Потом ты тоже расскажешь мне, какой была моя сестра. По рукам?
Это было приятное головокружение, когда ты чувствуешь, что вот-вот упадешь, но угроза падения порождает в тебе не страх, а желанное предвкушение того, что от окатившего тебя с головы до ног адреналина, волосы встанут дыбом, и именно в этот самый миг стремительного падения перед тем, как разбиться о дно, ты начинаешь жить.
Окончательно скрепив волосы второй шпилькой, Карина уселась поудобней. Ее взгляд скользнул вверх по лестнице, ведущей на террасу, и она переменила позу.
- Лады, – согласился я, – потом я расскажу тебе, какой была твоя сестра.
Клара со слов Карины.
- Не знаю точно, говорила тебе Клара о себе или нет, но думаю, что-нибудь все-таки сказала. А теперь буду рассказывать я, с другой точки зрения, как старшая сестра, которая считала себя ответственной за нее, в какой-то степени заменяя ей родителей и смотря на все их глазами. Я талдычила, что не люблю кока-колу, потому что именно этого от меня и ждали, уверяла, что мне не нравятся мотоциклы, потому что велосипеды полезнее для здоровья и не загрязняют окружающую среду. Я поучала Клару, что лучше не начинать курить, потому что иначе станешь рабом табака на всю жизнь, хотя, как видишь, в двадцать пять я все-таки закурила. Впрочем, я ведь хотела поговорить с тобой не о себе, а о младшей сестренке, которая вдруг начала пропадать из дома, совершать опасные поступки, из-за которых родители лишались сна, а я принималась строго отчитывать ее:
- Какая же ты дура! – кричала я. – Неужели ты не понимаешь, что заставляешь родителей страдать? Поступая так, ты думаешь, что стала взрослой, а на деле ты хуже ребенка.
И вот тебе в общих чертах результат: я с родителями по одну сторону баррикады, а она окопалась по другую.
- Да что ты понимаешь? – огрызалась Клара с юношеским пренебрежением. – Это моя жизнь, ясно? Моя, а не твоя! Если я обожгусь, тебе-то какое дело? Ведь палец мой!
Тогда я не понимала, что сестра не была саморазрушительницей, возможно, она просто переоценивала свои силы, потому что была большой оптимисткой. Клара думала, что может пройти через помойку, не загрязнившись, что как лучик света, может коснуться любой вещи, находиться в любом месте, не являясь по-настоящему частью своего окружения. Она бесплотным духом входила во все дома, садилась за стол вместе с остальными, слушала их трагедии и ссоры, живя легко, как невесомый призрак... Она рассказывала тебе, как вместе с подругой ездила в Петербург автостопом? Как однажды ее задержали за сопротивление властям в доме, захваченном людьми, которых собиралась выселять полиция? Тогда ей не было и пятнадцати. Она была в том возрасте, когда набрасываются на подразделения полиции особого назначения, вырывая у них из рук щиты и срывая с касок защитные щитки. Как видишь, та нежная и мягкая девушка, которую ты знал, в столь юном возрасте могла драться с мужиками почти что вдвое тяжелее ее, привыкшими применять силу. Она чувствовала себя неуязвимой.
Отец хотел запереть ее дома, но разве можно запретить пятнадцатилетней девчонке выходить на улицу? Ему не оставалось ничего другого, кроме как разрешить сестре ходить в школу, в поликлинику, на занятия по английскому и в класс игры на гитаре, но он отобрал у нее ключи, вынуждая приходить домой до того, как все уснут. Тогда Клара перестала ночевать дома. Я знала, где она была, поскольку кто-то из наших общих друзей сообщил, что ее видели на площади Второго Мая. Она сидела на одеяле с тремя или четырьмя собаками и каким-то панком, который, вероятно, сидел там еще с восьмидесятых. Школьная подружка показала мне дом в квартале Лавапьес, где, по ее мнению, и ночевала Клара – маленькое, побеленное двухэтажное зданьице на углу узенького переулка, с черепичной крышей, деревянными ставнями и железными, покрашенными черной краской решетками. На вид домик был скорее деревенский, нежели городской, с пожелтевшей, во многих местах облупившейся известкой. От него веяло заброшенностью и разрухой. Я и врагу не пожелала бы жить в подобном месте. В нижней части и вокруг балконов дом был грубо размалеван неумелыми граффити со следами насилия, вызывавшими во мне чувство ярости и злости, равно, как и музыка, которую любила Клара, и слушая которую я могла представить лишь рычащего и брызжущего слюной на публику в первых рядах певца, выплескивавшего свою ненависть. Клара никогда не предлагала мне поговорить по душам, не желала делиться своими чувствами, вызванными этими песнями, мне же на ум приходила лишь мысль о распущенности и моральном разложении, о болезненных ранах и об объятиях ужаса и мрака. Эти песни можно петь, только гримасничая и кривляясь. Даже песни о любви, которые слушала Клара, были окрашены отчаянием и безысходностью, это был настойчивый призыв к несчастью... Сейчас ты скажешь, что я слишком консервативна в своих пристрастиях, что мне не хватает смелости или хотя бы чуточку непокорности, чтобы казаться оригинальной, и, пожалуй, будешь прав. Я и сама корю себя за это, и должна признаться, что в то время мне невольно хотелось в чем-то быть похожей на сестру.
Мама уже хотела позвонить в полицию и заявить об исчезновении своей несовершеннолетней дочери, но я уговорила ее немного подождать, пока неудобства уличной жизни не вернут сестру домой. Я убедила маму, что будет лучше, если Клара, пропустив несколько учебных недель, сама поймет, что такая жизнь не для нее, нежели ее вернут силой, вызвав настоящий бунт, которого все-таки хотелось избежать. В конце концов, Клара всегда была здравомыслящей, и этот ее период колебаний и неуверенности непременно прошел бы. Пошатавшись по улицам, она осознала бы все “прелести” своей независимости и вернулась бы домой, к прежней жизни обычной девчонки среднего класса, снова став милой, покладистой, прилежной и молчаливой, потому что, несмотря на время, проведенное с оборванцами, Клара любила каждый день принимать душ, мыть голову, менять одежду и спать на чистых простынях. Я на сто процентов была уверена в том, что она ни с кем из них не переспала и не подцепила ни СПИД, ни сифилис, ни герпес. Я не могла представить ее валяющейся в кровати в обнимку с вонючим парнем с засаленной патлатой головой. Именно тогда мне в голову и пришла эта мысль, что Клара идет по жизни, как лучик света, вернее, как тень, потому что в то время она всегда была одета в черное и красила волосы в тот же цвет. Ее шевелюра была похожа на воронье крыло, но это была лишь уловка. Я вовсе не хочу сказать, что Клара обманывала кого-либо, разве что саму себя, да и то неосознанно. Она носила собачий ошейник, купленный в зоомагазине, и выбрила волосы на висках, но при желании могла прикрыть их оставшимися волосами. Сестра носила цепи, ботинки “Док Мартенс”, огромные стальные или латунные серьги-кольца, бросающиеся в глаза. Понимаешь, она постоянно меняла свой имидж, ни на чем не останавливаясь. Вызывающе-сумасбродные побрякушки, немыслимые стрижки и цвет волос, ужасающе мрачная одежда – все это было, но не было ни пирсинга, ни булавок, которые ее друзья втыкали себе в губы, носы, брови, соски, клиторы, мошонки. На руках, а иногда и на лице были татуировки, но не наколотые несмываемой краской, а хинные. Я не раз видела ее голой в ванной комнате, и то, что она спокойно раздевалась при мне, уже говорило, что ей нечего скрывать. Возможно, Клара и пробовала какой-нибудь наркотик (я тоже пробовала экстази, марихуану, и пару раз кокаин), но она никогда не вела себя, как наркоманка, ожидающая дозу, и если что-то вдруг изменилось, то это из-за меня.
Тем временем вечерело. Мы с Кариной сидели в сумерках внизу, в гостиной. Я устроился на маленьком кожаном диванчике оранжевого цвета, купленном в ИКЕА, хотя во виду и не скажешь, пока не встретишь точно такой же, но бордовый, черный или коричневый у пары-тройки друзей. Карина примостилась на подушке, на полу. Время от времени она стискивала и теребила один из уголков подушки, или принималась ее взбивать, словно стелила постель для куклы. Сейчас, вспоминая и записывая на бумаге наш разговор, я передаю его своими словами, в присущей мне манере, поскольку человеку свойственно смотреть на все своими глазами, по-своему осмысливать происходящее, считая при этом, что он испытывает то же, что и все, хотя на деле это не так, поскольку все мы разные, непохожие друг на друга. Карина говорила более отрывисто, скупыми, короткими фразами, почти не сомневаясь в своих словах. Иногда ее тон становился таким саркастическим и чуждым мне, что я просто не в состоянии его передать. Она говорила решительно, безапелляционно, часто повторялась, будто предвидя, что ей возразят, и тогда ее слова становились резкими. Постепенно голос Карины звучал все глуше. Я бы сказал, что по мере того, как в комнате угасал свет, затихал и голос, словно приспосабливаясь к полумраку, и я боялся, что когда станет совсем темно, Карина замолчит. Мы, как будто, стали ближе друг другу, и мне захотелось бросить вторую подушку на пол, сесть рядом с Кариной, положить голову ей на колени и продолжать слушать рассказ о сестре.
- Время шло, но вопреки тому, что я сказала маме, чтобы успокоить ее, Клара не возвращалась. Прошло, пожалуй, несколько недель, и я встревожилась не на шутку. О сестре я узнавала по большей части от наших общих знакомых. Изредка, увидев Клару, я подходила к ней. Обычно она сидела на грязном одеяле или выпрашивала деньги у прохожих. При этом Клара не стояла с протянутой рукой, как нищие с карикатур, а приветливо улыбалась, словно это было панковской шутливой игрой, и она просила деньги просто для прикола. Впрочем, своей приветливостью сестренка редко добивалась того, чтобы люди остановились и дали ей монетку или сигарету. Наоборот, все торопливо пробегали мимо, словно было в этой девушке что-то пугающее, словно этот темный ангел, почти ребенок, вынуждал их видеть то, о чем они и знать не хотели.
Особенно мне нравилось исподтишка смотреть, как она резвилась, играя с собаками, как носилась с ними по площади, подзывала их к себе, как прыгала и кувыркалась, и тогда я снова видела прежнюю Клару, которую знала. В такие минуты покрывавшая ее короста черствости и бессердечия лопалась, чтобы явить свету веселую, жизнерадостную, ребячливую мечтательницу-сестренку, которую мне хотелось защитить. А потом она снова садилась, закуривала сигарету, надевала наушники и скрывалась в том мрачном мире, который возводила, чтобы жить в нем.
Когда я убедилась в том, что Клара и не собиралась возвращаться домой по собственной воле, я отправилась на площадь, но не следить, а поговорить с ней. По правде говоря, я не решилась пойти в дом, занятый, как мне подсказывала интуиция, всяким сбродом – мелкими торговцами наркотой, бродягами и язвительными голодранцами. Я предпочитала искать ее на улице, на той самой площади, где она обычно сидела с пятидесятилетним панком. Клара просила деньги, когда я подошла к ней. Она протянула ко мне руку ладонью вверх, словно желая показать мне этим жестом, что нас не связывали никакие узы, что я была для нее всего лишь прохожей, одной из многих. А может быть, ей просто стало неловко, и она выходила из своей роли,
