Как-то в самом начале педагогической деятельности, одна умудренная опытом уже пожилая дама-математик довольно строго мне наказала:
- Запомните, Жанночка, контингент у нас таков, что есть учащиеся и постарше вас. Советую не обращать на это внимания. Тридцать ученику или пятнадцать разницы не имеет: мы по разные стороны баррикад. Нельзя ни на йоту сокращать дистанцию, если хотите сохранить лицо. В каких обстоятельствах вы не оказались бы, учителю не прощают ничего.
Золотая женщина. Тогда я отмахнулась от её слов, сочтя их жеманным занудством, но вот сколько живу, столько убеждаюсь в правоте этой хорошо познавшей жизнь дамы.
Я уже давно приняла к сведению, что не могу по рассеянности позволить себе не поздороваться на улице со случайным прохожим. Моментально осудят. Может, я с ним и не знакома, но меня-то знают все. Не могу присесть где-нибудь на пляже рядом со знакомыми, если у тех в руках пиво. Даже если я к нему и не прикоснусь, всё равно скажут, что пьянствовала в буйной компании. Не могу даже поругаться с кем-нибудь, пусть даже и по делу, потому что любимым аргументом против меня будет неизменное: «А ещё учительница!»
А уж что касается амурных дел, то учитель, как и жена Цезаря, должен быть вне подозрений. А тут Дюрягин. Мужик вроде был неплохой, но явно не герой моего романа, и надо же, что именно на меня он и запал.
Ухаживать Федор начал весьма топорно: по делу и без дела постоянно тарабанил мне в дверь. То ему нужна заварка, то ручка, то линейка. Я поначалу безропотно выдавала запрашиваемые вещи, не подозревая истинной подоплеки происходящего, и тогда ухажер окончательно осмелел – он пригласил меня в клуб на танцы.
Но и тогда до меня не дошла суть происходящего, я просто вежливо отказалась. И всё-таки что-то в моем поведении, по-видимому, давало ему основание надеяться на благоприятный исход ухаживания, поэтому поражение его ничуть не обескуражило.
Между тем, как и у всякой себя уважающей советской девушки в ту пору у меня был жених. Мы вместе учились в университете только на разных факультетах. Сразу же по получении диплома тот отправился отдавать долг родине на охране рубежей стран СЭВ. Его часть стояла в ГДР, и он аккуратно присылал мне письма о том, как весело ему живется за колючей проволокой военного городка.
Увы, горько это сознавать, но мы оказались последним поколением русских людей, умеющих писать письма. Сейчас искусство эпистолярного жанра нагло вытеснено СМС, а жаль. Если даже молодой человек, окончивший факультет прикладной математики мог увлекательно описывать упражнения на плацу на четырех листах, то что уж говорить о людях с гуманитарным складом ума. Писем я всегда с нетерпением ждала и охотно писала не менее пространные ответы, изливая в них переполнявшую меня тоску по утраченной городской жизни.
Послания от сердечного друга приходили на проходную прямиком в лапы деда Фили. И он каждый раз, вручая мне конверт без марок, торжественно вещал.
- Солдат твой пишет.
В тот день, достав из шкафчика заветное письмо, дед как-то хмуро крякнул.
- Раньше-то бабы мужиков с войны по десятку лет ждали, а нынче, тьфу… На пару лет хвост прижать не могут.
Такого прозрачного намека невозможно не принять к сведению, только я не поняла, с чего это старый маразматик заговорил с мной на эту тему.
- Не могу отвечать за всех неверных жен страны, – мрачно огрызнулась я. - К чему это вы сейчас приплели меня к их когорте?
Слово «когорта» Филиппу Васильевичу ни о чем не говорило, но суть моего недовольства он с радостью уловил.
- Так вот же, - живо ткнул он грязным пальцем в конверт, - солдат пишет, а ты с Федькой Дюрягиным шуры-муры крутишь.
От такой наглости я поначалу опешила, а потом взвилась до небес.
- Что? – непочтительно рявкнула я. - Это ещё какие «шуры-муры»! Вы, Филипп Васильевич, говорите да не заговаривайтесь. То вы его зазнобу в моем шкафу ищите, то его самого ко мне «клеить» начинаете. Осторожнее на поворотах!
Зря старалась. Когда люди распускают слухи, они свято верят в собственные измышления. Переубедить их дело неблагодарное и заранее обреченное на провал.
Дед смотрел на меня тем высокомерно-игривым взглядом, каким испокон века одаривали падших девок в деревнях мужики в возрасте.
- Знаем, знаем, чего он к тебе постоянно шляется. Тут я по секрету от одного парня узнал, Федька бахвалился, что окрутил училку-то. Снял с неё поясок!
- Стыдно в вашем возрасте говорить такие гадости! Сплетник, – вспыхнула я и, едва сдерживая слезы, убежала в свою комнату.
Убийственная сила клеветы именно в том, что она не справедлива. Это деморализует нас, делает несчастными и беззащитными. Обиженному иногда кажется, что против ополчился весь мир. А ведь если вдуматься, злобой исходит именно тот, кто клевещет, а не тот, кого оклеветали. И лучшее средство защиты в этом случае – нападение.
Вот и в моем случае дед Филя тотчас кинулся жаловаться начальству. Вот, мол, молодая учительница оскорбила заслуженного ветерана труда.
Сначала на меня кинулась собакой наша завуч – маленькая, похожая на мопса, озлобленная на весь свет баба лет сорока, муж которой иначе с ней как матом не разговаривал и увивался за всеми подряд. Раиса Федоровна раз в месяц неизменно писала заявление в суд на расторжение брака. Делала она это демонстративно: выносила лист бумаги в учительскую, горестным образом испрашивала совета, как правильно заполнить бланк. Потом, видимо, передумывала, а после очередного загула благоверного всё начиналось сначала.
За деда Филю она заступилась рьяно по нескольким причинам. Первая - сам принцип. Как это молодая девка осмелилась дерзить ветерану? Вторая - Раиса Федоровна люто ненавидела молодых женщин, хотя у самой было две дочери. И наконец, третья, но немаловажная: дед Филя ей нет-нет да подбрасывал баночку молока (так, на всякий случай). Вот этот случай и выдался. Банку нужно было отрабатывать, и вредная баба разве что меня не покусала, грудью защищая интересы противного старикашки.
Честно скажу, я в долгу не осталась. Сейчас, может, и не стала бы связываться с истекающей злобой кликушей, но тогда я свято верила в действенную силу разумного довода.
Ну и чего я добилась? Меня вызвали в кабинет директора, который оправдания слушать не пожелал и поставил перед выбором - либо я освобождаю общежитие, либо извиняюсь перед «героем».
Извиняться перед престарелым дерьмом я не стала. Быстрехонько собрала свои сумки и этим же вечером съехала на квартиру к Лидии, кстати, расположенную неподалеку.
Все это сильно напоминало сцену из хорошо известного фильма 50-х «Весна на Заречной улице»: те же стопки перевязанных книг, та же темнота и мои скитания по улице с чемоданами и свертками. Да и Лидка меня встретила без особой радости, видимо, и до неё докатились слухи о моем предполагаемом романе. Однако деньги им были нужны и, скрипя зубами, мне все-таки сдали квартиру.
Это был дом так называемой «щитовой» застройки, сделанный на два входа. В каждой половине располагались по две комнаты и веранда. Лидка жила на своей половине вместе со старой теткой, с которой постоянно грызлась, но против меня старуха ничего не имела. Всё время пока я прожила с ними по соседству, мы с ней ни разу не сказали друг другу плохого слова.
Конечно, новое жилище было не сахар: давно непроветриваемые, заброшенные комнаты провоняли особым запахом старости и сырости, но здесь я была одна. Сама себе хозяйка… прекрасное ощущение!
Это потом навалились бытовые проблемы, а тогда я села на старый пыльный диван и прислушалась к царящей вокруг тишине. Такая бывает только в деревенском доме - полная мирных и тихих звуков, не имеющих никакого отношения к деятельности людей. Что-то таинственно поскрипывает, шуршит, стучит, и так хорошо себя при этом чувствуешь.
Это был переломный момент в моей жизни, хотя тогда я об этом не подозревала. Моё сердце урожденной горожанки навсегда было отдано так называемой «жизни на земле» - частному одноэтажному строению.
Плата за жилье, как я уже упоминала, оказалась для меня высока, но другого выхода из положения не было, и я смирилась с этой брешью в бюджете. Однако уже через два дня выяснилось, что мои дела не столь плачевны.
Коллектив в техникуме подобрался разнородный. Это было неплохо: гораздо хуже попасть в «болото», где сидят сплошь бабушки, воспитанные ещё в эпоху сталинских чисток. Террор и стоицизм у них в крови, наряду с энергичным неприятием любых демократических веяний, вплоть до ношения кофточек другого цвета кроме белого. В годы моей молодости надевшая брюки учительница могла попасть под серьезный прессинг коллег на одном из многочисленных педагогических сборищ.
Мне особо «повезло»: я застала эпоху бесконечных партсобраний (на которых были обязаны почему-то заседать и партийные, и беспартийные), и заседания бюро комсомола, и профсоюзные комитеты, и (конечно же, святое!) педсоветы с неизменными двухчасовыми политинформациями. Попа (извините за столь натуралистическую подробность) ныла, не в силах вытерпеть слушание очередного идеологического лая наших «партагеноссе», что уж говорить о несчастной голове? Уши «пухли» в прямом смысле этого слова.
Где-то через пару дней после моего изгнания мы вновь заседали по какому-то архиважному вопросу. Обычно одной из тем повестки дня было что-то типа « Как помочь детям Анголы получить образование?» или «Монгольская школа: сегодня и завтра». А вот ещё перл, застрявший у меня в памяти с той «веселой» поры – «Советский учитель и кубинская революция».
Вот опять отвлекаюсь, но не могу удержаться от вопроса: какое отношение мог иметь советский учитель к кубинской революции? Неужели он штурмовал рядом с юным Фиделем казармы Монкада, зажав в руке указку, глобус и томик Ленина? Но в конце мероприятия всегда выяснялось, что имел, имел отношение! На каком-то там очередном учительском съезде учителя Советского союза решительно поддержали кубинскую революцию, и даже послали приветственный адрес кубинскому руководству, и лично товарищу Фиделю Кастро Русу. Вот так-то!
И вот сидим мы бедные и несчастные на очередном форуме и слушаем бесконечную ахинею, которую несут такие же горемыки. Наши партийные бонзы не особенно утруждали себя подготовкой материала, сваливая всю работу на шеи безропотных работяг, зато обязательно ставили себе в заслугу организацию мероприятия.
- Говорят, ты выселилась из общежития? – тихо полюбопытствовала наша историк Тамара Львовна - баба относительно молодая и ушлая. - Оно и правильно: на вольном выпасе гулять сподручнее.
- Может и так, - с тяжелым вздохом согласилась я, - но больно дорого.
Тамара снисходительно глянула на неофитку.
- Жанна, милочка, ты - молодой специалист да ещё поехавший в деревню. Администрация обязана предоставить тебе жилье.
- Но вроде бы я сама ушла из общежития.
- И что? Значит, они не создали подходящих условий для проживания. Пусть платят и за свет, и за дрова, и за квартиру. Пиши заявление в профком.
Иногда в коллективах встречаются люди, которые обожают выступать против начальства, особенно когда есть законный повод для недовольства, и мне повезло, что я наткнулась именно на Тамару Львовну. Она была горластая, языкастая,
