Его судьба переходила дорогу в неположенном месте и ела сладкую вату. Она вообще ела слишком много сладкого. Она просыпалась в обед и еще ни разу не задумывалась о смысле жизни. Ее розовые волосы смешно топорщились в стороны, а улыбка пестрила кривыми зубами. Из-под ногтя большого пальца левой руки все еще не вымылась грязь.
Неровная поверхность зеркала в гримерной отражала лишь уставшие голубые глаза. Морщинки крепко сжали их в объятиях, но на самом дне еще прятался свет, хоть и стал лишь тенью былого огня. Остальное – мишура, декорации и бутафория. За углом тяжелой рамы спрятались истертые конверты, подписанные истлевшими руками, фотографии людей, которые давно умерли. Все это – бесплотные духи, призраки прошлого. Они могут только кривиться в насмешке, отягощая воспоминаниями.
Белый парик хорошо скрывает седые волосы, красный накладной нос – сизый собственный, белые перчатки – вздутые вены на руках.
- Ваш выход через две минуты.
В пыльной фарфоровой вазе давно не было цветов. Они пропали в тот же день, что и солнце за серыми тучами. Теперь за пыльными окнами ночь и одинокий свет фонаря над брусчаткой. Полупрозрачные голубые глаза давно уже смотрели не в зеркало, где ярко-красный рот искажался в гримасе, а туда, в затертые воспоминания, на подмостки театра, усеянные цветами.
- Ваш выход через тридцать секунд!
Она сидела на первом ряду и болтала повисшими над полом ножками в красных сандалиях. Остатки сладкой ваты размазались по круглому лицу, взгляд лениво блуждал по манежу. Она сразу ему не понравилась.
Выступление шло как обычно: он не смешно шутил, неуклюже танцевал и не уворачивался от ударов. Он падал, поднимался и снова поскальзывался на одной и той же банановой кожуре. Его обливали водой из ведра и колотили надувными молотками. Дети умирали от смеха, только она почему-то сидела со скучающим видом прямо в первом ряду, прямо перед его лицом с размазанным гримом.
Он стоял на голове и пел песни хриплым, сорванным голосом. Она же просто уснула, сложив руки на груди. А когда объявили антракт и все дети бросились к нему, что потрогать за нос и сфотографироваться, она просто исчезла.
Три дня подряд он видел ее в первых рядах все с тем же скучающим лицом. Это раздражало его больше, чем однотипные шутки, кричащие дети и отсутствие солнечного света. Его ужасно бесили эти странные розовые волосы, лицо, измазанное сладостями, и уж наверняка липкие руки. А еще она ковырялась в зубах ногтем большого пальца левой руки.
На четвертый день он слег с простудой. На пятый день скорая увезла его с подозрением на пневмонию. Врачи назначили длинный список процедур и капельниц, и он утонул в болоте больничной жизни.
Утром восьмого дня на тумбочке появились апельсины.
- Кто их принес? – спросил он у медсестры.
- Вчера девочка заходила, но часы посещения закончились. Она просила Вам передать, - улыбнулась медсестра. – Сказала, что это ее любимому клоуну. Такая милая девочка, а эти ее во…
- Не пускайте ко мне никого, - отрезал он.
Какая ирония. Ведь все его поклонники, настоящие ценители, остались в далеком прошлом, вместе с истертыми письмами и забытыми театральными подмостками. Все они там – на снимках с премьер спектаклей, где он играл Клавдия, короля Лира, Отелло.
А теперь их нет. Потому что и его нет тоже.
Рядом с белой железной кружкой лежали маленькие белые таблетки. После них белые потолки становились чуть уютнее.
Через две недели он снова вернулся в цирк, а еще через несколько дней стало казаться, что ничего и не было. Только он почему-то все еще искал в первом ряду взлохмаченные розовые волосы.
Она появилась через неделю после его выписки. Дверь в гримерную отворилась и тут же захлопнулась, как от сквозняка. Снаружи по подоконникам мелкими шажками шел дождь.
Она принесла апельсины. Ее яркие волосы отражались в зеркале, как искры заблудившегося фейерверка. Лицо снова перепачкалось в сахарной вате.
- Зачем ты здесь? – спросил он, продолжая всматриваться в отражение.
- Принесла Вам апельсины.
- Врешь.
Она даже не смутилась, только крепче сжала сетку с фруктами.
- Вы хороший клоун. Мой самый любимый.
- Ты же не умеешь врать.
- Да.
- Тогда зачем пытаешься? – он обернулся.
- Вы актер, а не клоун.
- Да.
- Тогда почему Вы здесь? Ваше место там, - - она кивнула на раму зеркала, будто сама сотни раз рассматривала все эти фотографии.
- Да, - он снова отвернулся и обхватил голову руками. – Да.
Тук.
От зеркала отскочил апельсин, упал на стол, потом на пол и укатился куда-то в угол.
Тук.
Еще один.
- Что ты делаешь?
Тук.
- Надо сильнее бросить, - откликнулась девочка. – У Вас получится лучше.
Он встал и подошел к ней. Внутри все холодело, будто он собирался сделать что-то ужасное.
- Дай-ка мне.
Тук. Тук.
Стекло треснуло.
Тук. Тук. Тук.
Треск!
И рассыпалось.
Осколки, в которых не осталось жизни, посыпались на стол вместе с истертыми клочками воспоминаний. В них переливался тусклый свет лампочки и всполохи отраженных розовых волос.
Он стер остатки грима.
- Апельсины похожи на маленькое солнце, правда?
- Правда.
Когда они вышли, ночь уже рассеивалась. Он взял ее маленькую руку с грязными ногтями. Дождь перестал.
- Как тебя зовут?
- Марта.
- А где родители?
- Умерли. Уже давно. А больше нет никого.
- У меня тоже. Не беда, что-нибудь придумаем... Есть что-то чарующее в рассвете. После долгой холодной ночи он обещает тепло, после тьмы – отблески света в окнах. Жизнь после смерти. Надежду, когда все уже утеряно безвозвратно.
- Это Вы сами придумали?
- Да.
- Красиво. Смотрите! Солнце наконец-то взошло…
в личку