Я - солдат

    Считаю необходимым сделать одно пояснение.
Этот рассказ появился благодаря моему дедушке-рассказчику и его книге «Мои двадцать лет. Воспоминания солдата», изданной недавно в области Тоскана. Я благодарна дедушке за разрешение опубликовать здесь мой рассказ, а книге – за вдохновение.
Потому что вспомнить никогда не лишне.

   
    Тем летним утром сорок второго самым трудным для меня было прощание с матерью. Ее слезы казались тяжелыми, как камни. Она смотрела на меня и плакала. Я стоял в  офицерской форме, в шляпе берсальера, одетой чуть набекрень, с бесстрашным взглядом и хотел сказать ей что-нибудь, уверить, что был подготовлен, что усвоил военное искусство и вернусь с победой, но молчал. Невозможно врать матери. Я поцеловал ее в щеку и сел в поезд, который увозил меня в Россию.
Я научился всему, что должен уметь солдат, кроме самого важного – бояться войны. Молодой возраст и наша собственная выучка породили мужчин без страха.
 
    Путешествие продолжалось много дней, пересекая «монстра Войны» Германию, следом – Польшу, взрывами бомб почти сравненную с землей.
Нищета, которую мы увидели из окон поезда по ту сторону русской границы, сразила, словно выстрел из ружья. Дома были немногим лучше лачуг, а земли вокруг – истреблены. Повсюду мы видели людей, одетых в тряпье, животных, истощавших от скудного питания, и разорение, вызванное войной.
Мы сошли с поезда в городке Миллерово.
 
    Мне было поручено командование 4-ой ротой 18-го батальона тяжелой артиллерии. Нам было приказано заменить 62-ую немецкую дивизию, дислоцированную в станице Мигулинской на Дону. Стоял ноябрь. Снег уже покрыл бескрайние степи, и дни начинали укорачиваться, вынуждая нас двигаться быстрее.
На Дону мы встретились лицом к лицу с врагом. Разделяла нас излучина невозделанной земли, где часовые обоих фронтов проводили свои ночные дозоры. Слух насторожен, чтобы услышать малейший шум, глаза открыты, чтобы наблюдать за любым движением, заледеневшие руки сжимают винтовки.
Часто часовых захватывали в плен и удерживали как военнопленных. Тогда я не знал, что ждало наших в руках врага. Но когда наши брали в плен русского, его приводили в тыл, допрашивали и потом обращались с ним, как с солдатом нашего войска, даже если и под круглосуточным наблюдением. Для них это означало конец войны, чему они были очень рады. Я не знал, как, впрочем, и другие, каким будет наш, а, значит, и их конец. Наше поражение означало для этих людей свободу. Но свободу временную. По возвращении их признавали предателями, побывавшими во вражеском плену и не достойными больше принадлежать «Великой Советской Нации». И поэтому их приговаривали к лагерным работам.
 
    16 декабря по новому приказу мы отошли назад, чтобы построить вторую отвлекающую линию, много западнее первой. Маршем мы отошли в Калмыков, небольшой населенный пункт, где были расквартированы дивизии разных национальностей, среди которых были немцы и хорваты. Царил хаос. Было много солдат, отставших от своих частей и бродивших от дома к дому в поисках командиров.
Пока полковник удерживал нас готовыми к нападению на ближайшую деревню Мешков, обстоятельства изменились. И мы в первый раз попали под мощный вражеский огонь.
Это был ад. Снаряды пролетали в нескольких сантиметрах от наших голов между призывами командиров не рассыпаться, стоном раненных и трупами, лежащими на алом от крови снегу. Когда закончился бой, нас осталось меньше половины. Мы отошли в первую попавшуюся избу, которую нашли в Калмыкове. Обессиленные физически и ослабленные духом мы прижались теснее друг к другу, в надежде немного согреться и вздремнуть. Последнее удавалось с трудом. Перед глазами все еще были истерзанные тела наших товарищей. Мы даже не смогли вынести их с поля боя.
 
    Утром следующего дня сверху на холме нас ожидали русские с минометами. Ни один офицер не подумал развернуть белый флаг. Русские в ответ направили свои минометы в человеческую массу, находящуюся у их ног. И началось кровопролитие. У меня не было времени раздумывать, я и сегодня благодарен Небу, и смотреть на это. В тот момент я и пятеро других мужчин решились на побег. Записывая это короткое воспоминание и вновь думая о побеге, я понимаю, насколько бессознательным был наш поступок, казавшийся тогда единственно возможным выходом. Мы сбежали без теплой одежды, хотя в это время года мороз мог достигать минус тридцати, без еды и спасательного снаряжения. Много дней мы были на грани выживания. Шли по ночам, днем отдыхали. Точнее сказать, днем мы прятались. Как усвоили в ходе подготовки, сворачивались калачиком по двое: ноги одного прятались под китель другого, чтобы избежать обморожения, которое могло бы помешать нам продвигаться вперед. Ботинки были нашими лучшими друзьями, единственным пропитанием – снег.
 
    Мы покинули поле боя 21 декабря. Скоро наступило Рождество. Накануне вечером наши души были в смятении. Мы вспоминали о доме, о тепле наших семейных очагов, участь которых нам была не известна. Один из мужчин от безнадежности начал плакать. Этот плач подсказал, что нам нужно что-нибудь, что напомнило бы нормальную жизнь. Было Рождество? Мы его отпраздновали. Знаю, что это может показаться странным, но укрывшись под одеялом, привязанным к двум деревьям, и чокнувшись снегом, мы почувствовали себя хотя бы на несколько мгновений в согласии с самими собой и всем миром.
 
    Вечером 26 декабря мы, наконец, нашли немного еды и заброшенный сеновал. После шести дней переходов и лишений, обессиленные мы провалились в сон до самого утра. Проснувшись, мы обнаружили чистое небо голубизны почти невозможной. Бескрайний простор, насколько видно глазу, был укрыт снегом, чистым и блестящим. Мы смотрели друг на друга с лицами, счастливыми от этого неожиданного представления, участниками которого мы хотели стать. Поэтому мы вновь начали свое движение среди белого дня, уверенные, что будем лишь невидимыми точками, затерявшимися в молочном море. Это была роковая ошибка.
Автоматная очередь быстро вернула нас в реальность. Нас увидели. Мы сразу же поняли, что бегству к спасению пришел конец. Наивные. Закончится оно могло только взятием в плен, учитывая необъятность территории. Просторы, конца которым не было видно, укрытые снежным ковром, затрудняли передвижения уставшим и голодным людям, как мы.
 
    Самым ужасным была дорога в концентрационный лагерь в Суздаль, куда нас отправили. Двенадцать дней в вагонах, набитых по шестьдесят человек, когда в них могло входить самое большее сорок. Спали по очереди, практически без еды и питья. Чтобы утолить жажду, мы лизали железные болты вагона, где наше дыхание конденсировалось в тонкий слой льда. Многие в пути умирали, и наши надзиратели выбрасывали трупы вдоль откосов удобрять русскую землю и ее безграничные поля подсолнухов и картофеля.
 
    18 января 1943 года поезд остановился во Владимире, в двухстах километрах от Москвы и в тридцати от Суздаля. Мы шли к нашему месту назначения в темноте, замерзшие, простуженные и слабые, погоняемые криками охраны: «Давай, давай, давай быстрей!». Я вместе с другими получил приют (простите мне эвфемизм) в Спасо-Ефимьевом монастыре, в лагере номер 160.
 
    Многие годы я говорил о Суздале, как о месте почти магическом, богатом красками, особенно весной. Думаю, что память использует механизмы самозащиты, предавая забвению страшные подробности. Первые месяцы заключения были тяжелым испытанием. Голод, мороз, плохие санитарные условия, отсутствие медицинского ухода уничтожали тысячи людей. Считается, что из 70000 заключенных, взятых в плен в СССР, только немногим более 10000 вернулись домой. Я видел каждый день своих товарищей, истощенных так, что виднелись ребра, с ногами, словно лучины, обтянутые кожей, с кругами под глазами, испуганных, будто в ожидании внезапного и фатального события. Каждое утро русские спрашивали: «Сколько умерло?» и, получив ответ, говорили: «Давайте работайте!», чтобы мы выносили трупы на улицу на снег. Весной тела растают из-под снега, и их будут вынуждены закопать в общей могиле. Много ночей, после возвращения на родину, мне снился сухой стук головы, что стучала по ступеням лестниц (тук, тук, тук), когда тело волокли наружу.
 
    Как и многие мои товарищи, я заболел туберкулезом и был госпитализирован сначала в лагере, а позже переведен в лазарет, расположенный в сорока километрах к северу от Суздаля. Этот лазарет изначально был приспособлен для русских солдат, раненных на фронте, и только после их эвакуации был организован для пленных. Возможно, благодаря моему званию или случаю, этот лазарет и уход, полученный в нем, спасли мне жизнь. Набравшись сил, я был вновь послан в лагерь в ожидании работ. Поскольку я был офицером, никто не думал, что я буду работать вместе со всеми. Я же, напротив, изо всех сил старался попасть в списки и мне это удалось. Таким образом, я мог, пускай лишь несколько часов и под строгим присмотром, видеть мир, который окружал стены монастыря.
 
    Сначала меня направили на полевые работы, на сбор моркови и картофеля. Позже поступило неожиданное задание разукрасить стены одного детского учреждения. Было удивительно находиться в такой веселой обстановке. Даже если у нас никогда не было возможности видеть их, а только лишь слышать, дети были настоящим чудом для нашей души. Спустя несколько дней директриса заведения, поняв нашу готовность работать, попросила сделать рисунки на стенах в детских комнатах. Я и сегодня благодарен судьбе, что она подарила мне художественные способности, которые как никогда при том стечении обстоятельств помогли мне и доставили удовольствие. Вместе с другим итальянским заключенным я нарисовал на стенах животных, играющих в догонялки: цыплят, гусей, куриц, кроликов. Это было незабываемое приключение, несомненно, самое приятное за годы, проведенные в плену.
 
    Жизнь в лагере между тем протекала без каких-либо изменений, способных прервать монотонность. Побудка на рассвете, скудная еда или ее отсутствие, допросы. По дороге на работы, я часто смотрел вокруг, открывая художественную красоту, которую таил в себе городок Суздаль. Я не знал ни его истории, ни искусства, но остался очарован им, пораженный главным образом яркими красками, которые подчеркивали его особенность, и мне захотелось попробовать воспроизвести их. Это было отвлечением, которое облегчило страдания.
 
    С большим трудом я нашел бумагу и карандаш. Благодаря помощи товарища, мне удалось спрятать под постелью несколько кусочков карандаша. Чтобы найти бумагу пришлось действовать другим образом. В лагере была большая библиотека. Для русских просвещение было важнее, чем пища или гигиена. Каждый день я брал несколько книг (среди которых был «Капитал» Маркса, это я помню хорошо) и на следующий день я возвращал их в библиотеку, без первой или последней страницы, единственных без текста и пригодных для моих целей. На этих случайных листах я рисовал все, что видел как внутри монастыря, так и за его пределами, пряча свои рисунки под постелью вместе с карандашами. К несчастью этой предусмотрительности было недостаточно. В ходе очередного обыска