Пожар латинского проспекта. 3 глава

В понедельник Александр отдал ключи от входной калитки и бани, где я переодевался и держал свой инструмент: хозяйствуй, мол, паря, сам! Накладно и недосуг ему каждый день из города мотаться.

Молодец — правильно Гаврилино «не сегодня — завтра»
понял!

* * *

— Люба зачитала твою Гаврилиаду девчонкам — те пищали!

* * *

А во вторник на танцпол пришёл Серёга…

Занятие подходило к концу, все сиденья и диваны были уже заняты семичасовой группой, на глазах которой мы старались изобразить ча-ча-ча — что уж выучили за два занятия. Основные шаги с «шоссе», раскрытия — «нью-йорки» («Не знаю, почему названы именно так», — пояснил Артём) и повороты. Любаша была хороша. Прямо с работы, из школы, в облегающем её фигурку сером платье, и туфельках на каблуке, здорово довершающих покатые линии точёных икр красивых ног. Способных — сейчас я это видел воочию по лицам сидящих кавалеров, — если уж не сводить с ума, то взоры притягивать магнетически.

Я старательно поспевал за яркой своей партнёршей, экономя время на выпендрёжных назад-коленках и «восьмёрочке» нижней частью тела: не до хорошего — в шагах бы не сбиться! И всё же в повороты я вписывался через раз. Как на грех, наша пара оказалась ближней к скамейке «запасных». Оставалось компенсировать ляпы моментом чувственного подхвата гибкого стана партнёрши, когда мы сходились в исходной латинской стойке, да масляно-знойным взором истинного кабальеро, устремлённым
в её глаза. В один из таких моментов, когда Люба вновь оказалась в танцевальных моих объятиях, и наши открытые ладони нашли одна другую, Любаша, успев кивнуть через плечо, поспешила сообщить:

— О, Серёжа пришёл.

«Зачем?»

Молодец, сказала! Впору было убавлять прыть.

Обернувшись, я кивнул — из приличия. «Скучали, что ли, без него?» И отдалился от своей партнёрши. И остыл моментально. «Приглашали мы его, что ли?» Сегодня проводов с прощанием не будет — а как теперь мне без них?

Но надо было тот краткий миг видеть его глаза!

Занятие закончилось, Любаша порхнула к мужу, поцеловала, пощебетала чуть и поспешила в раздевалку. А Серёга остался на месте. Стиснутый вешалкой с одной стороны и дверью с другой. Припёртый к стене ярким светом, отзвучавшей громкой музыкой, аншлагом и красотой своей Любови, раздавленный моим вероломством.

Надо было подойти — протянуть руку. Открытую. И ведь не дрогнула она у контраса!

Стянув, после рукопожатия, свою куртку с вешалки и подхватив лежащий под ней пакет с обувью, я кивнул на дверь Сергею.

— Я — туда.

Мы вышли на лестничную площадку. Прохладную, сумеречную, безлюдную. С вереницей огней едущих внизу машин за стеклянными стенами. Прекрасно располагающей к «разборке», если уж не с выбросом тела соперника сквозь стёкла четвёртого
этажа, то к увесистым оплеухам и нераздеримой склоке — само собой!

Серёга, похоже, романтизма ситуации не прочувствовал.

— Чё, тут даже раздевалки нет? — наблюдая моё переобувание на ходу, процедил сквозь
зубы он.

— Есть! Но она пока общая. Поэтому, чтоб туда не ломиться — девчонок не смущать, я — здесь. Здесь спокойнее.

Он промолчал. Я поскрипел, укладывая в пакет, летними своими плетёнками.

— Ладно, побёг я!

Чего, действительно, тогда было время терять?

Сунув руку под холодное рукопожатие, успел сбежать на лестничный пролёт — я не хотел здесь её видеть с другим! — как дверь на площадке распахнулась и в потоке света появилась Любаша. С широкой улыбкой.
— Сюрпри-из!

Я знал, о чём она. Поэтому ещё прибавил шаг.

— Ага! Ну, до четверга, всего вам, ребята, хорошего!

«Откуда он приехал?» Да прямиком из дому, наверное, пришёл — не на службе в наряде, знать, нынче. «Зачем?» Как добропорядочный муж — супругу встретить. Ужин, должно быть, заранее приготовив — Татьяна говорила, что Серёга здорово готовит, и вообще — очень хозяйственен и домовит. Да оно и видно. «Скучали мы, что ли, без него?». Я — нет. «Приглашали мы его, что ли?» Люба, наверное — откуда б иначе Серёга место знал? Но это, кстати, и лучше, нежели он сам решил бы завалиться! Порадуйся искренне за партнёршу: счастливая супружеская чета осенним вечером пройдётся вместе, в бутик какой-нибудь наверняка заглянув, — твоё, Гаврила, какое дело? Какой тебе здесь, сирому, интерес? Ну, «обломали» тебя сегодня — от проводов трепетных отлучили. Кроме тебя самого, в главные нынче радости жизни этот ритуал возведшего, никто не виноват! И всё же, вслед за Булгаковским Коровьевым: «Горько мне! Горько!»…

Теперь Гаврила жизни силы
Не в чаче черпал — в ча-ча-ча!
Одно лишь и сомненье было:
Не удушил бы муж партнёрши сгоряча.

— Что-то случилось? — Глаза Татьяны расширились тревогой, едва я вступил на порог комнаты.

Я отрицательно мотнул головой.

— Я же вижу!.. Что-то не так? — Она вздохнула. — Ладно, захочешь — расскажешь. Семёна можешь с художки встретить?

* * *

Два раза в неделю Семён посещал художественную школу, что находилась в пятнадцати минутах ходьбы. Путь пролегал, опять же, через живописный мостик в этнографическом

центре «Рыбная деревня». Кованые его ограждения, правда, регулярно грузились
замочками и замками молодожёнов (порой и амбарными), наглухо скреплявшими любовь. По счастью, однажды чья-то рука избавляла изящную ковку от ржавеющих оков любви,
и мостик некоторое время дышал свободно.

Способности к рисованию у Семёна были. Да и странно, с другой стороны, было бы иначе — ведь он и на свет появился не без участия великого живописи импрессиониста…

«Не бойтесь совершенства — оно вдали», — каламбурила надпись на театральном билете. Самом дешёвом, что Татьяна радостно презентовала мне. «Тебе обязательно надо посмотреть! Придёшь — нам всё расскажешь». — Она нежно погладила свой большой живот.

Не сказать, чтоб его, совершенства, очень уж я опасался, просто посмотреть спектакль про Сальвадора Дали в областном драматическом хотелось. На столичного режиссёра местная радиостанция без проволочек повесила дежурный ярлык «великий». Получалось, спектакль великого Грымова про художника, надо было понимать, в смысле величия тоже где-то с бока припёка располагающегося, в общем — зрелище! Ради которого и хлебом насущным пожертвовать не грех — грех не пожертвовать. Вот Татьяна и выкроила денег из семейного бюджета на один билет. Сама-то она пойти уже не решилась — вот-вот мы ждали ребёнка.

— Чего-то он разошёлся! Положи вот сюда ладонь — здесь у него сейчас головка… Смотри — затих! Вот жучара! Чует папку!

В февральскую пятницу (впрочем, последние зимние деньки уже дышали весною) я сорвался пораньше с работы. Ехал в переполненном автобусе из того самого дачного посёлка (камин там выкладывал), да ещё два солидных пассажира бузили спьяну:
«Он — полковник ФСБ, да!» — на что чернявая кондукторша откликнулась — правда, после их уже выхода, — строками популярной песни: «Ну, настоя-ащий полковник!» Приведя себя дома в надлежащий вид («Надень белую водолазку, под горлышко,
а поверх вот этот свитер — он тебе очень идёт»), я с некоторым волнением поспешил в театр.

Но совершенство так и осталось в тот вечер вдали. Недосягаемой. Потому что пробравшись в свою ложу мимо разношёрстной публики — от девочек-панков с серьгами в носу до вальяжных дам в жемчугах и бритоголовых господ, я обнаружил, что та занята прожекторами дополнительного освещения. Найденный- таки администратор, препроводив меня в другую ложу, милостиво предложил дополнительный стул. На который только с ногами влезть и оставалось — чтобы увидеть хоть кусочек (шестую, примерно, часть) сцены.

Уяснив, наконец, что шедевра мне нынче не увидать, я, не впадая в пафосные амбиции прочих недовольных (а их набралось с десяток), тихо сдал свой билет.

— Так что же вы хотели? — возмутился тогда администратор. — У вас же билет за сто пятьдесят рублей!

Дорогие стоили под тысячу.

Хотелось, конечно, предложить деятелям от культуры продавать билеты по пятьдесят
рублей, да и высаживать зрителей в скверике у памятника Шиллеру — через дорогу от театра. А за пятёрку вполне можно было бы обилечивать проезжающих мимо пассажиров общественного транспорта. Но не стал я в храме искусства, да ещё пред ликом Дали, себя склокой унижать. Взял деньги свои убогие да и пошёл себе с Богом. А на пороге квартиры наткнулся на большие Татьянины глаза: «А чего так рано? Что-то случилось?» Пришлось рассказать. И хоть не сгущал совсем я красок, супруга расстроилась несказанно.

А на следующий день, самый счастливый, наверняка, в моей жизни, в половине третьего у нас родился Семён.

И потому этот двухтысячный год был лучшим — сусальная позолота святого не блёкла под пылью никчёмной суеты.

Его картины — на батике! — висели теперь в нашем коридоре — домашней картинной галерее…

— Привет, папа!..

Когда Семён и я, несущий объёмный портфель его работ, вернулись с художественной школы, Татьяна сообщила мне прямо с порога:

— Перезвони Любаше на домашний. Только что, буквально, она звонила: чего-то вы быстро там где-то расстались, на какой-то там лестнице, она даже не успела за что-то поблагодарить — в общем, я и слушать не стала. Сами разбирайтесь!

И воспарил опять душой Гаврила,
Вмиг позабыв щемящую тоску:
«Она! Она сама мне позвонила!»
Да много ли для счастья надо было дураку?!

— …Спасибо! Такой, прямо, джентльмен!

Да, завсегда пожалуйста — за тысячу-то рублей! Пока они ещё есть — хоть стоящее дело меценатствую.

* * *

Бодрящим осенней свежестью утром, я, как и обещал Грише, появился на Ушакова. Как красно солнышко: привыкайте — зима на носу, и этой зиме меня уже здесь не застать!

Сердечно поручкались мы с Гришей, сунул безмолвно чуть позже на крепкое рукопожатие руку Михаил Александрович — телохранитель хозяина, бывший в этот момент в очередной с Гришей вражде. С удовольствием пожал, по ходу, я руку и Василию Васильевичу — командиру «железячников».

— Ну, ты когда к нам?

— Да сейчас, Васильевич, документы все морские сделаю, и подтянусь.

— Давай, ждём!

Года два уже, как напрашивался я к «железячникам», делавшим на этом особняке всю декоративную ковку, сварщиком: «Перед морем постажироваться!» — «Так ещё и денег заработаешь!» — солидно заверял Василий Васильевич.

Сварщик, как дополнительная, к матросу, специальность на судне, конечно, котировалась.

Нынче я заходил во двор уже вольным художником. И от осознания этого, от вольного солнечного осени дня, и от событий вчерашнего вечера просто несло! Безудержно — смотри только, изнутри не разорвись!

— Все про тебя спрашивают: «Как Алексей?» — походя говорил, имея в виду домашних Ушакова, Гриша, — переживают за тебя… Вот смотри, Лёха, надо вокруг звонка камешки аккуратно снять, и, когда Василь Василич медяшку свою поставит, снова обложить.

Невелик был труд, но здесь ни на что соглашаться быстро не следовало.

— Это уже в который раз, Григорий Викторович, звонок этот дербанить будем? В четвёртый?

— Ну… — Разведя руками, Гриша кивнул на дом и понизил лишь чуть голос: — Ты его знаешь: «Хочу!» — и всё! Но, с другой стороны, это ты такой столб сделал, что приходится теперь всю пластмассу декоративной медной ковкой закрывать: другое уже
и не смотрится.

Это точно! Хозяин всегда в сердцах выговаривал