Когда Гриша был молод, ещё моложе Ленина перед первым съездом РСДРП, жил он в общежитии железнодорожников и коллекционировал бабочек. Улыбками природы была украшена вся стена со стороны Гришиной кровати. Поймает бабочку, проткнет иголкой и любуется. Не койко-место, а рай. У другой стены стояла вторая кровать, и спал на ней проводник поезда сообщением «Новосибирск-Алма-Ата». Владелец кайзеровских усов и всегда влажных от желания глаз, в дни отдыха днем он вермут пил, а вечером приводил женщин. Над чем плакали многочисленные женщины проводника было неизвестно, редкие Гришины плакали от умиления. Одно дело любить в общежитии для лиц без постоянного места жительства, и совсем другое - в окружении бабочек. Бабочки на стене – это как розы на постели. Но до этой постели у Гриши никогда дело не доходило, ибо сама мысль о том, что он, сняв носки, может оказаться под одним одеялом с женщиной без платья приводила его в состояние судорожного трепета. Дни шли, бабочек на стене прибавлялось, а Гришина любовь все больше походила на зачитанный до дыр роман. Нет, он влюблялся и, наверное, влюблял, но паталогический страх показаться неумелым и совершенно бесполезным той, с кем приближение к постели под бабочками казалось непреодолимым, останавливало Гришу на полпути.
В среду, а это была среда, он познакомился в метро. Она стояла и держала в руках томик французской поэзии. Бросив на Гришу неуловимый взгляд из-под очков, снова вошла в чтение как в надежную крепость. Конечно, она ожидала что-то вроде: «Как дела?».
Глянув на переплет, Гриша спросил:
- А вы знаете, что первое же стихотворение Артюра Рембо было сразу напечатано?
Девушка осторожно выглянула из крепости.
- Да-да, - тихо подтвердил Гриша. - Ему тогда было шестнадцать...
Через двадцать минут они сидели в кафе «Минутка» и запивали холодное мороженое горячим кофе. Она уезжает и будет через неделю. Так она сказала. А потом, уже на выходе из кафе, засмеялась и провела рукой по его волосам. Нечаянно, наверное…
«Как ребенка, - подумал, так и не распознав её намерения, Гриша. – Надо что-то с этим делать».
Он проводил её до дома, по дороге размышляя, как все обустроить через неделю. Когда дверь подъезда за ней закрылась, Гриша ринулся в общежитие. Проводник по средам отдыхал от поездок, а лучшего консультанта было не найти...
- Понимаешь, я не умею… Ну, в смысле, умею, но… В смысле – знаю, как… Но вдруг ей не понравится, а? – не останавливаясь, выдавал проводнику свои тревоги Гриша. – Отсутствие стабильного практикума, душевное волнение… Нет ли, словом, какого надежного средства?
Проводник гладил усы, жевал губами и качал головой. Создавалось впечатление, что ничего нового он не услышал. И, кажется, вполне разделял тревоги соседа.
- Да ещё с моей-то внешностью? – Гриша решил включить в просьбу абсолютно бесспорный аргумент. – И внешность не того, да если ещё и там не понравится…
Внешностью Гриша и вправду обладал концептуальной. Для рекламы средства для похудания в качестве одной из фотографий – «до». Он был пухл, невысок ростом, и все бы ничего, когда бы ещё ни эти ушки. Ушки эти… Да и не стоит более об этом.
- Коменданта на этаже не видел? – деловито поинтересовался Петрович-проводник.
Единственный, кто мог вмешаться в круговорот любви в общежитии, был комендант. Первую тройку списка его врагов занимали гулящие женщины, длинные мужские прически и небритые ланиты. Он был убежден, что венерические заболевания передаются взглядами, а беспорядочные связи способствуют сходу локомотивов с рельсов. Бывший майор бронетанковых войск, он гордился тем, что был единственным военным советником, кто за время шестидневной войны Израиля с Египтом сумел получить контузию. Жил с женой на окраине, был верен ей как лайка, требовал того и от окружающих. Карал за разврат люто. Все взятые в комнатах с женщинами хладнокровно направлялись им к участковому, где по два и более часа ожидали казни. Имея ключи от всех комнат, он появлялся в темноте как Дракула – неожиданно, светя себе фонарем в лицо снизу, утверждая потом, что не знал, как это выглядит со стороны. Женщины-гостьи при этом кричали как при родах, мужчины испытывали когнитивные диссонансы.
Единственный, кого коменданту до сих пор не удавалось взять с поличным, был проводник. Вот он-то, выслушав взволнованного Гришу, и объяснил соседу, что нужно делать. А делать, значит, нужно было вот что: нужно сделать в себе прокол гвоздем и вложить туда маленький металлический шарик. Недельный полив йодом места операции скоро даст свои всходы: шарик станет частью Гриши.
Этот мичуринский подход Гришу насторожил, он потребовал дополнительных объяснений. Из них следовало, что через неделю это будет уже другой Гриша, с другими свойствами. Рестайлинг позволит его женщинам чувствовать себя, ну, парашютистками, что ли. Или как на американских горках в Луна-парке. И не надо опустошающих карманы машин с открытым верхом и Чёрного моря. Скоро все женщины Советского Союза будут ходить за Гришей как за поэтом Евтушенко.
Выяснив, что лишнего шарика у проводника в кармане нет, Гриша, начинающий мужчина гуманитарного склада ума, угнал от гастронома коляску и разобрал колеса.
Ближе к вечеру он сел на табурет посреди комнаты, вооруженный гвоздём и молотком. Он мечтал о хлороформе, но в таком состоянии, вы понимаете, пробоину можно неизвестно где сделать. Поэтому просто оглушил себя стаканом оставленной проводником водки. Когда наркоз легкой икотой дал знать, что пора, приступил. Обозначил местонахождение причины будущих американских горок гвоздем и взял молоток поудобнее.
То ли водка была паленая, то ли Гриша перевозбужден. Сейчас уже чего выяснять. Когда голосовые связки обессилили, Гриша понял, что оказался в дурной истории. Любой плотник знает, что если собрался работать молотком и гвоздем, значит, под рукой обязательно должны быть как минимум плоскогубцы. А гвоздь вошел в табурет хорошо, хоть снизу загибай. Гвоздь даже сам удивился простоте поставленной перед ним задачи. Не говоря уже о молотке.
Догадавшись, что из проклятий гвоздодёр не сделать, Гриша успокоился и закурил. Боль, действительно, скоро прошла. Как проводник и обещал. Конечно, можно было выйти из комнаты, спуститься к завхозу, попросить щипцы или что-то вроде этого. Табурет был приколочен в полном соответствии с конституционными требованиями о свободе перемещения по территории СССР. Можешь идти хоть до Камчатки. Но завхоз обитает в подвале, словом, пройтись по четырем этажам без штанов и с прибитым к себе табуретом – изрядное удовольствие. Гриша понимал - идти может, но не может найти в себе внутренних резервов для объяснения всем встречным смысла созданной им архитектурной композиции.
Чиркая на табурете зажигалкой, Гриша ощущал себя наказанным Зевсом Прометеем. За изобретение устройства, не имеющего практического применения. На душе было легко и спокойно. Наркоз действовал. Будь он штангистом Алексеевым, он вынул бы гвоздь рукой, будь йогом, он бы наклонился и вытащил зубами. Но Гриша был гуманитарием, а они умеют только забивать.
Была хрупкая надежда, что комендант занят. Например, пересчитывает простыни. Но он, понятное дело, явился. Как всегда открыл неожиданно дверь своим ключом и вошел. А, войдя, долго и пронзительно разглядывал табурет. Мигая правым глазом как указателем поворота, строго потребовал отчета о проделанной работе. Обессилено и равнодушно Гриша направил его подальше. Комендант огорчился и заметил, что пожилой человек, и поэтому когда Гриша говорит ему ты, странное это производит впечатление. И ещё сказал, что бывший боевой офицер, жизнь в танке лишила его прежней собранности, что, командуя батальоном, он, конечно, многое в гражданской жизни упустил. И что теперь современное общество ему приходится догонять семимильными шагами. Но поступки некоторых отстающих, кого в этой погоне настигает, он принять не может. И голосом секретаря райкома напомнил то, указывая мизинцем (остальные не разгибались) на райскую стену, что ещё полгода назад предсказывал: в природе диалектического материализма всё взаимозависимо, а посему гербарий этот приведет Гришу к оппортунизму. А и действительно, сказал комендант, разве не прав он был? - чем закончилось? - где в материалах XXVII съезда КПСС указано на то, что советский человек должен прибивать себя к стулу? И это даже не легкомыслие, сказал комендант, а троцкизм в чистом виде. Взят курс на ускорение, а о каком ускорении может идти речь в данном конкретном случае? Не просто положить, но ещё и забить на решение партии – это вызов, брошенный в Кремль.
- Словом, тут разбираться нужно, - почесывая подбородок, сказал комендант, - и не на уровне первичной ячейки, а с привлечением компетентных органов.
Жизнь кончена, признал Гриша. Он видел в кабинете коменданта охотничье ружьё. Так вот совсем не будет против, если комендант за ним сходит и по всем правилам военной науки выстрелит ему, Грише, между глаз. Гвоздь можно даже не вытаскивать. Мёртвые срама не имеют, пусть хоть хоронят вместе с мебелью.
Найдя такой исход даже лучшим чем из Египта, комендант велел настроиться и никуда не уходить. Ушёл и вернулся. Да не с ружьём, а с клещами. Вынул из Гриши гвоздь и сказал:
- Мы так до коммунизма никогда не доберемся. Какие способности обществу ты предложить можешь, если у тебя такие потребности, а?
Через неделю, держа её в парке за руку, Гриша ощущал, как ароматы осени становятся символами его первой любви. Клены роняли перед ними листья, а насыщенный влагой воздух пах её духами и склонившими тяжелые головы, уже потемневшими, но все ещё источающими аромат георгинами. Она то и дело прижималась к его плечу, словно ненароком, словно оступаясь, и от каждого этого прикосновения Гриша чувствовал приближение чего-то нового, неизвестного, но уже не пугающего, а чарующего.
Он понял, что девушка уже давно что-то говорит, вернулся и услышал:
- …Она была полураздета,
И со двора нескромный вяз
В окно стучался без ответа
Вблизи от нас, вблизи от нас.
Улыбнувшись, он подхватил:
- На стул высокий сев небрежно,
Она сплетала пальцы рук,
И легкий трепет ножки нежной
Я видел вдруг, я видел вдруг...
- А у тебя хобби есть? – вдруг спросила она, обогнав Гришу и заглянув ему в глаза. Да так, что её нос касался его подбородка. – Кроме Артюра Рембо?
- Я бабочек коллекционирую… - едва слышно пробормотал он, застигнутый врасплох.
- Чего?.. – прошептала она, перестав улыбаться.
- Бабочек… - повторил он, ощущая, как природа утрачивает свое волшебство, как от его осени кусками отваливается, обнажая сырость, морось и холод, очарование.
- Какая прелесть! – она обхватила его шею и прикоснулась к его губам теплым, пахнущим только что собранной малиной поцелуем.
То ли водка была паленая, то ли Гриша перевозбужден. Сейчас уже чего выяснять. Когда голосовые связки обессилили, Гриша понял, что оказался в дурной истории. Любой плотник знает, что если собрался работать молотком и гвоздем, значит, под рукой обязательно должны быть как минимум плоскогубцы. А гвоздь вошел в табурет хорошо, хоть снизу загибай. Гвоздь даже сам удивился простоте поставленной перед ним задачи. Не говоря уже о молотке.
Догадавшись, что из проклятий гвоздодёр не сделать, Гриша успокоился и закурил. Боль, действительно, скоро прошла. Как проводник и обещал. Конечно, можно было выйти из комнаты, спуститься к завхозу, попросить щипцы или что-то вроде этого. Табурет был приколочен в полном соответствии с конституционными требованиями о свободе перемещения по территории СССР. Можешь идти хоть до Камчатки. Но завхоз обитает в подвале, словом, пройтись по четырем этажам без штанов и с прибитым к себе табуретом – изрядное удовольствие. Гриша понимал - идти может, но не может найти в себе внутренних резервов для объяснения всем встречным смысла созданной им архитектурной композиции.
Чиркая на табурете зажигалкой, Гриша ощущал себя наказанным Зевсом Прометеем. За изобретение устройства, не имеющего практического применения. На душе было легко и спокойно. Наркоз действовал. Будь он штангистом Алексеевым, он вынул бы гвоздь рукой, будь йогом, он бы наклонился и вытащил зубами. Но Гриша был гуманитарием, а они умеют только забивать.
Была хрупкая надежда, что комендант занят. Например, пересчитывает простыни. Но он, понятное дело, явился. Как всегда открыл неожиданно дверь своим ключом и вошел. А, войдя, долго и пронзительно разглядывал табурет. Мигая правым глазом как указателем поворота, строго потребовал отчета о проделанной работе. Обессилено и равнодушно Гриша направил его подальше. Комендант огорчился и заметил, что пожилой человек, и поэтому когда Гриша говорит ему ты, странное это производит впечатление. И ещё сказал, что бывший боевой офицер, жизнь в танке лишила его прежней собранности, что, командуя батальоном, он, конечно, многое в гражданской жизни упустил. И что теперь современное общество ему приходится догонять семимильными шагами. Но поступки некоторых отстающих, кого в этой погоне настигает, он принять не может. И голосом секретаря райкома напомнил то, указывая мизинцем (остальные не разгибались) на райскую стену, что ещё полгода назад предсказывал: в природе диалектического материализма всё взаимозависимо, а посему гербарий этот приведет Гришу к оппортунизму. А и действительно, сказал комендант, разве не прав он был? - чем закончилось? - где в материалах XXVII съезда КПСС указано на то, что советский человек должен прибивать себя к стулу? И это даже не легкомыслие, сказал комендант, а троцкизм в чистом виде. Взят курс на ускорение, а о каком ускорении может идти речь в данном конкретном случае? Не просто положить, но ещё и забить на решение партии – это вызов, брошенный в Кремль.
- Словом, тут разбираться нужно, - почесывая подбородок, сказал комендант, - и не на уровне первичной ячейки, а с привлечением компетентных органов.
Жизнь кончена, признал Гриша. Он видел в кабинете коменданта охотничье ружьё. Так вот совсем не будет против, если комендант за ним сходит и по всем правилам военной науки выстрелит ему, Грише, между глаз. Гвоздь можно даже не вытаскивать. Мёртвые срама не имеют, пусть хоть хоронят вместе с мебелью.
Найдя такой исход даже лучшим чем из Египта, комендант велел настроиться и никуда не уходить. Ушёл и вернулся. Да не с ружьём, а с клещами. Вынул из Гриши гвоздь и сказал:
- Мы так до коммунизма никогда не доберемся. Какие способности обществу ты предложить можешь, если у тебя такие потребности, а?
Через неделю, держа её в парке за руку, Гриша ощущал, как ароматы осени становятся символами его первой любви. Клены роняли перед ними листья, а насыщенный влагой воздух пах её духами и склонившими тяжелые головы, уже потемневшими, но все ещё источающими аромат георгинами. Она то и дело прижималась к его плечу, словно ненароком, словно оступаясь, и от каждого этого прикосновения Гриша чувствовал приближение чего-то нового, неизвестного, но уже не пугающего, а чарующего.
Он понял, что девушка уже давно что-то говорит, вернулся и услышал:
- …Она была полураздета,
И со двора нескромный вяз
В окно стучался без ответа
Вблизи от нас, вблизи от нас.
Улыбнувшись, он подхватил:
- На стул высокий сев небрежно,
Она сплетала пальцы рук,
И легкий трепет ножки нежной
Я видел вдруг, я видел вдруг...
- А у тебя хобби есть? – вдруг спросила она, обогнав Гришу и заглянув ему в глаза. Да так, что её нос касался его подбородка. – Кроме Артюра Рембо?
- Я бабочек коллекционирую… - едва слышно пробормотал он, застигнутый врасплох.
- Чего?.. – прошептала она, перестав улыбаться.
- Бабочек… - повторил он, ощущая, как природа утрачивает свое волшебство, как от его осени кусками отваливается, обнажая сырость, морось и холод, очарование.
- Какая прелесть! – она обхватила его шею и прикоснулась к его губам теплым, пахнущим только что собранной малиной поцелуем.
