Лес очень созвучен душе любого человека, вне зависимости от того, где он родился.
Однажды я наблюдал, как нигериец в первый раз бродил по подмосковному лесу, бессмысленно улыбался от счастья, запрокидывал голову, гладил деревья чёрными своими руками с перламутровыми ногтями, похожими на чищеные кедровые орехи, прижимался щекой к шершавым стволам и что-то шептал им.
Японец в том же лесу восхищённо вертел головой, поправляя очки и пристально рассматривая листья, сорванные с деревьев. Потом нагибался, прикладывал их к травам и цветам, сравнивал и думал, думал, думал.
Сириец Халед, оказавшись в нашем лесу, опустился на колени, молитвенно сложил руки на груди, прикрыл свои удивительные арабские глаза, и … лицо его потеряло всякое выражение. Так сидел довольно долго, мне даже показалось, что он заснул. И только глубокое дыхание, неритмичное, иногда почти исчезавшее, говорило о том, что он ведёт внутренний диалог с кем-то, возможно, что с русским лесом.
Потом он неожиданно широко глаза распахнул, стал вдруг как-то моложе и начал говорить. Говорил так, что было понятно: ему не важно, слушает ли его кто-то, или он совершенно один среди этого множества деревьев и трав, вместе с которыми он утопал в кристальном воздухе и монотонном шуме леса, похожем на гул крови, текущей в жилах здорового человека:
- Ричард Коллингвуд, один из самых парадоксально мысливших людей, когда-то сказал: «На дерево можно смотреть, на лес не смотрят – в нём живут». Теперь я до конца понимаю, что он имел ввиду. Это сказано и про меня тоже.
Знаешь, оказывается, я всю жизнь прожил в лесу людей. И ни одного человека так и не рассмотрел по-настоящему. Только сейчас понимаю, почему я так любил приходить в гости к твоей маме и есть её замечательные пирожки с капустой. А она сидела, отгороженная от нас столом, и смотрела, как мы едим эти пирожки. И в глазах у неё было такое же небо, как сейчас над этим лесом.
Такие же глаза были у моей мамы, когда она уходила от нас и прощалась со всеми. А нас было много. Мама ведь родила 18 детей, а живыми остались только трое. Но она до конца дней своих помнила имена и дни рождения всех восемнадцати, потому что чувствовала, что они рядом всегда и прикрывают её своими крылами. А крылья у них были потому, что они – ангелы. Все дети – ангелы, у любого народа, даже если этот народ в ангелов не верит.
А лес всё гудел и пел свою вечную песню о жизни и смерти, ритмично раскачивая руками-вершинами над нашими головами. Самому хотелось встать на цыпочки и присоединиться к этому ритмичному танцу. Я почему-то вдруг вспомнил, что так танцевала Майя Плисецкая, незадолго до смерти, - одними руками. И столько мудрости было в этом танце, столько правды, что жить хотелось б е с к о н е ч но !..
А Халед между тем продолжал:
- Я ведь так до конца и не понял отца своего, когда он, проводив маму в последний путь, дал обет молчания, молчания до смерти, ожидая встречи с нею там, в горних высях. Он просто не хотел жить без неё и умер ровно через год после её смерти, в тот же самый день. А перед тем, как испустить последний вздох, улыбнулся вдруг и промолвил: «Наконец-то…»
Смотри,- отвлёкся вдруг Халед, - птица учит своих птенцов летать. Они робеют, сидят, нахохлившись, на ветке, а она зовёт их за собой, смело срывается с ветки вниз и, падая, распахивает крылья. По дуге взмывает вверх и, сделав большой круг, снова к ним возвращается. И снова зовёт…
Мои родители тоже летать меня научили. А потом я учил тому же своих детей. Не сидеть всю жизнь в безопасном и уютном гнезде, а стремиться долететь до самого солнца. И даже если не получится, чтоб до солнца, всё равно надо увидеть бесконечное небо, иначе душа так и не вырастет. Мой младший, ему тогда едва исполнилось четырнадцать, однажды сказал мне: «Знаешь, отец! Я так хочу что-нибудь сделать для Сирии!! И не за награды, и не для того, чтобы прославиться. А просто чтоб она была!..»
Я вначале даже испугался, подумал: не дай бог, собирается воевать. А потом заглянул ему в глаза и понял, что это душа его крылья расправляет, просыпается и озирается вокруг.
А в небе, за минуту до этого безупречно синем, вдруг вспенились облака, заклубились, в мгновение стали серыми, затем тёмно-синими. Холодом пронёсся неожиданно по ногам ветер, зазвенел в траве и взлохматил до того казавшиеся причёсанными лужайки между деревьев. Потом всё сразу стихло… И зашлёпал по листьям всех деревьев сразу дождь. Через мгновение отдельные удары слились в общий шум, и скоро воздух вокруг нас стал таким же серым, как и небеса сверху.
Мы укрылись под большой разлапистой сосной, подстилка из хвои под которой была абсолютно суха. Сели и прижались спинами к её тёплому стволу, поджав ноги и обхватив их руками под коленками. Говорить ни о чём было не нужно, потому что дождь говорил куда красноречивее любого человека.
Потом голос его перешёл в шёпот. Затем будто бы во вздохи. И затих совсем. Через мгновение солнце вновь засияло над нами, и лучи его проникли на самое дно колодца, образованного деревьями обступившего нас леса.
Халед вышел из-под сосны, так гостеприимно распахнувшей над нами свой зонт из ветвей и уберёгшей тем самым от дождя, глянул на разом очистившееся небо и проговорил:
- Надо возвращаться…
Я понял, о чём он говорит, и спросил:
- Куда? Ведь тебя там НИКТО не ждёт… семья же погибла…
Он больно так вздохнул, больно и протяжно. И промолвил на вздохе:
- Сирия ждёт...
