Пожар Латинского проспекта.2 глава

Однажды я уже провожал её. Субботним апрельским вечером в канун Пасхи. Два с лишним года назад. Возвращаясь с Ушакова в радостном расположении духа (работа шла, весна на улице!) грешным делом оценил я по достоинству фигурку задумчиво шедшей, с двумя пакетами в руках, впереди девушки: «У-ух, ты какая!» До дома оставался лишь один поворот, и не подумал бы я даже прибавить шагу, если бы в повороте женской головы вдруг не мелькнули знакомые черты: «Люба? Откуда в наших
Палестинах?» В два шага я и нагнал её — Любовь.

— Здра-авствуй, Лёша! — Она как будто ждала моего вторжения. — А я тут в церковь ходила, да в «Викторию» на обратном пути завернула. Сейчас вот домой иду.

Легко и разбитно набился я в провожатые — послал, прости Господи, ей Бог попутчика! Вправду — надо было принять полные пакеты из рук Любы: Татьяна бы потом мне попеняла. Впрочем, за честь и удовольствие и почёл.

— А я часто по воскресеньям на службу хожу. Постоишь, послушаешь — по-другому что-то начинаешь понимать. Становится легче… Хотя, — спохватилась она, — всё, вроде, и так хорошо.

Воздух весеннего вечера чумил голову пивной молодёжи, нередко попадающейся навстречу. Многие подростки здоровались с Любой.

— Ученики… Как тебе, Лёша, новый «Идиот»?.. А я вот абсолютно не согласна с ролью Миронова: он, конечно, великолепный артист, но князь Мышкин в его игре — ну по-олный идиот!

Путь до дома Любы был не близок, но мы и не спешили.

— А сборник-то, Лёша, у тебя получился за-ме-ча-тельный!

В устах не только преподавателя русского языка и литературы, но и преданной её почитательницы, похвала скромной моей книжицы дорогого стоила. Но ведь и для Любы, в том числе, невеликую свою прозу кропал. Теперь мне и умереть не страшно, а Любаше, в кухне впопыхах, моё произведение под горячую сковороду подкладывать — всё больше жизни торжества!

— А я сейчас читаю Шаламова.

— Тематика сталинских лагерей, — с видом знатока кивнул я, по вершкам ухвативший однажды энциклопедическую вкладку об этом писателе — к университетскому зачёту готовясь.

— Да. Особенно рассказ «Перчатки» запал. Как у заключённых слезала кожа с обмороженных рук — словно перчатки снимались.

К счастью, про этот рассказ (его, впрочем, так и не прочитав) вычитал тогда и я: энциклопедические — пригнитесь! — университетские знания!

Татьяна рассказывала мне, что Люба читает много и каждый
день.

— А я опять вернулась в школу. Нет, в фирме и платили прилично, и в моральном плане работа намного легче, но, понимаешь, я почувствовала, что начинается духовная деградация. Не моё это!

Мы прошли мимо школы, где учительствовали Татьяна с Любой; мимо устремлённой в небо готической кирхи — православной ныне церкви. Однажды увиденная в молодости, эта кирха — позеленевшей ли медью купола, застывшими ли на башне часами, краснокирпичными ли острыми сводами или фундаментальностью каменных глыб в основании — поразила моё воображение раз и навсегда. И вышли на длиннющую улицу.
В самом конце её давным-давно молодая семья Нахимовых снимала первую в этом городе комнатёнку в ветхом частном доме, ожидая на свет появления маленького Серёженьки. Глава её, Сергей (старшина, тогда, сверхсрочной службы Краснознамённого Балтфлота), за руку, рассказывала Татьяна, привёл Любу в эту школу. С тех пор многое изменилось: Серёжка ходил уже в четвёртый класс, Сергей- старший дослужился до старшего
мичмана, нынешняя съёмная квартира в панельном доме находилась в самом что ни на есть начале той самой улицы — в десяти минутах ходьбы от школы, и школа же Любе как ценному специалисту расходы жилплощади оплачивала.

И когда уже подошли к подъезду пятиэтажки и пришло время прощаться, Любаша, не обращая внимания на навострившихся на лавочке бабушек, приподнялась на цыпочки и, целомудренно обняв меня, подставила щёку для дружеского поцелуя. Вздохнув,
как показалось, и счастливо и чуточку печально.

И высокое ещё солнце светло струило лучи, и чистый воздух был полон неведомых надежд весны, и тысяча медово-золотистых капель того, что и зовётся, верно, счастьем, вмиг вскипели в груди, расширяя её до пределов разрыва.

А возвращаясь, я уже мысленно городил каменную мозаику очередного ушаковского столба, где-то в глубине души тешась своей, как полагал, окончательной там победой. Поверженными позади оставались завистники, сползли в кювет злопыхатели, камень теперь стоял за меня, путь впереди был чист и свободен.

И невдомёк мне, наивному, было, что произойдёт в ближайший же понедельник. Как и подавно уж не дано было знать, что приключится через два с небольшим года.

Скудоумный времени и счастья транжира! Да и денег, впрочем, тоже…

* * *

Среда честно была отработана от звонка, до звонка. Хотя и «ломало» Гаврилу не на шутку — моментально разленился мужичок: послабь, называется, на миг вожжи! Под очагом, где затеяли дровник, удало он залепил полукруг гипсокартонного каркаса — «кружало», — и махом выложил по нему кирпичную арку. И ведь угадал с диаметром тютелька в тютельку — дуракам везёт. Готово дело — хозяин, глянь! А вот завтра, предупредил я, приеду попозже. Зато уеду пораньше — сына с утра на тренировку отвести, а вечером из школы встретить.

— А сколько сыну лет? — двусмысленно поинтересовался Александр.

— Десять, — ничтоже сумняшеся, ответствовал я.

Насчёт второй половины, соврал я, конечно. Но так в угоду же танцам! По четвергам тесть убегал пораньше со службы внука в школу отправлять, а бабушка Семёна встречала. Но вполне, впрочем, могло и по моей басне быть — в прошлом-то году ведь было…

— Я не согласен, — рубил словами воздух хозяин с Ушакова, — что такой специалист, как Алексей, три часа в день теряет. Вплоть до того, что будем выделять ему машину. Давай, Григорий, решай вопрос!

Без особого с моей стороны энтузиазма («А ну как и это в счёт зарплаты пойдёт!»), по понедельникам и средам, когда моя семейная очередь выпадала быть Семёну провожатым, ушаковскими решено было выделять мне машину — с личным шофёром.
Чёрный «мерседес- Гелендваген», который возил дочь хозяев в школу.

— Только, Гриша, своего сына я не доверю никому, — повторял я слова жены.

Когда, выйдя из подъезда, Семён первый раз увидал к парадному поданное авто, он, не подав, конечно, вида, задохнулся от гордости.

— Не забудь поздороваться!

— Здрасьте! — полез он на заднее сиденье.

— Только осторожно — машина казённая. Давай пристегнёмся. — Я помог отыскать и пристегнуть ремень безопасности.

— Давно в таких не ездил, — не тушуясь, пояснил мне, но больше шофёру, секундную заминку с ремешком Семён.

«Давно»! Молодец! Тогда ему не было ещё и десяти.

По счастью, с шиком съездили мы в школу считанные разы  - по обоюдному замалчиванию сторон благое дело благополучно «завяло». Спокойнее было всё же украдкой (хоть и по святому делу) умыкать втихаря и ехать, мирно и долго, на автобусе. Хотя и была какая-то затаённая тревога в этих школьных проводах — неясная и неотвязная. И как спускались мы в лифте, экономя время спуска в суровых мужских объятиях-похлопываниях: «Люблю тебя, сынок!» — «Я тебя тоже!» — «Ты лучший на свете сын!» — «Ты лучший на свете папа!» — где последние похлопывания традиционно походили уже больше на шлепки — так и задумывалось. И улица встречала нас шальной вереницей несущихся машин, и двадцать шагов пешеходного перехода были ежедневной тропой войны, для которой сын был ещё мал. И день, хранивший в утреннем пробуждении остатки мудрости и рассудка, был уже в полном безумии час-пика.

Тревожно было доверять ему Семёна.

А тот до сих пор гордо узнавал «гелики» на улицах города: «Пап, пап, смотри! На таком мы ездили, да?»

* * *

В четверг мне круто подфартило. С утра отзвонился Александр: не сможет он меня сегодня «пасти» — в службе судоводителей надо ему быть. Так что не очень я на работе усердствовал, выкроив ещё два часа на поход в парикмахерскую — наконец-то!

— …Ты, вижу, постригся . — Искря глазами, Любаша, повернувшись ко мне, касалась меня плечиком.

— Да, буду волосы отращивать — чтобы передние назад, до затылка укладывались: по законам жанра! Это если бы я в охранное тутошное предприятие сунулся — вот тогда бы постригся наголо.

Офис охранного предприятия был чуть дальше — прямо по коридору.

Мы, не сговариваясь, пришли с Любашей пораньше, и теперь сидели рядом на мягкой скамеечке, подсунув, как дети, под себя ладони. С удовольствием наблюдая, как Артём (так, сказала Люба, звали нашего учителя) занимается с бальной парой профессионалов.

Деткам было, наверное, лет шесть- семь.

— Вот смотри, Маша. Ты прошла такую длинную дорожку шагов, а на последнем — главном! — акцента не сделала. Не выделила ты его никак! Спрашивается — зачем Маша шла?.. Вот поставила перед Машей мама тарелку, а супа не налила. Маша спрашивает: «Мама, а где суп?» Вот и я спрашиваю: Маша, а где последний, акцентированный шаг?

Поджимая губки, Маша оборачивалась почему-то на меня и оставляла за собой право хранить молчание.

— Ты как себя чувствуешь-то?

Накануне вечером Татьяна сообщила: «Любаня заболела. Говорит в нос, глаза красные — еле уроки отвела. Ты позвони ей — сможет она прийти-то?» Позвонил, конечно: «Приду обязательно! Не дождётесь!»

— Но-ормально! Выздоравливала же интенсивно. Пришлось даже водки с мёдом на ночь выпить — бе-е-е!

Словно лазоревым — в цвет её кофточки — бризом веяло от Любы. Тёплым и терпким. Полузабытым и таким манящим экзотической своей, неведомой далью.

— Так, ну что — встаём? — Закончив с юными дарованиями, Артём готов был приняться за нас.

* * *

— Итак, ча-ча… Извините — конечно, ча-ча-ча!..

В разминке, так повелось, девушки образовывали первый ряд, а мужская братия норовила скрыться от преподавательского взора за спинами своих партнёрш.

— Этот танец пришёл к нам с Кубы. Основные шаги здесь те же, что и в румбе, только в середине добавляется — вот здесь — один промежуточный шаг. Так называемое «шоссе». Давайте попробуем — пока поодиночке!

Ножные выпады вперёд и назад я усвоил с ходу: точно так по молодости танцевали мы на дискотеках — тогда это было круто! А вот на «шоссе» начал буксовать и теряться — оно ж такое длинное (целых два шага!). Вдобавок, по ходу движения надо было ещё и неведомую, пропущенную на самом первом занятии «восьмёрку» крутить (а какая она — восьмёрка эта?). Так что выходило точно «восьмёркой» колеса велосипедного — не езда, а сплошное мучение.

— И основное, пожалуй, в ча- ча- ча: колени работают назад. Вперёд вы не старайтесь чрезмерно колени сгибать — вообще про вперёд не думайте: назад! Назад сгибайте! Вот, как будто позади вас, на уровне коленей, силомер находится, и вам нужно его как можно сильней, выпрямляя назад колено, ударить: ба- бам!.. Ба- бам!

А, ну так бы сразу и сказали: «выпендрёжные колени»! О, это кубинцы! Да — это они! Лосаро — я тебя узнал!

— Ча- ча, раз, два, три!.. Ча- ча, раз, два, три! — чётко отбивал ритм Артём.
«Вамос де ла вилья!» — если я правильно сладкоголосье, нёсшееся из динамиков, понимал, — «уна милья!» Получалось: «Пойдём в деревню!» — соседнюю, надо полагать — всего-то километр до неё, по тексту, было.

Доковылял-таки, хоть и не всегда твёрдо и спотыкаясь порой (кто же в