Пожар латинского проспекта. 3 глава

подъезде — самое большее… Слушай, а чего ты у меня спрашиваешь — вот у неё об этом и спроси!
               
* * *

В пятницу, когда окоченевшие лужицы отогревались, паря в весёлых лучах солнца на диво погожего утра, я вновь пришёл на Ушакова. Разбитной, развальной походочкой — не был я больше связан этим домом по рукам и ногам. Гришин «мерин» (хозяйский, впрочем, — Гриша на нём был лишь извозчик) уже стоял у ворот. Сам он был во дворе, разговаривая о чём-то с тремя «слаботочниками» — сигнализация, видеонаблюдение и прочие слабые токи.

— О-о, какие люди! Так, а говорили, ты уж всё закончил?

— На отметку! — поручкавшись с Гришей, от души пожимал парням руки я. — Я теперь на вольном поселении!

Косо на меня взглянув, Гриша зашагал в подвал — вроде как по делу.

— Всё-о, каторга закончилась! — лишь чуть понизив голос, довёл до присутствующих я. — Сейчас вот столб за вами залатаю, и — адьёс амигос!

— В Испанию теперь поедешь ваять? Или в моря?

— На Канары — через моря.

О, это были люди! Мужи, но не мужланы, с высшим, кстати говоря, образованием и верным взглядом на жизнь — пусть через очки, но зато при бакенбардах даже. Здешние друзья, не раз выручавшие меня и словом и сотней-другой взаймы — на разогрев нутра и разгон тоски. Жаль только, что появлялись они редкими набегами.

— Я же, парни, теперь на бальные танцы хожу!

— Да ладно!

— А как хотели? Латинская программа — полностью, плюс стандарт: вальсы, танго. Слушайте — я балдею!

— А оплачивает кто? — Бакенбарды кивнули в сторону дома. — Он?

— Хорошая мысль! — оценил я. — Бонусом, на восстановление психического здоровья.

— Ну да! Пусть компенсирует моральный ущерб!

— Да ладно, — махнул рукой я, — сам за себя заплачу. А то вы не знаете, как здесь всё — дороже бы вышло!

Усмехнувшись в разные стороны, парни согласно закивали.

— Хоть получается у тебя?

— А то! Только для лучших дружбанов-слаботочников: настоящее ча-ча-ча! Смотрите — кто вам ещё покажет!.. Так, обожди… Ага — отсюда. И-и!.. Ча-ча, раз, два, три!.. Ча-ча, раз, два, три!.. Здесь нью-йорк, поворот… Блин, мужики, самое-то главное — такая у меня партнёрша!..

Парни были явно в восторге. Чего никак нельзя было сказать о подошедшем Грише.

— Лёха, — вполне серьёзно оглядывался на окна дома он, — ты не боишься, что тебя за ненормального примут?

— А не вы ли, Григорий Викторович, говорили мне: «Да тебя вообще-то здесь никто за нормального не принимает»? Ладно, пошёл тогда я столб ваять.

В подвале, легко нырнув (три размера «на вырост» это позволяли) прямо поверх одежды в новенький замечательный комбинезон — Татьяна из Турции, от брата корабела, привезла, я подхватил никем не тронутый свой скарб: «Ничего, гады, не спёрли?» Собственно, было уже и некому. Да и, разобраться, что тащить — два резиновых, одно в другом, ведра с инструментом: молотки — железный и резиновый, шлифовальная машинка — такая пыльная, что и в руки-то взять страшно, зубило, рваные губки, нож строительный, карандаш, две кисточки. И отдельно, как палитра художника, пластмассовый кузовок с мелким, таким нужным камешком — крошкой. Пара вечно пропадавших гвоздей в выемке пластмассовой ручки — камешек этот, вдруг неказисто ставший, обратно выковыривать. «Пинцет тебе нужен», — хихикал, помнится, как-то Альвидас. И в этом прав был. Но вот до пинцета руки, хоть и в медицинские перчатки неизменно облачённые, так и не дошли.

А про ненормального — так это я сам как-то Гришу просил хозяев уведомить. После того, как выругался трёхэтажно на весь двор сломавшемуся пополам большому камню (полчаса его тесал да резал), в женском, почему-то, роде, а уж потом в страхе оглянулся: хозяйка мирно сажала цветочки в паре, буквально, метрах позади. Завяли те, наверное… Вот я и поспешил через Гришу объясниться: разговариваю уже я с камнем, ну ругаемся, случается — как без этого? Вот он меня и успокоил по-свойски.Утешил.

Брешь на входном столбе была заделана в полчаса: дюжина камней — семечки! Медная коробочка с незатейливыми лепестками — вензельками, похожая на деловитого жука, была бережно обнята камнем.

Гаврила долго шёл дорогой столбовою,
Он камень от столба к столбу мостил не первый год,
Лишь за столбом, что каменной кольчугой
скован будет верною рукою,
Гаврила знал — его свобода ждёт!

Не Пушкин, конечно — Гаврила. Носило, бедолагу, в размерах строки, как по жизни.

— Здравствуйте, Алексей! — послышался сзади звонкий голос. — А я думаю, что за новый строитель у нас появился?

— Здрасьте, Наталья Алексеевна! — оборачиваясь, сердечно приветствовал хозяйку я. — Да нет — я это, просто в комбинезоне новом.

— Вижу. Как ваши дела?
               
  — Да здорово! В море, на полных парах, собираюсь, вас всех добрым словом вспоминаю! — не моргнул я.

— Мы вас тоже! Потеряли уж вас. Вы же у нас уже как член семейства!

Само собой разумелось! Бедный родственник — с натуры, с блудным сыном пополам. Хотя от души хозяйка эти слова говорила. Она была добрым человеком.

Дожив до сорока лет, я ни разу не видел истинно бриллиантового блеска глаз — прекрасных, о которых был, конечно, начитан. А у хозяйки были именно такие глаза: бирюзово-голубые, с настоящим бриллиантовым блеском. Причём, свет этот не был
холодным.

Наталью Алексеевну я впервые увидел на второй день работы. Бойко лепил я, нагоняя ещё темп в надежде на приличный метраж, каменные полоски на самое лицевое место — по центру фасада, над черепичной фермой входа. Раздался свист, и, обернувшись, я увидел Гришу в обществе светловолосой дамочки. Стояли они на тротуаре через дорогу, внимательно изучая и оценивая камень на фасаде. Для полноты картины мне надо было по жестам Гриши, залечь на черепицу. Что я и сделал. А когда, опять же по команде, распрямился во весь свой рост, златовласка одобрительно кивала головой, а Гриша тянул большой палец кверху.

— Хозяйка сказала — отлично! Так и продолжай, — сообщил он мне по отъезду заказчицы.

Хотя лучше бы он вниз тогда палец склонил!

На следующий, выходной день хозяева приехали вдвоём (как приезжали почти каждые выходные и после). Тут уж я не поленился соскочить с козырька, дабы выслушать замечания, пожелания и соображения из первых уст — это была моя работа.

— Всё хорошо, нам нравится. Только вот эти рыжие камни… Да — вот этот, с самого края — слева, над козырьком — вот тот, видите?.. И, пожалуй, вот тот — да, который, как квадрат, — замените, пожалуйста!

Я согласно кивнул, высказав по случаю и своё мнение.

— Разумнее было бы начинать сзади дома. Сейчас я ещё не схватил до конца рисунка, руку как следует не набил. И если мы сейчас вот так и пойдём — спереди, то самые лучшие фрагменты у нас окажутся на заднем дворе.

Хозяева согласились: «Пожалуй…»

— Нам бы хотелось, чтобы всё было сделано одной рукой.

Даже мой мозг безумца не мог представить себе такого: объёмы для этой кропотливой работы были попросту космическими.

— Буду поспешать, — вжал голову в плечи я, — но, уважаемые, смотрите сами — если не буду успевать…
               
— Конечно, конечно, — закивали они, — помощников, если что, мы вам найдём.

Речь шла о строительном сезоне, который сам собой сворачивался к зиме — яснее ясного.
Когда они уходили, хозяйка ещё раз приблизилась ко мне:

— Успехов вам! Берегите себя!

Она не раз говорила мне это и в последующем. Как заклинание. И нежелание сделать эти глаза хотя бы на миг страшно растерянными («Как, Алексей нас бросил?») удерживало меня здесь какой-то лишней ниточкой. Которая, впрочем, всё слабела…
* * *

Через каких-то полчаса экспресс нёс меня к месту свершений. Там, у берега моря, ждала своего рождения желто-кирпичная арка в честь самого Антонио Гауди. Правда, не совсем
такой, как задумывалась, она получалась — прямо скажем. Так ведь и делал-то её не великий зодчий, а Гаврила — мастеровой доморощенный. Который, высверливая в кирпичах перекрытия дырки, забивал в них дюбеля и подвязывал на проволочках — и это в несущей конструкции! На которую труба трёхметровая опираться будет! А что: «Перед нами либо безумец, либо гений», — так же про Гауди-студента профессор университетский сказал! Но не гений великий, не блеск бриллиантовых глаз будоражил сейчас одну смятенную голову.

Гаврила в лёгком был расстройстве,
Гаврила малость осерчал:
Теперь в его мироустройстве
До вторника зиял провал.

И подхватил он вдруг мобильник, и, в небо глядючи, набрал:

Любовь! Как так могло случиться,
Что Вас уж зная столько лет,
Только теперь позволено влюбиться
В ту, что прекрасней в мире нет?!

А к вечеру вдруг откуда ни возьмись нагнало туч, закрапал дождь (осень!), и меня вдруг стукнуло: столб же плёнкой не укрыл, валенок! Клей, накрепко не засохший, может потечь, если дождь будет ливневый, — и подтёки, которые до конца потом не
выскоблить, не вытравить, попортят всю работу.

Шляпа!

Когда я, вернувшись срочно в город, подбежал на Ушакова, дождь лупил вовсю. Но столб, отбивая напор капель своим бетонным оголовком, пока держался полусухим.

Я верил, что он устоит до моего прихода!

Шлёпая по щиколотки в воде (сам виноват — вода, по уклону моей каменной «палубы», стекала безупречно потоком за ворота), я укрыл героя двумя слоями плёнки.

А вечером, когда мои вещички сушились по всей квартире, позвонил Гриша.
               
— …А-а, понятно! Ну, ты хоть меня предупреждай. А то шеф приехал — звонок не работает: слаботочники чего-то сегодня в доме поковырялись. Столб плёнкой закрыт: «Ага — Алексей чего-то накосячил!» Звонит, кричит: «Олени вы северные!»

Плёнку я снял ранним осенним утром — последнее, что я должен был сделать. Не для живущих в этом доме — для столба: он-то ведь ни в чём не виноват.

И понёсся прочь. Так, что «и рога задевали тучи, облака».