-Бр-р, р-р, бур-р, - такие звуки доносились до меня, прорезая белесое питерское утро.
Стены нашего хостела на Невском были тонкими. Слова отскакивали от них как бусины и долетали до ушей постояльцев. В первые часы это акустическое излишество озадачивало и даже напрягало, но затем немолчный гул становился уютным и близким, словно под боком у тебя шумело море.
И море Черное, витийствуя, шумит,
И с тяжким грохотом подходит к изголовью,-
вспомнила я, усмехнувшись. Море неясных человеческих голосов, действительно, «витийствовало», убаюкивало и ткало одно из любимейших моих состояний – близость людского потока, не нарушающего твое собственное пространство.
Был второй день моего пребывания в Санкт-Петербурге. Единственный за все время путешествия холодный день, когда термометр отражал уверенный минус, а воздух звенел и сводил губы.
Подруга еще не приехала, а без нее ходить по музеям и театрам не хотелось. Я придумала себе благородное занятие – наметить маршрут будущих прогулок и добросовестно мерила Невский по левую и правую руку от хостела. Бодрым шагом пробежавшись по Михайловскому саду, я добралась до Русского музея, справилась о часах работы и повернула обратно.
Невдалеке виднелся купол Спаса-на-Крови. Морозный воздух окутал его синеватым облаком. Казалось, что на дома, мостовые, деревья и реку наброшен хрустящий, подкрахмаленный и подсиненный платок. На всем лежал налет неуловимой праздничности и чистоты. Даже бесчисленные вороны и голуби Михайловского сада вышагивали по особенному степенно, словно хотели сказать: «И куда вы все мчитесь, барышня? Негоже в городе трех революций скакать галопом по Европам – упустите главное.»
Стало радостно оттого, что на мне белоснежная маленькая шубка и белый павлопосадский платок с нежным узором, что щеки порозовели от мороза. Было приятно сознавать, что я соответствую чистоте этого утра, что впереди встреча с любимой подругой и целых две недели огромного счастья. Оно было во всем: в отражении желтых фонарей на влажной мостовой, в запахе кофе, летящего из кофеен, в предновогодних гирляндах, в разноцветных павлопосадских платках, полощущихся на ветру, как крылья экзотических бабочек, в редких солнечных лучах, прочерчивающих небо, во всем, чем Бог так щедро скрашивает человеческое одиночество.
Обратная дорога моя лежала мимо базилики Святой Екатерины – католического храма. Он был расположен неподалеку от нашего хостела, и из него нередко доносились звуки органа. Они отражались от тяжелых дверей костела и медленно угасали в воздухе. От этого становилось печально и торжественно. Одолевало сознание того, что счастье неминуемо закончится, но оно не было бы счастьем, если бы не заканчивалось.
Напротив костела местные художники устроили своеобразный небольшой Монпарнас – полотна всех цветов и размеров были представлены глазам пешеходов. Чего только не было на этих полотнах: цветы, виды Питера, женские лица и фигуры, скачущие лошади, собаки и, конечно, знаменитые питерские коты - лежащие, мечтающие, охотящиеся, спящие, сытые, поджарые, вальяжные, вдохновенные. Коты на мостах, коты около Эрмитажа, коты везде – маленький пушистый символ города – доброта и достоинство в одном сочетании.
У одного из полотен я невольно задержала шаг. Уж больно разухабист был изображенный на нем котяра. Этакий Стенька Разин кошачьего разлива. Художник, очевидно, вложил в напряженное мохнатое тельце и нахальные янтарные глаза все свои мечты о воле. Котяра, готов был, того и гляди, спрыгнуть с холста и хриплым голосом завести «Из-за острова на стрежень».
- Интересуетесь? – прервал мои фантазии негромкий голос. – Тысяча двести рублей. – И тут я увидела продавца. Щупленький, неопределенного возраста, он словно отделился от своих картин, для которых служил больше фоном – в невзрачной серой курточке, потертых джинсах, светло-коричневом шарфике.
Вообще, по отношению к нему не ложилось на язык ни одно слово без уменьшительно-ласкательных суффиксов. Не то, чтобы он был очень маленьким, или умилительным, но во всем его облике сквозила какая-то отстраненность и беззащитность.
Деньги у меня были, но тратить их до приезда подруги я остерегалась. Как-никак, предстояло прожить две недели в очень насыщенной программе. Покупки мы решили отложить на последние дни.
-Нет, спасибо. Как-нибудь в следующий раз. Потом зайду, - попыталась придать я своему голосу правдоподобность.
Продавец посмотрел на меня и усмехнулся. Во взгляде ясно читалось: «Следующего раза не будет», но он промолчал.
Дальше началась самая настоящая мистика, объяснить которую не могу до сих пор. Я не могла заставить себя отойти от полотна с залихватским котом. Продавец пристально и цепко смотрел на меня, словно оценивал и принимал решение, а шикарный зверюга с картины все подмигивал мне янтарным глазом.
Ни слова не говоря, он вытащил из кучи полотен и бумаг крохотную, в пол-ладони, овальную картину, и протянул ее мне.
- Это Вам.
На картине была изображена покосившаяся новогодняя елка, с которой уже начали убирать игрушки.
-Прощание с новогодней елкой, - серьезно заметил продавец. Вам в подарок.
Я могла ожидать всего, что угодно, но только не этого.
-Спасибо огромное, - пролепетала я,- но зачем?
- Все когда-нибудь кончается, - еще более серьезно сказал он. – И этот праздник тоже. А у Вас память останется.
-Но сегодня только первое декабря – обескураженно протянула я. – Еще месяц впереди.
-Он пролетит очень быстро, - добавил он и отвлекся на подошедших покупателей.
Совершенно сбитая с толку, я еще раз пробормотала «спасибо» и тихо зашагала к хостелу.
Сумерки, - о, эти зимние питерские сумерки, сгущающиеся в четыре часа дня, - быстро окрасили все в лиловый цвет. Неоновые гирлянды на этом фоне казались особенно нарядными. Не хотелось думать, что через месяц всему этому великолепию придет конец.
В хостеле было на удивление тихо. Я принялась разглядывать картину. Комната в коричневых тонах, маленькая зеленая елка, три сиротливые игрушки, забытые на ней. В углу картины вилась надпись очень мелкими буквами «Со…о…ин». Третья и пятая буква были неразборчивыми, то ли Сорокин, то ли Сологин. Зато на обороте овала было четко выведено: «Прощание с новогодней елкой». Я еще раз повертела картину в руках, сунула ее в кармашек чемодана и через полчаса забыла о ней, поглощенная ужином и разгадыванием кроссворда.
До приезда подруги оставался еще один день, на завтра у меня был намечен разведка в сторону Александринского театра, Елисеевского магазина и Апраксина двора. Предвкушение счастья, как пока еще только тень неведомых ликующих слов, клокотало во мне. «Еще один день, а послезавтра – две недели радости, Боже, целых две недели! – разве можно было думать о грустном в эти минуты?!
К ночи хостел наполнился звуками, и баюкающий гул человеческого моря вкрался в пространство номера. Наконец он сделал свое дело – я погрузилась в сон.
Проснулась я в четыре часа. Спать не хотелось. Из окна был виден прожектор на крыше противоположного дома. В его голубоватом свете все стало нереальным, словно каким-то чудом целый город переместился на Венеру. И редкие снежинки, плясавшие в свете прожектора, казались космической пылью.
И вдруг до моего слуха отчетливо донесся одинокий женский голос. Трудно было определить его направление, он пронизывал и окутывал весь номер. Пела женщина средних лет, очень тихо, но ясно:
Синяя крона, малиновый ствол,
звяканье шишек зелёных.
Где-то по комнатам ветер прошёл:
там поздравляли влюблённых.
…
Даже поверилось где-то на миг
(знать, в простодушье сердечном):
женщины той очарованный лик
слит с твоим празднеством вечным.
Далекая по природе своей от всяческой мистики, сейчас я просто молчала, потрясенная. Эту песню Окуджавы я услышала впервые по радио ровно 18 лет назад, декабрьским вечером 2000 года. И сейчас, в декабре ночью 2018 года я слушала ее во второй раз в маленьком номере хостела на Невском.
Нет бы собраться им - время унять,
нет бы им всем расстараться.
Но начинают колеса стучать:
как тяжело расставаться.
Но начинается вновь суета.
Время по-своему судит.
И в суете тебя сняли с креста,
и воскресенья не будет.
Ель, моя Ель - уходящий олень,
зря ты, наверно, старалась:
женщины той осторожная тень
в хвое твоей затерялась.
Ель моя, Ель Словно Спас-на-Крови
твой силуэт отдаленный,
будто бы след удивленной любви,
вспыхнувшей, неутоленной.
Первым моим желанием было постучаться в дверь соседнего номера и спросить постояльцев: «Не вы ли пели только что?». Но, слава Богу, эта шальная мысль покинула меня так же быстро, как и появилась. «Попытаюсь узнать завтра»,- подумала я и вскоре уснула вновь.
Назавтра меня ожидало очень позднее пробуждение, бесснежное утро и вполне земной городской пейзаж из окна пятого этажа.
Выйдя на кухню, я не увидела никого. Все занятые люди: студенты, спортсмены, родители, приехавшие навестить детей, давно уже разошлись.
Позавтракав, я кинулась в комнатку администратора, благо, она была недалеко.
- Скажите, пожалуйста, кто живет в соседнем номере?
- Семья из Перми. Они съехали сегодня утром. Родители приехали сына навестить, он учится здесь. А что случилось?
-Ничего, - пробормотала я. – Показалось, что знакомую увидела.
Вот, собственно, и все. Мистика первого декабрьского дня 2018 года растворилась в буднях новых суток. Иначе чем мистикой, это событие не назовешь, потому что больше я не встречала невзрачного продавца картин около костела, и уж, конечно, не услышала песни про уходящую Ель.
Но, оглядываясь на это воспоминание сейчас, я медленно сжимаю его в своей памяти, точно так же как сжимаю в ладони крохотную картину «Прощание с новогодней елкой» и думаю, что жизнь иногда очень мудра в своих подарках. И две недели радости, последовавшие за этим первым мистическим днем, были лишь подтверждением, что счастье не было бы счастьем, если бы не было так быстротечно и так неуловимо.
В действительности все совершенно иначе, чем на самом деле
Антуан де Сент Экзюпери
