3. Искупление. Главы 4 - 6

Арабелла.


Де Эспиноса стоял на шкафуте, судорожно стискивая планшир руками. Покалеченное плечо  тянуло и дергало болью, но он не обращался внимания на боль —  в этот миг он ни на что не обращал внимания...

...После землетрясения де Эспиноса  не стал выяснять  что стало с губернатором Бладом и его женой, отдав  все на волю Провидения,  и намеренно не интересовался делами английских колоний. Он практически был уверен, что  его враг мертв.  И одному дьяволу было известно, что   он испытал,  увидев Питера Блада в двух шагах от себя...  Он едва совладал с собой и  не мог бы объяснить, что остановило его от того, чтобы не прикончить  Блада  на месте.  Память о проигранном семь лет назад Божьем суде? Пусть он не примирился — о нет! Но... Де Эспиноса ядовито поддел себя: уж не ощутил ли он нечто, сродни  благоговению перед невероятной, нечеловеческой  удачей Блада? Вздор! Его гордыни и жажды мести хватило бы на то, чтобы бросить вызов и небесам, и аду. Тогда что, присутствие миссис Блад? Он больше не чувствовал при виде доньи Арабеллы никакого душевного волнения, тем не менее, на Исле-де Мона она спасла ему жизнь. С другой стороны, он мог оказаться с Питером Бладом на разных кораблях и не встретиться – даже плывя одним караваном. Однако судьбе было угодно свести их на «Сантиссима Тринидад»...

Де Эспиноса  глубоко вдохнул  напоенный солью воздух. Ярость медленно уходила, оставляя горечь  и глухую тоску.  Ему вдруг  подумалось, что это  очередное, ниспосланное свыше испытание. А значит, он должен держаться стойко и не роптать. Он  посмотрел вверх:   над его головой  плыли подсвеченные солнцем паруса. Странное ощущение —  быть на корабле и знать, что он неподвластен тебе, и не по твоей команде матросы карабкаются по вантам,  а рулевой поворачивает тяжелый штурвал...

...Два месяца назад из Севильи пришло важное для де Эспиносы письмо от дона Алехандро Новарро, его родственника по материнской линии: при дворе вспомнили о заслугах бывшего адмирала, и его военный талант вновь может быть востребован. Следовало без промедления отправляться в Европу, и перед доном Мигелем встала дилемма — брать ли с собой семью, ведь его жена носила их второго, такого долгожданного ребенка. Правда, ему предстояло появится на свет лишь на исходе июля, и поэтому Беатрис твердо заявила, что не собирается разлучаться с супругом на неопределенный срок. 

«Я прекрасно себя чувствую, и у меня будет еще по крайней мере месяц после прибытия каравана в Севилью».

Он и сам не хотел оставлять ее одну, к тому же путешествие с младенцем на руках также таило в себе немалый риск...

Де Эспиноса  постоял еще немного на шкафуте, затем спустился в каюту и задумался, глядя на спящую Беатрис. Стоит ли рассказать ей? Пожалуй, что нет. К тому же, вряд ли ей придется разговаривать с доньей Арабеллой по душам, да и лишние волнения ей ни к чему.



5. На борту  «Сантиссимы Тринидад»


Прошло несколько дней. Благодаря попутному ветру караван быстро продвигался на восток, огибая Эспаньолу с севера, и уже благополучно миновал опасные воды  ее французской части,  затем прошел возле Тортуги, где пираты или каперы могли бы попытаться напасть на отставший галеон или даже в целом на караван — такие случаи, хоть и редко, но бывали. Риск нападения в целом был выше у каких-либо «недружественных» берегов, чем в открытом море, и не только со стороны французов. Но в этот раз кораблей набралось почти три десятка, и власти Новой Испании выделили для защиты шесть пятидесятипушечных галеонов и еще два сторожевых корабля, так что оставалось надеяться, что охотников до лакомой, но зубастой добычи не сыщется и в дальнейшем. 

Самые привилегированные пассажиры обедали в кают-компании, в обществе капитана – приземистого жизнерадостного дона Хуана Кардосо, двух его малоразговорчивых помощников, священника отца Доминго, штурмана, который был под стать капитану, и судового врача, сеньора Бонильи, чьи глазки уныло взирали на подлунный мир, а длинный сизый нос выдавал в своем обладателе любителя горячительных напитков.

В первый день обед превратился для Арабеллы в своего рода испытание, потому что разумеется, дон Мигель также присутствовал в кают-компании – по счастью, отведенные им места находились на противоположных концах стола. Рядом с испанцем сидела привлекательная молодая женщина с выразительными темными глазами, оттененными густыми ресницами. Легкая улыбка временами озаряла ее лицо, особенно когда она смотрела на дона Мигеля. Сперва Арабелла удивилась, а потом задала себе резонный вопрос: 

«А почему, собственно, дону Мигелю и не жениться?»

Затем она призналась себе, что скорее ее удивляет любовь и обожание в глазах сеньоры де Эспиносы, чем сам брак.

Когда женщина встала, Арабелла заметила под богато расшитой накидкой  округлившийся живот и поняла, почему та словно светилась изнутри. После обеда, на палубе, Арабелла увидела их вместе с девочкой, по виду ровесницей Эмилии. Издали наблюдая за ними, она пришла к выводу, что дон Мигель все же обрел свое счастье. 

«По крайней мере, он был счастлив, пока не произошла наша роковая встреча...»

Арабелла находилась во власти противоречивых чувств, тревожась о том, как им удастся пробыть на «Сантиссиме Тринидад» на протяжении столь длительного времени, и поражаясь капризам  Случая, пожелавшего вновь столкнуть неистового дона Мигеля с его смертельным врагом и с ней – его бывшей пленницей. И все-таки, в глубине души она была рада, что де Эспиноса не пал от руки ее мужа, хотя и упрекала себя за эту радость. 

Испанец держался надменно и избегал смотреть  на своих врагов. Ежели его взгляд  устремлялся в их сторону, то скользил по ним с восхитительным ледяным безразличием. В ответном взгляде Питера также читалось равнодушие, но Арабелла достаточно знала своего мужа, чтобы ощущать в нем под маской спокойствия напряжение взведенного арбалета. Однако, как и он предсказывал, ничего не происходило, и  ее тревога немного улеглась. 

Еще через несколько дней миссис Блад обнаружила, что Эмилия нашла себе подругу в лице дочери дона Мигеля. Девочки сидели на палубе и, склонив друг к другу головы, что-то мастерили из щепок, в то время как Мэри пыталась вести беседу с совсем молоденькой девушкой — по видимому, няней, и поскольку каждая из них говорила только на своем языке, им оставалось объясняться знаками. Арабелла в нерешительности остановилась, раздумывая, не подозвать ли дочь к себе, но Эмилия уже заметила ее и сама подбежала к ней.

– Эмили, кажется, у тебя новая подруга?

– Да мама, ее зовут Изабелла – почти так же красиво как тебя, но мне больше нравится называть ее Изабелита.

– А как же вы разговариваете, ведь ты не понимаешь испанский?

Девочка посмотрела на нее с недоумением:

– Мы уже давно плывем на этом корабле, так что ты по-испански будешь la madre, а Изабелита – la amiga. А сам корабль — la nave... – она вдруг протянула Арабелле руку и с гордостью сказала: – Мама, посмотри, что у меня есть!

На ладони у нее была золотая ладанка в форме ковчега – скорее всего, внутри находилась частица святых мощей или какая-то иная реликвия.

– Где ты это взяла, Эмили? – строго спросила Арабелла.

– Мне дала она — девочка махнула рукой в сторону Изабелиты, которая поднялась на ноги и, серьезно хмуря бровки, смотрела на них.

– Но это очень ценная вещь, девочка моя, боюсь, что ее придется вернуть.

Эмилия надула губы, упрямо глядя исподлобья такими же синими, как у Питера, глазами:

– Я отдала ей мою ракушку. Ну, ту самую...

– Ту, что ты нашла во время нашей последней прогулки возле Кингстона? – Арабелла помнила на редкость красивую, переливающую бирюзовыми оттенками перламутровую раковину, являющуюся главным сокровищем Эмили: – А разве тебе не хотелось хранить ее вечно на память об Ямайке?

– Хотелось...

– Изабелита! – их разговор привлек внимание сеньоры де Эспиноса, и она подошла к дочке, вопросительно взглянув в сторону Арабеллы.

– Эмили, тогда тем более нужно вернуть ладанку. Будь хорошей девочкой, и я попрошу отца рассказать тебе вечером одну из его историй.

– Про морских чудовищ? – насупившаяся было Эмили просияла.

– Думаю, что без чудовищ там точно не обойдется, – уверила ее мать. 

Арабелла обернулась к сеньоре де Эспиноса и с улыбкой сказала, тщательно подбирая испанские слова:

– Это принадлежит вашей дочери, сеньора де Эспиноса.

– Благодарю вас, сеньора... – в голосе жены дона Мигеля было удивление.

– Прошу меня извинить, мы не представлены, – спохватилась Арабелла: откуда бы ей знать, как зовут ее собеседницу. – Но я слышала, как к вам обращался стюард. Я миссис Блад.

– А это, вероятно, – вашей, миссис Блад, – настороженность ушла из глаз сеньоры де Эспиноса, и она тепло улыбнулась. 

В ее руках была ракушка Эмилии, и обмен сокровищами состоялся по всем правилам дипломатии — правда, сопровождаемый вздохами сожаления самых заинтересованных сторон. 

Вечером Арабелла рассказала мужу о «происшествии», добавив, что неизвестно как еще отнесется де Эспиноса к дружбе девочек, и возможно, стоит предостеречь Эмилию, на что Блад ответил, что дон Мигель будет последним болваном, если начнет вмешиваться. 




На Мартинике караван сделал остановку для пополнения припасов. Плавание шло своим чередом, погода оставалась неизменно благоприятной, и Беатрис много времени проводила на палубе. Она несколько раз разговаривала с приветливой миссис Блад, в то время как их девочки играли в каком-нибудь закутке на палубе. Видела она и мужа англичанки, весьма примечательного темноволосого мужчину с пронзительным взглядом удивительно светлых для  его смуглого лица глаз. Прежде ей не было дела до находящихся на борту англичан, а теперь она обратила внимание, что по длинному столу в кают-компании будто проходит незримая граница — испанцы, во главе с капитаном, собирались на одном его конце, а подданные английской короны — на противоположном. Никаких столкновений,  конечно же не случилось – наоборот, и те, и другие соревновались в учтивости. Но Беатрис заметила и еще одну вещь — Мигель не участвовал в преувеличено любезном общении. Беатрис знала о нелюбви — если не сказать большего, которую муж испытывал к англичанам: ведь те были виновниками  гибели младшего из братьев де Эспиноса. Но однажды она перехватила быстрый взгляд мужа, брошенный им  на супруга миссис Блад, и у нее перехватило дыхание от того, какая в нем сверкнула ненависть. Беатрис встревоженно вгляделась в его лицо, но не увидела ничего, кроме холодного равнодушия. Она попыталась успокоить себя, твердя, что ей все почудилось. Однако невозможно было не видеть, что с тех пор, как они отплыли из Гаваны, воодушевление оставило Мигеля, он вдруг стал угрюмым и неразговорчивым, совсем как в ту тяжелую зиму,  после своей отставки. 

Недоумение Беатрис усилилось, когда два дня спустя муж сурово выговорил ей за то, что она позволяет Изабелле дружить с маленькой англичанкой.

– Я не понимаю вашего неудовольствия, дон Мигель. Почему бы им не поиграть под присмотром служанок? 

Мрачно хмурившийся де Эспиноса ответил:

– Мне неприятно видеть, что моя дочь общается