Я никогда не верила в теорию двойников. Не поверила в нее и в тот раз. Рядом со мной в самолете, уставившись в иллюминатор, сидел он, моя первая любовь. Валентин. Конечно, прошло двадцать лет, и мы изменились, но я узнала бы его, как принято говорить, из тысячи. Да что там — из миллиона мужчин. У него слишком характерная была внешность — орлиный нос, густейшие, не поддающиеся укладке жесткие волосы , напоминавшие подросшую газонную ровную траву. Только теперь эта «трава» была посеребренной. Очки в тонкой металлической оправе всегда ему шли. И на этот раз его благородное лицо украшали очки, причем, такой же формы, вытянутые, узкие, как и тогда, когда я увидела его в первый раз. Он был чисто выбрит, хотя в молодости часто отращивал небольшую профессорскую бородку. Я сидела, касаясь своим локтем его локтя, и не решалась обратить на себя внимание. Нет, я не боялась, что он меня не узнает, я почти не изменилась, разве что прибавила в весе, да и то незначительно. И прическа моя осталась такой же — распущенные русые волосы, свободно спадающие на плечи. Мне захотелось его ущипнуть, как тогда, в той, молодой нашей жизни…
— Господин Гартман?
Услышала я вдруг над самым своим ухом и вздрогнула. Какой-то мужчина средних лет, не обращая на меня никакого внимания, протягивал к моему соседу руку, чтобы тронуть его за плечо.
Валентин обернулся, увидел мужчину и посмотрел на него так, как смотрит человек, пытающийся понять, знакомы ли они с ним.
— Да, слушаю…
— Вы же тот самый Гартман, да? Валентин Гартман?
— Ну да, это я…
Я заметила, как гладкие щеки Вали порозовели.
Мужчина бесцеремонно протянул ему книгу в черно-красном лакированном переплете.
— Просто невероятно! Сам Гартман! Можно автограф?
Валя пожал плечами, взял протянутую мужчиной ручку, открыл книгу (я заметила на гладком белом, хорошей бумаги, листе имя автора, и вся, от макушки до пяток покрылась мурашками: «Валентин Гартман. Хроники моих демонов. Роман»).
Мужчина исчез, унося с собой свою добычу. В салоне снова стало тихо. Я слышала лишь, как стюардесса где-то в глубине салона внушала нашему любителю автографов пользу ремней безопасности.
Если бы я вдруг оказалась совершенно голой, то не испытала бы большего стыда, чем в ту минуту. Возможно, именно тогда мне и пришла в голову мысль, что Валя узнал меня, причем, сразу же, едва мы с ним столкнулись в салоне самолета, но сделал вид, что мы не знакомы именно потому, что ему было за что меня ненавидеть. И даже презирать.
Я закрыла глаза и тотчас перенеслась в то благословенное время, когда мы, юные музыканты, жили в маленьком провинциальном городке и учились в музыкальном училище. Музыканты, особенный народ, творческий, удивительный. Нас всех переполняла романтика, мы жили в музыке, мы дышали ею, мы слушали ее долгими часами в кабинете звукозаписи и были все, как один, влюблены. Друг в друга, в преподавателей, в природу, в саму жизнь. В любое время года в наших сердцах жила весна, то особое состояние восторга и праздника, присущее молодости. И мы физически ощущали, что впереди у нас долгая и счастливая жизнь. Это музыка сделала нас такими беззащитными, чистыми, неприспособленными к реальной жизни. Классическая музыка очищает души, делает нас ранимыми и восторженными, притупляет чувство опасности или нависшего над нашими головами зла.
Вот об этом мы говорили с Валей как-то вечером в пустом классе, где я разучивала первый концерт Бетховена для фортепиано с оркестром (произведение несложное технически, однако, невероятно торжественное и бравурное!), глядя друг на друга влюбленными глазами. Валентин был старше меня лет на семь, он появился в нашем училище уже после армии, был уже совершенно сложившимся человеком, и занимался в оркестровом отделении, играл на тромбоне. Невысокого роста, стройный, он отличался от всех наших парней-оркестрантов особой аккуратностью, интеллигентностью. У него было штук десять голубых рубашек, которые ему очень шли, и каждый раз, когда на горизонте появлялся мужчина в голубом, меня просто бросало в дрожь. Я знала, что он меня, как девушку, совершенно не воспринимает. Думаю, я весила тогда «чуть больше барана» (сорок пять кило; «бараний вес» — Валина фраза), и ужасно стеснялась своего легкого тела. У Вали же был роман с пышнотелой (точнее, пышногрудой) пианисткой с третьего курса Танечкой Поливановой. Когда я видела их вдвоем, шагающих в сторону дома, находящегося напротив училища, где она снимала комнату у нашей вахтерши, мне хотелось догнать ее, схватить за руку и оттащить от Вали…
Я строчила длинные письма-исповеди своей подруге, живущей в другом городе, где описывала свои любовные страдания и спрашивала ее совета, что бы сделать такого, чтобы Валентин обратил на меня внимание. И моя подружка, крышу которой снесли в свое время романы Вальтера Скотта и Шарлья Нодье, Проспера Мериме и Дюма, стихи Бернса и Блейка, не говоря уже о балладах менестрелей, деловито предложила мне обратить на себя внимание тем, чтобы сорваться с узкой крутой лестницы, ведущей на второй этаж училища, как раз в тот момент, когда внизу, на диванчике в ожидании своей великовозрастной и «опытной» пианистки-любовницы будет сидеть Валя. «Упадешь ему прямо в объятья, — расфантазировалась в длинном письме моя подруга. — И ему ничего не останется, как обнять тебя, пожалеть, а, может, и отнести (или отвезти, эх, жаль, что у него нет коня!) в больницу». В семнадцать лет мозгов нет, и я теоретически много раз падала с лестницы прямо Вале в объятья. И он на руках относил меня в какую-то там больницу (правда, декорации больницы в моем воображении как-то не возникали, все ограничивалось пределом моих мечтаний — поцелуем). Думаю, эти поцелуи мне даже снились. В реальности же мы с ним все чаще и чаще стали оставаться в пустых ночных классах училища, где вели разного рода беседы, все больше о музыке, об искусстве и как-то незаметно подошли к теме «капустника». Он предложил мне принять участие в написании сценария «капустника». Уж не знаю, откуда во мне взялись эти творческие силы, но мне так хотелось его удивить, поразить, что я написала огромное количество сценок, стихов, песенок, где откровенно глумилась над нашими педагогами, высмеивала все, что могла, чем вызвала безусловное уважение Вали. «Лиз, ты, оказывается, такая талантливая!» Валя же придумал просто гениальную музыкальную сценку, где смеялся над музыкантами, которые фальшивили в их оркестре. Роль Киксы (прим. «кикса» — фальшивая нота в музыке) должна была исполнять я. «Звучала Кикса!» И в этот момент я должна была так сфальшивить, чтобы заложило уши у всех присутствующих в зале. Надо сказать, что для музыканта сфальшивить, да еще и прилюдно не так-то просто…
Думаю, с «капустника» все и началось. И продолжилось в маленькой комнатке общежития, расположенной в шаге от моей комнаты (ключ от которой Валя где-то похитил), где по периметру стояли пропахшие смазкой лыжи, старые колченогие стулья, мячи, домры и балалайки и, главное, в центре стоял большой биллиардный стол, служивший нам ложем. Валя, опытный мужчина, обучал меня всему, разве что не игре на тромбоне. Он был для меня всем, но, главное — защитником, покровителем, старшим товарищем, почти мужем. Это мое любовное чувство прибавило мне силы и уверенности в себе настолько, что я замахнулась даже (при поддержке чудесной Т.И., моего педагога по фортепиано) на фантазию-экспромт Шопена и, страшно сказать, на первую часть Григовского концерта для фортепиано с оркестром! Любовь — страшная сила.
Первым потрясением для нас, юных музыкантов, с неокрепшей психикой и видевшим окружающий мир в розовом цвете, была внезапная смерть от сердечной болезни маленькой и тихой немочки-пианистки Анечки Коблер. До сих пор перед глазами стоит ее гробик, где лежит она, в белом подвенечном платье под завыванье профессиональных плакальщиц… В комнату набилось так много народу, что я не выдержала и, протиснувшись между моими рыдающими подругами, прошла в соседнюю маленькую комнатку, служившую при жизни Анечки ее спальней. Узкая, аккуратно застеленная розовым покрывалось кроватка, а над ней, в рамочке, украшенный нарисованными розочками и ангелочками список друзей и родственников с указанием даты их рождения.
На кладбище я не поехала, осталась, чтобы вымыть полы в доме. Валя с друзьями-музыкантами мерз под осенним дождем на кладбище, играя похоронный марш Шопена.
Выйдя из полупустого дома, где я до блеска надраила полы во всех комнатах, замерзшая, не знающая, как дальше жить, ведь жить-то страшно, можно, оказывается, умереть вот так внезапно, рано, ничего не увидев и не испытав, я отправилась к себе в общежитие. Было часа два дня, как бы еще не вечер, но на улице было совсем темно, моросил дождь, а над головой висела огромная, размером с город, полная фиолетовых чернил, туча. И надо было мне тогда свернуть на ту ужасную, незнакомую улицу, чтобы стать свидетельницей еще одной трагедии! Частные дома, сумерки, дождь… И вот поравнявшись с одним домом, я заметила пробивающийся из окон подвального этажа оранжевый свет. Я повернула голову и увидела за стеклом комнату, в центре которой — гроб, а в нем покойник (или покойница)… Испугавшись, что в подвале каждого дома я теперь буду видеть только гробы, я побежала прочь, старалась смотреть только вперед, пока не добежала, наконец, до общежития, опустевшего в этот час, потому что все еще были на кладбище…
Я ждала Валю, мне надо было рассказать ему о своих страхах, спросить его, как жить дальше и почему так все страшно и грустно… Он пришел не один, с нашими друзьями, мы пили красное вино, плакали… Валя обнимал меня за плечи, и это придавало мне сил.
Однажды я засиделась в классе, разучивая Шуберта. Заглянула Людмила, пианистка, спросила, свободен ли класс утром, я посмотрела — записок с проставленными на них датами и часами, которыми обычно бронировали классы, под крышкой пианино не было. На Людмиле была красивая белая шаль, в которую она куталась. Стройная, с длинными каштановыми волосами и чудесной улыбкой, она задала мне какой-то вопрос, я ответила, потом завязался разговор, не помню, о ком, и она села рядом со мной, показала, как играть начало экспромта. Помню ее быстрые тоненькие розовые пальцы… Потом она начала рассказывать о том, каким страстным любовником оказался Игорь-альбинос, наш трубач, высокий и худой парень с копной белоснежных волос, с белыми ресницами и бледно-голубыми глазами. И что их отношения начались совершенно неожиданно, когда в общежитии погас свет во всех комнатах и классах подвального помещения. И что они очнулись, когда свет вдруг внезапно вспыхнул. А потом, Люда, забывшись, кто перед ней, рассказала про свои отношения с Валей. Она рассказывала, а я ей не верила. Не могла и не хотела верить. Я просто умирала от горя, от предательства, от холода! Словно в классе пошел снег…
Я могла представить себе Валентина, увлеченно что-то рассказывающего Людмиле. Он многое знал, и вообще был интересным человеком. К тому же, талантливым во многих областях. Он писал стихи, музыку, рассказы, рисовал картины на продажу, отливал из гипса распятия и продавал их за большие деньги. Рассказывали, что у него в
