Хлеба от Бога

  Пути Господни неисповедимы…

И то, что Овсова на судне кто-то считал блаженным, а кто-то и вовсе юродивым – прости их грешных! Просто, момент теперь в его жизни настал – «перезагрузка» (хоть сам Овсов по отношению к  человеку этого слова на дух не терпел). Сорок три прожитых года были за его плечами – вместе, почти что, с сумой, - и некоторые начали списывать его со счетов. Самое скверное, что оказались ими самые близкие люди – пожилые его родители, и многострадальная жена. Впрочем, в жизни супруги что-то этим летом  произошло, не пошлое и банальное отнюдь. «Просто, вот, как тумблер какой-то в голове переключился. Я буду расти!..  А ты меня тянешь вниз».

Так, или иначе, но одна только теща – суровая и непримиримая доселе – матроса рыболовного флота ноябрьским утром в рейс до самого автобуса и проводила – по своему почину, да и на работу опаздывая. И сумку даже порывалась помочь за одну ручку нести, и попрощалась, смутившись пред разбитными моряками и многочисленными провожающими, только у самой остановки: кто бы подумать мог!

В море родимом ( в мавританской зоне траулер «рыбачил») Овсов духом воспрянул, ну точно до одури. Собственно, и в самые лихие моменты судьбы, когда ломала та нещадно и неимоверно,  он им никогда  окончательно не падал: «Прорвемся!». Ну, что ж – остался теперь без ничего, да ведь есть месяцев семь этого рейса, в которые много чего насовершать можно: и себя изменить, и мир вокруг. А иного – просто ничего и не остается…

И понесло его: доказать не столько им, но больше самому себе, что и прошлое было не даром, и будущее у него, конечно, есть! Какое оно, на каком поприще – Овсов сейчас не «заморачивался». Светлое – ясное дело… А где – жизнь сама выведет! Ведь, вторые дыхание её открылось. С оглядкой, все же, на те самые годы: как много нужно еще успеть – поспешать…

Потому, лез  теперь Овсов, как пацан, на судне в свое и не свое дело - куда надо, и не надо. Постигал, вникал, впитывал, дивился. Без оглядки на недоуменные и насмешливые взгляды и время от сна и отдыха отнятое: так, ведь, по делу! Он и в мукомолку спускался, «мельнику» в работе помогая: вдруг, в каком-то рейсе придется того заменять!.. Боцмана, правда, о тонкостях водолазного дела пытал неизвестно зачем, но так настойчиво, что у давнишнего, по срочной армейской службе, водолаза («Dum spiro spero» - пока дышу, надеюсь) передохнуть от дотошного надежды не было никакой.

А однажды укараулил, наконец, в судовом коридоре пекаря Романа, путь ему преградил, притянул за рукав футболки душевно, и молвил сокровенной скороговоркой:

- Слушай, Ром – такое дело! Покажи мне, как хлеб печь – возьми как-нибудь!  А то, понимаешь – умру  уж скоро, а как хлеба спекаются – так и не узнаю! А?.. С шеф-поваром я договорюсь – чтоб на камбуз постажироваться пустил.

Молодой, высокий и черноволосый Роман – мировой парень! – выслушал исповедь сию хоть и в некотором замешательстве, но кивнул вполне согласно:

- Добро!.. Сегодня, вот, как раз ночную выпечку делать буду. Подходи часам к одиннадцати.

Хлеб у Романа получался хороший. Овсов всегда заступался за этот хлеб, когда иные хаяли – не по делу, но по привычке поганой рейсов былых.

Овсов как раз в назначенное Ромой время сегодня свободен был – на вахту его бригада в четыре часа утра заступала. А и то – будет еще рыба в цеху, не будет…

С рыбой в этом рейсе действительно было худо. Черпали её безбожно голландские «пылесосы», что набирали за месяц пять тысяч тонн – куда там было за ними поспеть!.. Случалось, что по несколько лишь серобоких ставрид в пустой «авоське» трала поднимали. «Прямо, как в Библии, - думал про себя Овсов : «Здесь есть у одного мальчика пять хлебов ячменных и две рыбки, но что  это для такого множества?» . А Иисус Христос этим пять тысяч человек насытил, а еще и осталось… А он, вздыхал тогда Овсов, скоро уж пред Господом предстанет, а ни единого в своей жизни хлеба так и не выпек… Да что там – и представления даже не имеет, как действо то, что таинству сродни, творится.

Библию он брал в рейс с собой постоянно. В шотландском Аллапуле,  двадцать лет назад, миссионеры подарили: тончайшая бумага, на русском языке! С тех пор неизменно укладывал её Овсов в чемодан, и читал всегда перед сном – после разговорника русско-английского, перед книжкой дежурной, - не слишком, впрочем, в «Ветхом завете» продвигаясь: попробуй-ка  девятьсот с лишним страниц за рейс одолей вдумчиво!..Так каждый рейс заново и начинал. Посему, рукой уж махнув на себя, в церковной грамоте ленивого, да бестолкового, в этом рейсе за «Новый завет» взялся – там уже Иисус Христос!.. И хлеба – насущные и истинные – на каждой странице.

Так что, явился Овсов точно в срок, хоть и смыкались веки уже чуть усталостью, и голова  томилась малодушным(«И на кой это надо тебе?»), но сердце открыто было новому – даром, что дверь камбузная была еще заперта. Впрочем, тут и Рома подошел.

В благодарность за помощь такую нежданную, которой ни в кои камбузные веки  не видывали, принес Рома литровую бутылку пива испанского, невесть каким духом два морских месяца хранимую: на вес золота награда! Которой немало Овсов смутился («Да, зачем, Рома – сам бы выпил!»), но тут же верно из положения  вышел, по двум заздравным кружкам пенное  разлив… Ну, а после рукава уж засучили…

И заводили они тесто для хлеба… И поведал Рома ученику своему, что температура в печи должна быть от ста восьмидесяти, до двухсот десяти градусов («Но лучше всего – двести десять, все-таки»). А температура воды, в которой тесто заводится – сорок градусов.

- А знаешь, как температуру без градусника определить?.. Роняешь на локоть, или вот сюда, - Рома подставил под падающую каплю  кулак, и капля пришлась точно между сжатыми большим и указательным пальцем, - и ты должен почувствовать только удар этой капли.. Не тепло её, и не холод – только удар, касание.

Овсов тщательнейшим образом поспевал конспектировать все услышанное в амбарную  тетрадь – судовой журнал с чистыми, но пожелтевшими от времени страницами, что  у штурмана испросил: за борт бы, в числе прочей макулатуры, тот пошел.

- Ну, Р-рома, сегодня мы вдвоем самый лучший хлеб выпечем, да?

Это у Овсова с ликбеза испанского в речи порой прорывалось – «р» длинное.

- Сильно вкусный хлеб печь не надо, - с некоторой даже опаской, оглянулся Роман на энтузиаста, - его  съедать будут быстро… И придется тогда каждый день хлеб печь.

Профессионал!.. Без купюр.

Завели они тесто (« А  сахар тоже, что ли, нужен?» - « А как же – обязательно: дрожжи, сахар, соль»). Замесили лопастями механическими в бадье из нержавеющего металла, на колесиках - «дежа» та называлась.

- Все – теперь ждем час: чтоб поднялось. Потом делаем обмин – еще час ждем, и будем по формам разбрасывать. Так что – ты можешь по своим делам пока идти: через два часа подходи.

Зачем: «По своим делам»? Овсов учиться – стажироваться сейчас сюда пришел! «По-честному»... Почистили они тогда на завтра Роме картошку, морковь, лук дружно.

- Вообще, чем больше тесту  обминов – тем хлеб вкуснее будет.

И вот здесь – да забежим мы вперед на несколько лет – Овсов однажды со своим учителем не согласится…

- Хлеб, вообще любит ночь… Ночью никто по камбузу не шастает, не кричит, не ругается, не спорит.  А тесто – оно живое: оно же  все слышит, на все отзывается…

А вот каждое это слово Овсов не то, что вспоминать и передавать  будет беспрестанно, но и подпишется под ними разве что не кровью.

- С тестом разговаривать надо. Ласково: «Хлебушек!.. Хлебушек».

И подходило тесто в полном спокойствии полуночной луны в фиолетовом иллюминаторе, что торила свою серебряную, с позолотой, дорожку точно к ним.

- Так, пора уже и формы готовить, - Рома извлек из недр объемного  стола, что был и нутром, и нержавеющей поверхностью своей целиком и полностью хлебу отдан,  дюжину попарно соединенных, совершенно черных форм , и миску, с увязшими в растительном масле кисточками.

- Смазываем формы внутри тщательно – чтоб тесто не прилипло. Но, много масла тоже лить не надо: будет гореть, и хлеб подгорит.

И подхватили кисточки они, и в масло обмакнули… Овсов промазывал старательно и дно, и бока, и швы каждой формы хлебной. Словно Рембрандт  картину  маслом тщательно выделывал. Но, за Ромой чуть не поспевал: тот размашистыми мазками Пабло Пикассо поверхности споро покрывал.

- Вот, подошло, - кивая на поднявшееся чуть не до верха дежи тесто, говорил Рома, - давай – разбрасываем: самый ответственный момент.

И опять вперед чуть ускачем - с Овсовым-то: каждый момент в печении хлеба – самый ответственный… Нет здесь моментов проходных! А момент разброса теста по формам  самым «шубутным» он потом себе обозначит – не иначе…

- Булка должна весить полкилограмма, - утопив правую руку в неисчерпаемую, казалось, массу теста, Рома выхватывал ком, в два – крест-накрест - ловких отточенных движения ладоней  расправлял его в гладкую, глянцевую верхом булку и аккуратно погружал в форму: три секунды! – Поэтому учись сразу на вес определять.

- А весов на камбузе нет? – Овсов, понятное дело, определять вес на руку был совсем не горазд: получалось то слишком много, то явно мало.

Блаженный! Какие уж тут весы…

- А лишнее тесто не отрывай: обрезай пальцами, как ножницами – смотри! – и Рома от большого комка теста, плавно сжав большой и указательный палец, и вправду как ножницами отщипнул-отсек кусочек.

Как ни старался Овсов, у него так и не получилось.

- Разбросали, - оглядывая заполненные формы, с дальнего края уже круглившиеся подъемом, а ближние еще сморщенные бороздками, кивнул Рома. – Долго в этот раз получилось – двадцать, почти, минут… Ну, это – я тебе показывал, оттого…Так-то – я за пять минут разбрасываю.

- Плохо? – порадел чуть даже вспотевший на новом поприще Овсов.

- Ну, конечно – здесь надо побыстрей успевать! А то, видишь, подъем теста идет неравномерный – также, ведь, мы их и в печь поставим… И еще помни: тесто сквозняков боится. Поэтому – все входные двери, люмы – закрывай, когда в формах подходит.

Доверчиво и тому внял ученик благодарный.

Через сорок минут Овсов пронаблюдал («Сейчас просто постой, посмотри!»), как споро Рома открывал продолговатые, похожие на узкие амбразуры, дверцы квадратной, в человеческий рост, печи и загружал в глубокие горизонтальные колодцы едва не задевающие за верхний край поднявшимися верхушками теста формы.

- Всё - сорок минут теперь пусть печется!.. Только, минут через двадцать надо будет ближние на дальние поменять – чтоб не подгорели.

И когда вытащил, по стечение срока, Рома формы с зарумяненными коричневыми верхушками, опрокинул каждую, вытряхнул на расстеленный на столе картон пышные булки, то замер на мгновение над ними, в немом изумлении шевеля те еще не снятой с руки суровой рукавицей.

- Что, - заволновался тут Овсов, - что-то не так?

- Да нет, - покачал головой Рома, - все здорово, наоборот…

И, сняв таки рукавицу, потянул большой палец кверху, в задумчивости кивая при этом головой.

- У меня самого такая выпечка пару раз только за рейс получалась… Слушай, но любит тебя хлеб-то: чтоб с первого раза, да чтобы так!..

В тот же день включил имя «Роман» Овсов в молитву о живых: поведал ведь тот ему