с прогретой печной спины.
Дед не представлял, что люди могут еще где-то спать, кроме печки, на которой он провел лучшее время своей жизни. В своих догадках, он ни на минуту не допускал мысли о том, что бабке придет в голову, тронутую золотым азартом, такая черная идея.
Дед прижался к печке и растопырил в обе стороны руки, словно закрывал собою ее прелести от куриных лап. «Не дам, бабка, что хошь делай, а это не трожь!» - проскрипел зубами дед.
Но бабка ничего этого не видела и не слушала. Она продолжала гладить курочку: «Сделаем тебе там гнездышко, и начнется у нас с тобой золотая жизнь. А ты, дед, будешь здесь, под окном, на лавке спать, пока в новые хоромы не переедем».
Вспышка дедовой решительности пошла на убыль, бесследно разбиваясь о ледяное равнодушие бабкиной спины. Видя это, он стал грустно успокаиваться. Дед знал, что следующая такая вспышка будет нескоро, и он начал прощально поглаживать свое жизненное пристанище, которое было для него больше, чем просто ночлег. Печка была для него тем теплым другом, который мог часами почтительно выслушивать его рассуждения, молчаливо во всем соглашаясь и разливая тем самым бальзам по его душе, растрепенной бабкиными командами. «Ну, чего ты стоишь, дед? – повернулась она к нему. – Собирай свои хохоряшки с печи, или ты их тоже оставишь?» Подстегнутый этими словами, дед опрометью полез на печь за остатками своего душевного благополучия.
Спустился он оттуда со своим постельным скарбом и с лицом, просветленным от некоей мысли. «Слушай, бабка, - начал он эту мысль – а что будет, если она не понесет золотые яйца?». «Когда будет это, тогда и посмотрим». «А топор я все же наточу», - повеселел дед.
На печь была поставлена большая корзина с мягкой подстилкой и туда посадили Курочку Рябу. Вокруг корзины стояли миски с водой, с зернами пшеницы, кукурузы, ячменя, даже с заграничным рисом. Один вид этого изобилия, вызывал у Рябы чувство сытости.
И пошла у нее новая жизнь. Дед завистливо поглядывал на курицу со своей лавки, успокаивая мыслью о топоре. Тайком от бабки, он допытывался у Рябы, откуда взялось такое странное яичко, но та упорно молчала. Жизнь пошла своим чередом. Дед понемногу привыкал к жизни на худосочной лавке, но вскоре для него наступили еще более черные времена.
У него было четыре петуха, в боях с которыми не выдерживал ни один соседский петух, и на которых бегали любоваться куры со всей деревни. После того, как месяц ожиданий не принес бабке ни простого, ни золотого яйца, бабка потребовала в избу петуха, и дед с радостью принес одного из них, не предполагая, чем все это обернется. Петух стал жить на той же печке.
Надо было видеть, как бабка каждое утро с замиранием подкрадывалась мимо спящего деда к дремлющей Курочке Рябе и ощупывала содержимое корзины. Курочка привыкла к этому и даже не просыпалась. Вид бабкиной физиономии на обратном пути от куриного гнезда был деду слабым утешением за его мятые скамейкой бока. Боясь упустить этот момент, дед просыпался затемно и начинал шумную возню на своей костлявой скамейке, чтобы ускорить пробуждение бабки. При этом он всегда успевал посетить печку раньше бабки и обшарить корзинку не только под курочкой Рябой, но и под петухом. Вселение петуха привело к тому, что однажды утром бабка наконец, не вынимая пятерни из-под курицы, огласила избу захлебистым воплем, от которого петух очумело взмыл под потолок, а дед почувствовал, как скамья выгнулась дугой под ним и сбросила его на пол. «Ну, чего там?» - прошептал дед, долетев до пола. Деду не терпелось увидеть то, чего он сам не решился посмотреть. Он замер, стоя на четвереньках возле скамьи. Закрыв глаза, бабка медленно потянула руку из-под Рябы. Деду снизу не было видно бабкиных рук, но он видел, как она открыла глаза и бросилась ими в сторону зажатого кулака. Он увидел, как ее глаза, добежав до цели, остекленели и медленно поплзли вверх со своих насиженных мест. «Да, неужто…», - начал было дед, но его пересохший от волнения вопрос, оборвал хруст треснувшей на печке скорлупы. Глаза бабки вернулись на прежнее место выцветшими и потухшими. Бабка опустилась вниз с вытянутой вперед рукой. Из ее кулака выглядывал белый бок ядреного, но обычного куриного яйца с трещинами от объятий бабкиных пальцев.
Бабка в раздумьи села. Вид простого яйца озадачил ее больше, чем непонятное появление золотого. Тут под потолком утренним будильником закукарекал очухавшийся петух, словно горделиво заявляя свои авторские права на это ядреное яичко. Своим криком он положил конец бабкиным раздумьям и своей петушиной карьере. «Дед, ты кого притащил в дом? – очнулась бабка. – Я тебя просила петуха принести, а не охламона. Нет от него толку под перьями, так пусть без них в лапше поплавает. Неси его на чурбак, а мне принеси настоящего петуха». Стальные нотки в голосе бабки распрямили деда и отправили на улицу с петухом под мышкой.
Днем в избу был поселен новый петух. Лапшу есть дед отказался. С этого дня дед с бабкой переселились на сеновал. Несмотря на это, вскоре повторилась та же история. И снова бабка неумолимо заставила деда отыскать свой топор и утащить бесполезного петуха на чурбак. Дед опять остался без обеда. Он слышал сквозь послеобеденную дрему, как бабка, забравшись на печку к Рябе, выпрашивала у нее золотое яичко, а та со своей некуриной глупостью никак не могла понять, почему бабке не нравятся ее яйца.
Третьего петуха дед нес в дом с тяжелым сердцем. Он слышал, как бабка сердито гремела крышками у своих чанов с бельем, в которых она стирала и красила одежду, беря работу на дом со всей деревни. Сам батюшка всегда обращался только к ней, когда надо было постирать одежду или подкрасить кое-что из его духовного мундира. Для этого у бабки был отдельный чан, в котором она красила поповское обмундирование.
Долго ли, коротко ли, но вскоре с третьим и четвертым петухами повторилась та же история, и деду пришлось отнести их на зловещий для куриной братии чурбак. Варево из последнего петуха они хлебали молча. Вечером в избе, куда они опять перебрались, состоялся генеральный разговор, генералом в котором, был дед. «Ну что, бабка, - начал он, - нахлебалась ты золота? Петушки-то мои золотые ведь были, нету теперь таких ни у кого. Не дала ты мне выведать у нее, - кивнул он в сторону печки, - где она добыла то яичко, вот и наломала дров-петухов. Теперь ни петухи не поют, ни душа не поет, кости только болят от твоей скамейки. И чего дальше делать будем? Может, меня еще в корзинку загонишь?» Эти слова немного разогнали с бабкиного лица тучи беспросветной скорби по ее золотым надеждам и поставили точку в ее сомнениях. «Ладно, дед, - ответила бабка, - чего уж там. Кончилось у нее золото. Придется с ней кончать, видно. Завтра же и посмотрим, что у нее внутри». От этих слов Ряба забыла про свою непробиваемую глупость и твердо решила этой же ночью бежать от бабкиных намерений. Но дед будто услышал ее мысли и вечером запер двери. После этого он стащил корзину вместе с хозяйкой вниз. Всю ночь с печи раздавался его радостный переливчатый храп. Встал он спозаранку, под крики соседских петухов и начал искать Курочку Рябу. Ее нигде не было. Только в печке дед увидел несколько перышков и хлопья сажи из печной трубы. «Вот язва, - изумился дед, - через трубу сиганула! Вот тебе и несушка-золотушка». Дед вышел и сел на крыльцо.
По двору ходили лениво сонные куры, которые завистливо поглядывали за соседский забор, где их соседки весело разбегались во все стороны от щуплых петушков. Курочки Рябы нигде не было. Внимание деда привлекло какое-то движение за бабкиными чанами с краской. Он тоскливо глянул в ту сторону и обомлел. Оттуда к нему радостно бежала Жучка со сверкающим на солнце золотым яичком. Колени у деда начали мелко дрожать, но он не успел задать себе никакого вопроса, ни себе, ни Жучке, потому что, когда она подбежала, весь нос ее оказался густо измазанным краской. Краска накапала за ночь на землю из бака с позолоченными поповскими нарядами, которые бабке приходилось систематически подкрашивать по всепрощающим просьбам батюшки. Дед быстро вытер нос Жучке, пока не увидела бабка. «Смотри, больше не ходи туда», - сказал он Жучке. Потом вздохнул и пошел к соседям просить петуха.
