комнате под матрацем целый слой бумажных рублей… Да что там, что он миллионер, Корейка!
Но чтобы он, расставшись со мной, отправился к Людмиле?… Я не могла поверить в это.
— И как это произошло? Что ты сделала, чтобы все это. случилось? — я давилась словами, я умирала, погибала. Но все равно хотела все знать, представить. Я уже устала задавать себе главный вопрос: зачем она мне, мне все это рассказывает, неужели она не знала о нашем с ним романе?! Знала и мучила меня или просто забылась, увлеченная рассказом о своих любовных приключениях?…
— Да очень просто… — усмехнулась она, бережно расправляя на плечах шаль. — Просто положила ему руку…
— Куда?
— На колено.. — улыбнулась она, встала, потянулась, вся такая милая, домашняя, уютная в своем желтом теплом халатике, и, даже не подозревая, что убила меня, вышла из класса.
…
— Лиз, открой… — он стучался в дверь моей комнаты, которую я в отсутствии своей соседки-баянистки, снимавшей квартиру в городе, занимала одна.
Я не открывала. Не могла придумать, как себя с ним вести. Знала, что если открою, то сразу все прощу, что сама себе внушу, что не было никакой Людмилы с ее откровениями, но как жить потом? И, главное, я не знала, какое сделать лицо. Я не могла уже держаться естественно. Мое сердце остановилось там, в том классе, где я так и не доиграла шубертовский экспромт.
А на следующий день был пикник. Весна, солнце, вся наша компания из общежития спустилась к реке, точнее, к заливу, мы расположились на казенных синих шерстяных одеялах на прохладном еще песке, на берегу. Парни наши разожгли костер, и когда образовались угли, мы побросали туда картошку, нанизывали на ивовые прутики сало… Валя вел себя так, словно никакой черной кошки между нами не пробежало (разве что одна большая черная пантера в желтом халате и с насмешливой мордой, увитой белой шалью). На нем была чистая выглаженная голубая рубашка. Она была точно такого же оттенка, что и весеннее нежно-голубое небо над нашими хмельными головами. Я внимательно наблюдала за ним. Людмилы, разумеется, не было. У нас была своя компания: трубач Алик, Роза-флейтистка, Ник — фаготист, Ната — вокалистка-сопрано…
Я пыталась поймать взгляды, которые Валя бросает на девчонок, но ничего такого не замечала. Он смотрел только на меня, и только меня кормил, пачкая мой рот и нос в золе, огненной картошкой, угощал шоколадом и подливал мне вина. Словом, был моим рыцарем.
Но я все равно столкнула его в ледяную воду. Вот просто подошла, улучив момент, когда он будет набирать воду, приблизится к самой кромке берега, и толкнула. Он упал плашмя, животом в воду. Забарахтался, отплевываясь от воды… Очки упали с носа, он искал их в песке. Было тихо. Никто не смеялся. Все любили Валю. Я до сих пор не знаю, видел ли кто-нибудь, что это я столкнула его в воду…
Мама повела меня на аборт. Вале не нужен был ребенок. Он с такой искренней нежностью сказал мне об этом, что я поняла. Ходила по училищу, общежитию, по улицам города, и в голове звучал уже не солнечный Моцарт, а отголоски пятой симфонии Беховена — так «судьба стучалась в дверь». И время от времени останавливалась, не в силах сдержать истерический смех: мне почему-то казалось, что Валин ребенок в моем животе время от времени поправляет на носу маленькие очки в металлической оправе…
Вернулась в училище из родного города опустошенная, свободная, и почему-то хотелось разучить что-нибудь джазовое, агрессивное, энергичное, дерзкое. Помню, мы с подружкой Т. уселись за два фортепиано (дело было вечером, все занятия в училище закончились), я на ходу сочинила мелодию, яркую и тягучую, как мед, Т. подхватила ее на своем инструменте, и потом началось такое! Мы играли, что хотели, время от времени возвращаясь к исходной теме, но потом снова искажали ее, издевались над ней, хохотали жгучими густыми диссонансными аккордами, мы били неистово по клавишам так, что старенькие инструменты стонали под нашими пальцами… Бац, бац… Трах, бах… Тррррррррррр…. Большим пальцем, ногтем — дерзили бесшабашными глиссандо!!!
В класс заглядывали, улыбались, крутили пальцем у виска… Некоторые подолгу застывали в дверном проеме, слушали внимательно, скорее всего, первокурсники, думая, что мы играем настоящий джаз. А мы играли саму жизнь.
…
Уж не знаю как, но я стала писателем. Для приличия закончив Литературный институт. Одной рукой, образно говоря, писала глубокий и интересный только мне сюрреалистичный роман (целых девять лет!), а другой — то, что было интересно другим. Ходила по городу, спрашивала книжных лотошниц, «что хочет народ», находила крупные московские издательства, у которых были деньги и которые издавали книги на дорогой бумаге, отправляла им любовные романы, реалистичную прозу, детские повести, рассказы, зная, что отчаянно раздражаю этим наших провинциальных литературных корифеев. Поила их водкой на свои гонорары, чтобы не отравились настойкой боярышника, пустые пузырьки которых полнили мусорную корзину в Союзе писателей… Выкупала своих спившихся коллег из милиции…
И вот в один прекрасный день получаю письмо. Даже бандероль толстую, тяжелую. Из Армавира. От Валентина!
Мама молча принесла целую кипу подобных бандеролей и плотных конвертов — накопились за долгие годы. На мой удивленный взгляд ответила, мол, не хотела, чтобы вы переписывались. Ее можно понять — Валя сломал мне жизнь.
Сначала вскрыла письма. Это были письма-плакаты, исписанные неровным дерзким почерком. «Лиз, привет… Слушай, мы тут с ребятами сочиняем песню для ресторана, придумай мелодию…» «Лиз, как дела? Куда пропала?...» Письма ни о чем. В плотных же конвертах были рассказы. Фантастические. Непонятные. И в последней бандероли лежала толстая рукопись фантастического романа. Полный бред. Чушь. Хотя написано вполне себе ничего. Валя просил меня отдать рукопись какому-нибудь маститому писателю, чтобы тот написал ему рецензию. Я ответила без колебания: так можно писать километрами. Рецензию никто даром не напишет. Типа, чао-какао, Валя. Вот, собственно, и все.
И вот сейчас он сидит рядом со мной, весь из себя такой важный, известный писатель, у которого читатели-почитатели берут автографы. Да к тому же еще и делает вид, что не узнает меня. Валя, отец моего неродившегося ребенка. Маленького мальчика в очках.
Валя. Моя первая любовь. Я почувствовала, как глаза мои наполнились слезами.
Ущипнуть его? Что-то сказать? Или «просто положить ему руку на…»
Я закрыла глаза и положила ему руку на бедро. Самолет летел над облаками, мы поднялись с ним над всем тем, что полчаса тому назад составляло наши, идущие параллельно, жизни. Сидела так несколько секунд, не в силах пошевелиться. И глаза открывать не смела. Почему он не сбрасывает мою руку? Почему? Ему приятно? Вспомнил меня?
И вдруг меня как током ударило — он положил свою руку на мою и слегка прижал. Мне стало жарко.
— Откуда фамилия такая дикая — Гартман? — прошептала я, так и не открыв глаз.
— Псевдоним, — ответил он хрипловатым голосом.
— Понятно. Как до жизни такой докатился? Ты живешь в Лондоне или по делам летал?
— Живу.
— И давно.
— Около шести лет.
— Тебя можно поздравить? Сколько книг написал?
— Да немного. Всего три книги. Четвертая на подходе.
— Фантастика?
— Можно и так сказать.
— Почему ты сделал вид, что не узнал меня? Молчишь? Ладно…
— А ты как? Чем занимаешься?
— У меня свое издательство.
— А что в Лондоне делала?
— Сына навещала. Блинов ему моих захотелось. Жена готовит не умеет…
— Бывает.
— Ты поседел…
Он повернул голову, и мы встретились взглядами. Он возмужал, изменился…
Что еще сказать? О чем? Попросить у него прощения? А может, я тогда все правильно сделала, и он учел свои ошибки и начал лучше писать?
Его голова качнулась, он осторожно приблизил свои губы к моим. И я почувствовала… едва различимый, услужливо подкинутый мне памятью, запах лыжной замазки, и где-то поблизости услышала какие-то призрачные арпеджио и гаммы, глубокие вздохи-басы тубы, визг трубы, бормотанье фагота и птичью трель флейты, голоса своих друзей, звяканье посуды из бытовки, шум деревьев за окнами общежития…
Мы целовались, проникая в наше прошлое, и мне казалось, что я маленькими сладкими глотками пью свою молодость…
В перерывах между поцелуями он говорил мне такие комплименты, что мне хотелось разрыдаться. Мой муж, скучнейший человек и совершено бездарный мужчина, был бы очень удивлен, увидев меня, так страстно и безоглядно целующуюся в самолете. Вот интересно, что бы он предпринял? Пересел бы на другое место, узнав, что его жена занята? Выпрыгнул бы за борт, разбив иллюминатор или выломав двери? Или взял бы у меня из рук рекламный журнал, чтобы он мне не мешал обниматься? А, может, спросил бы меня, не надо ли мне чего? Ну там, кофе или коньяк? Или минеральной воды? Или же попросил бы меня, чтобы я представила ему своего любовника? Может, застрелился бы? Нет, нет и нет. Скорее всего, сделал бы вид, что ничего не видит.
— Ты чудесная… — говорил Валя, переводя дыхание. — Я не отпущу тебя…
— Не отпускай.
В Москву прилетели вечером. Было тепло, за окнами такси сверкал, переливался огнями гигантский город, он просто проглотил нас. Понятное дело, что у Вали были другие планы, не просто же так он прилетел сюда. Да и меня как будто бы ждал муж. Но, странное дело, я в тот вечер и Москву-то воспринимала как-то иначе, словно она была другой, чужой Москвой, где все можно. Это как город из твоих снов, где ты свободна и вольна делать все, что хочешь. У меня есть такой город, он снится мне время от времени, в нем переплетены как родные мне провинциальные улицы (со знакомыми с детства кондитерскими, книжными магазинчиками, музеями, школами), так и незнакомые совсем, однако давно уже существующим в моем сонном воображении. Возможно, это перевернутые городские пейзажи когда-то увиденных городов, а, может, это город из другого измерения, куда мы попадаем, провалившись в сон. Да и какая, собственно говоря, разница, в какую Москву мы попали, в реальную или фантастическую, главное, мы снова были вместе, мы сидели в такси, крепко взявшись за руки, и наши головы касались друг друга. И это было счастье. Это был мой Валя. А я была его Лиз. Остальное просто не существовало, как бы банально это не звучало. Может, и сама встреча была банальной, если посмотреть на нее со стороны, но в этом случае я готова переживать подобные банальности снова и снова.
Знаю, я не была оригинальной, задавая ему вопросы и бросая фразы типа: «А помнишь, как мы тогда…», «Между прочим, ты причинил мне тогда гораздо больше боли, чем я тебе…», «Если бы ты знал, что я тогда пережила…»…
Да, он все-все помнил. Он просил у меня прощения, покрывая поцелуями мое лицо, и мне хотелось плакать. Но как же я была ему благодарна за то, что он вернул меня в то время, когда мы были так счастливы. Задавалась ли я вопросом, можно ли реанимировать наши чувства? Нет. И это была бы уже совсем другая история. В ту ночь я воспринимала его, как того прежнего неудачника, бросавшегося за все, из чего можно сделать деньги, обыкновенного тромбониста, ресторанного лабуха, волокиту, бумагомарателя… И я любила его именно такого, доставлявшего мне сладкую боль ревности. Кто бы мог подумать,
