Воздух в кухне был сизый от сигаретного дыма. Два человека, сидевшие там, друг на друга не смотрели. Один глядел в пол, хмуря густые кустистые брови, другой — в окно. У обоих были в руках сигареты, с которых они время от времени стряхивали пепел в жёлтое блюдце, стоявшее на кухонном столике. Тот, что смотрел в пол, был мужчиной лет пятидесяти пяти, у него была большая, удобная для размышлений голова, покрытая густым и отчасти седым волосом. Когда-то он, волос, был огненно-чёрным, но время оставило на нём свой традиционный след, сделав мужчину похожим на пожилого грека. Может, он и был греком — дело не в этом. Он размышлял над только что состоявшейся беседой. Ему было скучно, но он размышлял по привычке...
Размышления — это было главное дело в его жизни. Ничего он не умел делать с большим удовольствием и большей глубиной. Темы же были разные. Например, самая излюбленная — что есть вечная жизнь, ожидающая человека после смерти, и в этом он достиг впечатляющих успехов, что было признано многими его друзьями, которые частенько приглашали его на различные интеллектуальные междусобойчики... В данный же момент он размышлял о Крыме, о его сакральной треугольной форме, об эллинах, которые когда-то в нём жили, о скифах и готах, татарах, русских и украинцах, которые его упустили. Это было, конечно, интересно, но всё же не в той степени, как это могло бы быть интересно его глубинной природе, если бы она, конечно, была в этот момент пробуждена. Его высшее "я" занимали проблемы совсем иного характера — проблемы гармонии сыновнего и отеческого разумов одной и той же личности, ведь высшее "я", являвшееся средоточием божественных начал, в случае слияния с "я" низшим получило бы возможность изливать эти начала в физический мир, как, например, это делал князь Мышкин в романе "Идиот" Достоевского, или Митра, культ которого к 21-му веку почти забыт, или Христос, культ которого не забыт, но так искажён и трансформирован в нечто неопределённое, опошленное хищническими привнесениями, что о чём-либо высоком не могло быть и речи.
Его товарищ, с которым он дружил более тридцати лет (тот, что смотрел в окно), в такие интеллектуальные дебри не углублялся. Мозг у него был ленивый, больше приспособленный к инстинктивному паразитизму на интересных собеседниках, которых он искусно вызывал на откровенность, высасывал их энергетически, но сам никогда ничего взамен не давал. И глядел он не столько в окно, за которым уже была вечерняя чернота, сколько на своё отражение в стекле, величественность черт которого он отметил ещё в далёкой юности. Его высшее "я", давным-давно разочаровавшееся пассивностью своего подопечного, медленно отвращало духовное око от физической сферы, и это значило, что жизненной силы сыновнее сознание получает всё меньше и меньше и что через каких-то полгода оно умрёт от банального инсульта. Фамилия у него была Подляков, а имя Александр. Откликался он и на Сашу, если собеседник по его внутренней оценочной шкале был включён в число близких друзей. Всех прочих он презирал, определяя их общим словом протоплазма...
В какой-то момент один из собеседников (тот, что глядел в пол) вдруг глядеть в пол перестал, он тоже поглядел в окно, увидел, что уже поздно, вздохнул, затянулся последний раз и раздавил окурок в жёлтой пепельнице. Потом он встал.
— Пора уже, — сказал он, потягиваясь.
— Да ладно, детское время, — не согласился его товарищ, хозяин квартиры. — Посиди ещё немного.
— Да не, темно уже, а живу я, как ты знаешь, не близко. Сейчас восемь, пока доберусь — будут все десять. Пора.
— Да брось, — не унимался товарищ. — Посидим, поболтаем. У меня бутылочка припрятана.
Похожий на грека помолчал, перекатывая в мозгу сообщение про бутылочку, но нужной гармонии так и не обрёл.
— Не, — сказал он опять. — У меня и сестра там одна уж два часа сидит. Сиделка-то в шесть уходит. Надо идти... — Он двинулся в коридор. — Ты уж извини — настроение у меня сегодня не очень. В другой раз ещё посидим... и с бутылочкой...
Товарищ, всем своим видом показывая, что предельно разочарован, пошёл вслед за ним. В коридоре они простились. Саранцев Вадим (так звали человека, похожего на грека) вышел в морозный декабрьский вечер. Время было ещё не позднее, и потому то там, то здесь мелькали чёрные в полутьме прохожие. Кто-то на другой стороне улицы что-то кричал, и сразу несколько хриплых голосов отзывались забористым смехом. Асфальтовая дорожка ненавязчиво шла вверх, на вершину Новочеркасского холма. Тонкий снежок одинаково вкусно похрустывал и в Первомайском, и на Молодёжке, где жил Саранцев... Выйдя из рейсового автобуса, Вадим через дворы побрёл к своему пятиэтажнику, который ещё лет сорок назад крепко укоренился в самую сердцевину района. К себе в квартиру на четвёртом этаже он вошёл, когда уже было десять. Маленькая церквушка в полуквартале дальше к окраине отозвалась на это мелодичным звоном. Он было задумался о незримом движении времени, но почти сразу об этом забыл, так как надо было беседовать с Ксюшей. Ксюша лежала в маленькой комнате на большой кровати, укутанная до подбородка ватным одеялом, заботливо подоткнутым с боков. Валентины Георгиевны (сиделки) уже, конечно, не было, но Вадим на её присутствие и не рассчитывал, зная, что та никогда не задерживается позже шести.
— Ну, как дела? — бодро спросил Саранцев, подходя к постели и незаметно ощупывая одеяло на предмет прятавшейся под ним утки. Судя по нежеланию утки двигаться даже под сильным нажимом, было ясно, что она полна до краёв. Вадим отнёс её в туалет, вылил содержимое в унитаз, потом тщательно вымыл в ванной комнате и снова вернулся в спальню, положив утку на прежнее место.
К этому времени не шибко мозговитая и не шибко шустрая на речь Ксения нашла, что ответить.
— Хорошо, — сказала она тихо.
Лицо у неё было светлое — так, во всяком случае, казалось в первое впечатление при взгляде на неё, не пропадало оно и после длительного общения, видимо, душа давно уже смирилась со своим недугом (Ксения была парализована ниже пояса), вплетаясь своей психологической мякотью в рельеф окружающего бытия. Она была малозаметна, как бы не от мира сего. Говорила всегда тихо, делая продолжительные паузы, если реплика была длиннее книжной строки. Лицо у неё было, хотя и ссохшееся, но почти без морщин, череп покрывали коротко остриженные волосы, абсолютно седые, что временами наводило на мысль о светлом энергетическом венчике, источаемым кротостью и смирением духа.
— Как самочувствие? — спросил Вадим и сел на краешек кровати, дожидаясь ответа.
— Хорошо, — сказала она опять. — Только забываю, что сейчас зима.
— Ну, это несущественно... Ничего не болит?
— Всё хорошо, — сказала она в третий раз.
Они помолчали, каждый думая о своём.
— А я вот про Колю сегодня вспоминал — сказал Вадим. — Помнишь, как он на гармошке играл? Прямо мастер... А ещё частушки всякие сочинял...
Коля был её муж, более двадцати лет назад махнувший за счастьем в Америку и с той поры не подававший о себе вестей. Уже не один год упоминания о нём Ксению совсем не огорчали. Она часто-часто заморгала пушистыми ресницами, что у неё означало: помню, помню конечно...
Они опять помолчали.
— Одеяло такое пушистое, — сказала она вдруг. — Это я про снег за окном говорю.
— А какой воздух сегодня за окном вкусный, — сообщил Вадим. — Его бы с тестом замесить. Такие знатные пироги вышли бы...
— Я люблю пироги.
— Попрошу Георгиевну, чтобы завтра испекла... А какой твой любимый цвет?
— Твёрдый.
— А любимый актёр?
— Давно это было.
— Тебе очень Евстигнеев нравился, помнишь?.. В "Собачьем сердце" особенно. А ещё Евгений Леонов. Не забыла такого? "Старший сын", "Легенда о Тиле", "Кин-дза-дза!"...
— "Слёзы капали", — подхватила Ксения. — Добрый он.
Она улыбнулась, и, словно бы лучики, множество мелких тонких морщинок набежали на щёки и вокруг глаз. Радужки глаз у неё когда-то были синие, но теперь выцвели и были покрыты крохотными белёсыми пятнышками, которые при долгом разглядывании казались застывшими снежными каплями... И зелень глаз, и золото волос, вспомнилось вдруг Вадиму.
— Может, тебе фильм какой-нибудь поставить? — спросил он.
— Нет, поздно уже...
— Что ж, если что надо, я тут... Спокойной ночи!
Ксения ничего не ответила, погружённая в какие-то свои думы.
Он выключил свет и прошёл к себе в комнату, где на столе уже семь долгих дней лежала приготовленная для чтения книга "Ада, или Радости страсти", но так до сих пор и не начатая. Её духовный запах трогал изголодавшуюся душу Вадима летучими атомами, и он томился, выдерживая срок, как на долгой восточной свадьбе томится по своей возлюбленной невесте жених, дожидаясь, когда она, книга, заговорит с ним в полный голос, чтобы он смог различить каждое её слово, каждую её мысль, каждый нюанс... Прочие книги, числом не менее двух с половиной тысяч, двойным слоем покрывали большую часть стен, глядя на скудную обстановку комнаты лаконичными корешками. Справа был диван, который увеличивался вдвое, когда его раскладывали, а напротив — кресло, старое, потёртое, но ещё сохранившее величие и изящность очертаний, доставшееся Саранцеву по дешёвке от одной прогрессивной семьи, в которой умер зажившийся до восьмого десятка ценитель, а эстетические вкусы наследников оказались устремлёнными в сферу офисного лаконизма. В этой же семье Вадим приобрёл и несколько собраний сочинений, эти вообще даром, так как хозяева были рады, что не придётся расходовать бензин на дорогу до помойки. К примеру, там был Велимир Хлебников в семи томах, при виде которого у Саранцева закружилось в голове, и он чуть не грохнулся в обморок. Или, например, пятитомник Марины Цветаевой, элитное издание нулевых годов, не букинистика, конечно, но какие яркие рисунки на срезе каждого тома. Все они были сложены в коридоре у стены в безобразные стопки для дальнейшего перемещения на свалку. Ещё долго у Саранцева покалывало сердце от этой картины, внедрившейся в его воспоминания, — книги для него были как дети, судьба которых после смерти владельца-отца часто решается самым печальным образом. Этим повезло, и они обрели у Саранцева вторую жизнь.
Кресло, кстати сказать, было легендарное — кто только в нём не сиживал: Лев Николаевич, Фёдор Михайлович, Антон Павлович, Иван Александрович, Михаил Афанасьевич, Владимир Владимирович, писавший в молодости под псевдонимом Сирин, и даже несколько иностранцев, хотя отношение к ним у Саранцева было более прохладное, чем к соотечественникам. К примеру, чудесный американец, сотворивший Мартина Идена, сам Мартин Иден; не менее чудесный японец, окружённый свитой почтительных водяных, духовные братья Хемингуэй и Ремарк, хоть и не встретившиеся на полях Первой мировой, но прочно соседствовавшие в любой