Когда тюремный срок Мэттью и Билли подошел к концу, их под конвоем препроводили обратно в лагерь. Теперь им снова, вместе с остальными каторжниками, предстоял тяжелый труд на руднике. Несчастный Кэрол стал, казалось, еще тоньше: серая куртка из грубой ткани висела на нем, как на шесте. Он с жадностью набрасывался на пищу и никак не мог прийти в себя после заключения на урезанном пайке. Только в сравнении с гораздо большими лишениями познается цена маисовой похлебки, которой наполняют миску до краев… Но как-то вечером его спасительная порция попала в чужие руки: едва лишь Билли потянулся за своей миской, как ее перехватили.
– Сегодня можешь отдохнуть, я выполню эту работу за тебя! – великодушно заявил басистый голос, и вся партия неудержимо грохнула от хохота.
Растерянный и оглушенный, Билли испуганно обернулся: позади него возвышался ухмыляющийся Траверс.
– Ну что, поделишься со мной, Цыпленок? – нарочито любезно осведомился он.
Каторжники захохотали еще пуще, но тут один из них предупредительно дернул Джима за рукав, показывая пальцем в сторону. В двух шагах, молча глядя на него, стоял Бенджамин Баркер.
– На что ты пялишься? – огрызнулся Траверс. – Может, хочешь проповедь прочесть?
– Скажи, ты смог бы драться за еду, которую отобрал? – не повышая голоса, ответил Бен вопросом на вопрос.
– Ты в этом сомневаешься? – язвительно усмехнулся Людоед. – Ешь свою, а то остынет!
– Так вот, я отдам тебе свою порцию, когда ты не сможешь поднять руки, – отпарировал Баркер.
Эта неожиданная фраза, в которой наравне с упреком вместо объявления войны прозвучало твердое обещание поддержки, застала Траверса врасплох. Слова и поведение этого человека всегда сбивали его с толку, вынуждая совершать поступки, которым после не находилось объяснения. Невольные приливы воодушевления, порывы непривычного великодушия, благодаря которым Траверс будто бы поднимался выше на ступень, довольно быстро проходили, оставляя в нем лишь злобу и досаду, точно он вдруг очнулся в грязной луже на глазах у всех. Нет, уж лучше он останется самим собой!
– Тогда отдай ему, раз такой сердобольный! – глухо буркнул Людоед, махнув рукой на Билли и молча удалился, пережевывая на ходу лепешку. Потасовка, которую многие с нетерпением ожидали, так и не вспыхнула.
– Странный он стал, – заметил Том, провожая его взглядом. – Боюсь, что скоро это выяснится.
– Да, скоро… – нахмурившись, согласился Бенджамин и поделился к Кэролом своей похлебкой.
Несколько позже действительно все выяснилось…
Утро в общем бараке начиналось с раскатистых криков надзирателей:
– Эй, ленивые крысы, поднимайтесь, кто не хочет отведать плетей! На работу, собаки, на работу!
Дверь, которую на ночь крепко запирали, сейчас под охраной пехотинцев с ружьями наготове, была распахнута настежь. Свежий воздух, еще не накаленный зноем, ворвался в помещение, пропахшее пронизывающе резким духом сырости и человеческих страданий.
Пробираясь к выходу вместе с другими арестантами, Баркер случайно заглянул под нары справа от себя. Жуткое зрелище заставило его невольно содрогнуться и замедлить шаг: из-под грубо сколоченных досок на него бессмысленно глядели неподвижные тусклые глаза. Несколько заключенных уже переступили через вытянутую поперек прохода руку, конвульсивно сжатую в кулак.
– В чем дело! – раздался недовольный окрик Бейса. – Эй, Баркер, хочешь вернуться и поспать еще?
Бенджамин молча указал ему на распростертое под нарами безжизненное тело и отошел.
Бейс недоверчиво пихнул лежавшего ногой, но тот не шевельнулся. Стиснутые пальцы не разжались – уставившись застывшим взглядом в потолок, покойный словно угрожал своим тюремщикам.
– Плут! – выругался было надзиратель, но грубое, вошедшее в привычку слово как-то неловко оборвалось. – Отмучился, – пробормотал он, перекрестившись.
– Это я! – Оттолкнув с дороги Бена, полуодетый арестант с криком бросился на землю, жадно вцепившись в тело умершего, точно голодная собака в кость. – Это я его убил! Я! Я!..
Он в исступлении бил себя в грудь, с какой-то безумной гордостью показывая собравшимся труп своего товарища. Его глаза горели лихорадочным огнем, но Бенджамин заметил, как во взгляде его сверкнула искра отчаянной надежды.
– Я – убийца! – яростно прорычал он на весь барак, видя, что надзиратель и подбежавшие солдаты молча, с недоверием смотрят на него.
– Странно: я не вижу на теле следов насильственной смерти, – наклонившись, заметил Бейс. – А ну-ка отвечай, как ты его убил?
Арестант в замешательстве уставился на него.
– Я убил его. Я! – повторял он упорно. – В темноте, этой ночью…
– Врешь! – Бейс круто развернул его и, схватив рукой за горло, поднял на ноги. – Убийца не признался бы! Я знаю, что ты задумал! Мечтаешь отдать концы? Боишься сам себя убить и хочешь, чтоб тебя повесили, хитрая бестия?! – крикнул он, сверля беднягу взглядом. – Я прав?
Арестант не отвечал, и надзиратель с силой ударил его головой о перегородку:
– Молчишь? Значит, я прав, черт бы тебя побрал! Я всех вас насквозь вижу!
– Не издевайся над ним, Бейс, – вступился за товарища Мэттью. – Ты же видишь: у него не в порядке с головой!
– Вижу, не слепой! – Надзиратель отбросил свою жертву, как тряпичную куклу. – Таких тут – полбарака, если не больше, – с досадой прибавил он. – Заразная причуда!
– Здесь очаг этой эпидемии, – со вздохом пробормотал старик и угрюмо опустил седую голову, припомнив кое-что из собственного опыта.
– Эй, вы! – возвысив голос, пригрозил Бейс, обращаясь к заключенным. – Запомните, кто еще выкинет подобный фокус, будет наказан, как за попытку самоубийства! А теперь – все во двор!
Мертвое тело унесли, и инцидент был исчерпан. Через несколько часов покойный будет под землей, но каторжники позабудут о нем гораздо раньше: их муки не дают им передышки.
По дороге на рудник Бенджамин заметил, как укоризненно, с безмолвной горечью Билли исподлобья погладывает в сторону Мэттью. Казалось, юноша беспрестанно повторяет про себя вопрос, на который ему, как наивному или слепому ребенку, однажды ответили ложью.
– Ну чего ты все смотришь? – не выдержал Гроу, встряхнув головой. – Ладно, можешь не говорить: я знаю!
– Ты не ответил, существует ли на самом деле рай, – вырвалось у Билли, точно в груди его не оставалось места для вдоха, – просто сказал, что я еще не видел ада. Неправда: я его вижу! С первого дня, как оказался за решеткой! Ты утверждал, что смерти ищут чаще на словах и пристыдил меня за то, что совершает каждый! А потом сказал, что человек должен терпеть и выживать… Зачем?
Тонкие, высохшие губы старика невольно дрогнули, а редкие седые брови хмуро сошлись на переносице.
– Я хотел подбодрить тебя, уберечь от безумия… Но оно здесь повсюду, как и смерть. К сожалению, двадцать лет каторги могут окончиться намного раньше, чем ты думаешь. А может, это к счастью… – Гроу замолчал и отвернулся. Его худые плечи едва заметно передернулись под серой курткой, сношенной до дыр. Больше он не проронил ни слова.
В толпе бредущих по пыльной, каменистой дороге арестантов Билли остался наедине со своими мыслями. Бенджамин то и дело оглядывался на него, следя, не бросится ли юноша бежать в порыве охватившего его отчаяния. Но тот понуро двигался вперед, не поднимая головы, устало волоча худые ноги. Надзиратели время от времени подгоняли его, понукая ударами плетей. Кэрол выглядел изнуренным, еще не добравшись до рудника. Пустая водянистая похлебка, которую любой нормальный человек, не знакомый с тюремным бытом, принял бы за помои, а изголодавшиеся каторжники с жадностью отбирали друг у друга, не возвращала ему силы. Для тяжелого труда необходимо закаленное, выносливое тело – у Билли его не было. Некто назвал петлю искусно продуманным изобретением для укрощения диких лошадей: она затягивается все туже оттого, что жертва барахтается в ней, а жертва бьется потому, что задыхается. Жизнь каторжников похожа на агонию в петле: чем хуже они работают – тем чаще их наказывают, но от невыносимых наказаний они работают все хуже. Билли перестал говорить о смерти, он почти не жаловался вслух на свои страдания. Однако это и настораживало Бена: тот, кто не говорит, способен совершить...
Подавленный тоской и одиночеством, ища поддержки и сочувствия, еще в тюрьме Кэрол однажды поведал ему свою историю. Горькая, изувеченная несправедливостью судьба поразила Баркера сходством с его собственной: у них обоих подло украли будущее, без вины осудив за воровство. Билли был слишком слаб и уязвим, чтобы испытания укрепили его дух, и Бенджамин поклялся себе защищать и наставлять его, как родного брата. Когда-нибудь это поможет им, если ни один из них не сдастся…
Постройки угольного рудника располагались на равнине, отгороженной от моря естественной стеной прибрежных скал. Свежее дыхание соленого морского ветра не доносилось до ее широкого пространства, и уже с утра каждый камень здесь накалялся под немилосердно палящим солнцем. Непосвященным может показаться, что работы под землей спасают углекопов от полуденного зноя, а в полумраке длинных, узких коридоров веет прохладой, как со дна глубокого колодца. На самом деле в некоторых уголках подземных лабиринтов царит невыносимая жара, точно в горниле адовой печи. Рудник – это еще одна тюрьма, где заключенные, как будто для того, чтоб выбраться на волю, целыми днями, не жалея сил, роют подкопы в самых недрах давящей на них земли.
Вратами в беспросветную зияющую пропасть, уводящую в разветвления обитых деревом тоннелей, служила башня, внутри которой помещалась подъемная машина. Ежедневно на рассвете шахта, как огромное, скрытое от глаз чудовище, с ненасытной жадностью заглатывала клети с каторжниками. Чрево ее, словно источенное множеством червей, насквозь пропитанное спертой селитряной сыростью, конвульсивно содрогалось от резких беспорядочных толчков, и с гулким лязгом изрыгало на поверхность груды черных, сверкающих обломков. Уголь грузили в вагонетки, которые катили по железным рельсам, проложенным в тоннелях штреков**. Местами своды были так низки, что приходилось ползти на четвереньках, пристегивая к поясу цепь от вагонетки. По некоторым штрекам впереди тележки свободно прошла бы лошадь, однако в колонии запрещено было иметь вьючных животных: в качестве тягловой силы использовали заключенных.
Самыми жуткими были тесные концы проходов, где рабочие, дробившие пласты угля при тусклом свете лампы, оказывались точно замурованными в невыносимо жарком, душном тупике между тремя стенами и кучей отбитой ими породы. Местами сквозь деревянную обшивку потолков тонкими ручейками