяк, опустил плечи, повернулся, плотно закрыл двери спальни и пробормотал, глядя на Димку усталыми подслеповатыми глазами:
– Когда ты его хоть немножко откормишь, слушай?.. Тощий, аж кости просвечивают. Как из концлагеря, ей-Богу… Посмотрят иностранные гости и что скажут? Голодом, скажут, морят государственное достояние страны советов…
– Чай будете? – глухо спросил Димка.
Григорьев кивнул.
Они сели пить чай в гостиной, за низенький круглый полированный столик. Долго молчали, потом худрук негромко заговорил:
– Есть три причины, по которым я тебя терплю возле себя, Дмитрий Александрович. Сказать какие?
– Если угодно, – бесцветно отозвался Димка.
– Во-первых, тебя Игорь любит.
– Угу…
– Не «угу», а любит. За что, правда, ума не приложу. И ты ведь на него молишься, обормот, пылинки с него сдуваешь, на руках носишь… А кто вы друг другу? Не родня, не братья… Вот и суди вас…
– Вам этого не понять.
– Да и то, где уж мне!.. Во-вторых, ты лучше любых профессиональных педагогов понимаешь, как Игорь должен петь то, что ему поручают. Твои советы бесценны, это все композиторы признают, и я тоже вынужден это признать.
– Спасибо. А в-третьих?
– Ты помнишь Игоря шестилеткой в подготовительной группе хора?
– Ещё бы! А что?
– А то, что у него тогда не было ни слуха, ни голоса.
– Как так? – опешил Димка.
– А вот так, – Григорьев сделал слишком большой глоток чая, обжёгся и поставил чашку на столик. – Это я тебе как профессионал говорю. Я тысячи детей на своем веку повидал, и были среди них на тот момент мальчишки в сто раз талантливее Игоря.
– Ничего не понимаю, Сергей Владиславович… Мне всегда казалось…
– Крестись, когда кажется. Рекомендую. Это даже комсомольцам помогает. Мы ведь почему его в хор взяли? Из жалости! Мальчишка детдомовский, болезненный, но, вроде, неглупый и петь любит. Тогда у нас ещё Марья Дмитриевна работала педагогом по вокалу. Помнишь Марью Дмитриевну? Толстенькая такая, седая, всё время в сером костюме ходила с брошкой-канарейкой…
– Помню…
– Ну вот, посмотрели мы с ней на Игоря: Господи! бледненький, тонюсенький, былинка былинкой, щёки ввалились… Она ещё тогда сказала: чахоточный, мол, что ли?.. А голоса у него не было. И слуха особого не было. Мы и взяли его из расчёта, что будет, мол, в случае чего ноты аккомпаниаторам переворачивать.
– Я об этом не знал.
– Теперь знай. А сказать тебе, когда у него слух и голос появились?
– Ну, скажите.
– Когда он с тобой подружился.
– Со мной?
– Вот именно. Не знаю, что ты с ним такого сделал, но мальчишка-то вмиг на глазах расцвёл! Так что вот тебе и третья причина: если тебя с ним рядом не будет, Игорь попросту не сможет петь. Так-то, Дмитрий Александрович. Можешь гордиться. Другие дети к нам приходят с талантом от самого Господа Бога, а такой карьеры не делают. А Игорь всем, что имеет, обязан не Господу Богу, а тебе. Вот и выходит, что государственное достояние ты из него сделал, сопляк. И как же я после этого могу тебя возле себя не терпеть! Поневоле приходится…
– Спасибо за откровенность.
Они долго молчали, делая вид, что чай занимает их больше, чем разговор. Потом Григорьев не выдержал:
– Меня винишь?
– Зачем вы его так мучаете,Сергей Владиславович? – тихо спросил Димка, глядя в свою чашку. – Он ведь последний дубль идеально спел. Никто до него так не пел и не споет никогда. Зачем же вы?..
– Димка, не считай меня извергом, – поморщился Григорьев. – Неужели ты не понимаешь, что те из нашего хора, кого на самом верху берут на карандаш, перестают принадлежать себе? Они становятся государственными людьми, и тут ни я, ни ты, ни Господь Бог ничего изменить не в состоянии. Это факт. Ты только уясни себе, что я Игорю же добра желаю. Поверь моему опыту, уж я-то знаю, сколько судеб искалечила ранняя слава. Поэтому я и хочу, чтоб Игорь не зазнавался, не считал себя избранным, а вкалывал, вкалывал и понимал, что всё на свете даётся только трудом. Он не писатель, не художник, не учёный, его дар от возраста зависит, как это, чёрт побери, ни досадно, и прошлыми заслугами тут не проживёшь. Повторяю ещё и ещё: мальчишеские голоса долго не живут. Кому он будет нужен, когда у него начнётся мутация? И куда он пойдёт после хора? Ни образования, ни профессии, ни голоса… А я не хочу, чтобы он остался не у дел, в одиночестве, а потом спился и кончил, как многие. Это ясно? Я даю ему возможность работать и заработать столько, чтобы ему потом на всю жизнь хватило, даже если он до самой старости больше пальцем не пошевельнёт. А оно, скорее всего, так и будет при его-то здоровье. Ты знаешь, какие ему гонорары наверху обещали? Лучше тебе и не знать. Так что подумай хорошенько, а потом сам решишь, кто я – изверг или благодетель.
– Но ведь последний дубль он всё-таки спел идеально,Сергей Владиславович, – упрямо произнёс Димка. – Можно ведь было на этом остановиться, и тогда никакого припадка бы не случилось…
– Ничего ты, дурень, я вижу, не понял, – вздохнул Григорьев и поднялся с места. – Ладно, пора мне. А за то, чтобы припадков не случалось, отвечаешь, между прочим, ты, а не я. Моё дело песни ковать, и какими методами я добиваюсь результата, никого не касается. А твоё дело – обеспечить мне для работы все условия. Вот и обеспечивай. И если ты Игоря к воскресенью на ноги не поставишь, пеняй на себя. – И добавил, немного понизив голос: – Тебя сама судьба назначила ответственным за его талант, Димка. Ты даже не представляешь, голова садовая, какая это высоченная честь – быть ответственным за талант Игоря Ласточкина. Эх, ты!..
И, махнув рукой, направился в прихожую.
