— Хорошая новость: в пятницу, тринадцатого, идём в театр!
— Наверное, это будет что-то ужасное?
— «Левша». Помнишь, я тебе обещала, что в следующий раз все втроём, с Семёном, сходим?
Да, точно, было дело.
— Мы своих детей — два класса, с Любовь Васильевной ведём. Ах, с Любовью Васильевной! Так сразу надо было и говорить — конечно, идём! Вприпрыжку.
— А четырнадцатого — помнишь? — у неё день рождения. По секрету — у неё кто-то появился. На праздники они с девчонками ездили на море, в Зеленоградск, сидели в кафешке — она рассказывала: «Всё так красиво, романтично!» Показала даже стихи на телефоне, что он ей присылал. Лена Уланова говорит: «А ты уверена, что это он сам сочинил? Может, он их из интернета скачал». — «Нет, это его слог, я знаю!»
Стихи! И это вы называете стихами!
Подобно инженеру Щукину, Гаврила в пене —
У рта, пока не оправдался
Марине, Оле, Рите и Елене:
«До воровства стихов не опускался!»
А может, и действительно кто-то появился — почему нет?
В круженье творчества полёта
Хотел Гаврила всё ж заметить:
За прочих клятых стихоплётов —
Романтиков — он не в ответе.
Развелось бумагомарак — как собак нерезаных!
* * *
Поспешая на занятия, я не поспевал за обвалом строк: «Пожарником Гаврила не был… И под тревожным тем осенним небом…» Лились строки беспорядочным потоком, затрудняя
и без того опасные пешеходные переходы. «Пожар латинский разгорелся… Не в силах он его тушить». Однако успел — пришёл даже с небольшим запасом. Так что оставалось ещё время наскоро набрать черновые четверостишья в память телефона.
Но растревоженная гроза (не буди, называется, лиха!) уже надвигалась…
— Итак, мы помним: танго — это агрессия. Каблуками толкаемся от паркета, ноги чуть в коленях согнуты. Вот, как кошка крадётся — в любой момент она готова к прыжку… Сегодня мы изучим файф-стэп.
Отчего-то танго мне давалось легче и веселее других танцев.
— Файф-стэп — это пять шагов в диагональ. Татьяна!.. Татьяана! Смотрите — показываем.
А вот если бы Миша — телохранитель ушаковский, и ему подобные, танго изучали, сюда свою агрессивность расходуя, глядишь, всем легче жить бы было.
— И вот посмотрите на нашу стойку: вот тут, на уровне груди, словно раскаты грома между партнёрами протекают, словно грозы проходят.
А вообще, Миша тот — до фонаря мне теперь. Я и там, на Ушакова перед ним не мандражировал, не заискивал, не лебезил. «Дурака включал» постоянно — да! — так это по образу тамошнему своему: так единственно возможно и было.
— Давайте, встаём друг против друга — партнёры в одну сторону, партнёрши в другую. Так, сначала смотрим мужскую партию…
Да и вообще пора уже всех этих Миш, Гриш, и всех, всех, всех ушаковских забывать. Выбросить просто из памяти этот оторванный жизни кусок.
— Давайте теперь попробуем свои партии, а потом станем в пары.
Да хоть бы сюда он сейчас припёрся — не спасовал бы пред ним — кто он мне теперь такой?!
Здорово у нас с Любовью получалось пять этих шагов туда — обратно пройти. С душою! С грозой и молнией.
— Ещё момент: когда встали друг против друга — в середине файф-стэпа и по окончании, то вот такое движение головой — чик! — передёрнули. Как затвор.
В тему. Как положено телохранителю, Миша без пистолета не ходил. И кровельщикам его, шуткуя, демонстрировал («А то я могу быстро вас с крыши снять — спустить»), и друга моего — поляка — однажды под дулом привёл, — уже серьёзно.
— А когда вы идёте обратно, то взоры ваши должны быть устремлены вот сюда — повыше кисти партнёра. Будто здесь у вас находится прицел, сквозь который, надвигаясь, вы атакуете стену.
Стена готова была зашататься — в страхе: такими взорами мы в неё «целились»: как Миша в того, на кого досужий гнев хозяина ложился.
Наверное, здесь мы были красавцами. Следующей группе, что уже начала стягиваться к полю боя, оставаясь пока в тылу скамеек, было видней. Пожилой седовласый мужчина снимал нас на камеру телефона.
— Хорошо! Давайте теперь совместим основные шаги с тем, чему сегодня научились.
И вот тут началась лёгонькая неразбериха. Пройдя чёткую линию основных шагов, пары уходили в диагональ, где неизбежно упирались в зеркала и стены, наталкивались друг
на друга. Возникла сутолока и паника — как при бомбёжке. И «разрулить» дело не мог даже Артём — размеры зальчика развести пары на безопасное расстояние никак не позволяли.
Вот в какой-то момент возрастной партнёр черноглазой смуглянки, прижав её к самой стойке, оттолкнулся с каблука — как учили! — и размашисто шагнул назад. В том направлении, что шёл вперёд я — с Любой-тараном. Тут он ей по голени и саданул!
Оттолкнув мои руки, она зло глянула на меня: весёлые чёртики в её глазах превратились в злого беса:
— Ты меня подставляешь! Понимаешь — под-ста-вля-ешь!..
Зрители напряжённо смолкли, я замер в дурацком оцепенении. Когда ничем, кроме слова, помочь ты не можешь, то лучше уж молчи — ты своё дело сделал!
— Блин! Теперь синяк будет.
Дело спас Артём, призвав минуточку внимания, за которую дипломатично довёл до народа мысль, что танец — танцем, но, дабы друг другу не мешать, не сталкиваться, не
топтать друг друга, не калечить, смотреть нужно, всё-таки, и по сторонам.
Красиво, в общем «съехал», отчасти меня выгородив, переложив долю ответственности и на ветерана. Хотя вина-то целиком и полностью, понимали все, была моя.
Следом же маэстро свернул занятие, выразив в завершение надежду, что коль с каблука приходится шагать и в стандарте — а уж в латине без него, высокого, вообще никак! — то надеется он, что обувь на каблуках когда-то (но лучше скоро) будет у всех партнёров.
Наехал-таки на меня — для порядка и по справедливости: резали бальный его глаз плетёнки мои летние.
— …Люб, ты прости меня! Сильно болит?
— Да ну, я и забыла уже.
— Вот видишь, а была бы одна — осталась бы невредима.
— Не факт ещё.
— Стыдно так!
— Прекрати! Думай о том, как многому мы сегодня научились.
— А ты разве этого не знала? Татьяна говорит, ты серьёзно танцами занималась.
— Да это сестра моя старшая занималась, а я так — что подсмотреть успевала. В школе — да! — с пятого класса в танцевальном кружке. Но там, извини меня, мы по три часа пахали — два раза в неделю! А танго я впервые, вместе с тобой, учусь.
— Слушай, а вот что слуха музыкального у меня напрочь нет?
— Глухие люди поют. — Она чуть раздражённо возвела руку. — Мой автобус. Завтра увидимся — ты на «Левшу»-то идёшь?..
Люба благополучно села в автобус, помахав на прощанье рукой. И следом ей полетели три sms-сообщения — в один формат текст не умещался…
* * *
Достойна она их нынче — не достойна?.. Если они родились только благодаря ей, да и — сознайся! — для неё, о чём тут, ёшкин кот, думать?
Кем бы Гаврила в жизни не был,
Пожарником он был худым.
И под октябрьским тем небом
Беда вдруг приключилась с ним!
Пожар латинский разгорался —
Он потушить его не мог!
Да что там — даже не пытался:
В огне он углядел цветок.
То роза дивная пылала!
Любви и истины была в ней красота.
Об этом просто и сказал он.
И, засмущавшись на признанье, отвечала та:
«Но пылкости в ответ ты не дождёшься:
Ты у другого греешься огня.
В кипении крови ты скоро обожжёшься,
А заодно с собой попалишь и меня».
Пожар души своей Гаврила
Для розы хоть и потушил,
Смотрел на мир теперь уж не уныло —
Ведь жил Гаврила нынче, жил!
Вот так-то, Муза Васильевна!
* * *
В одном из последних рейсов, в соседней каюте жил матрос Витя — мировой парень. У него было музыкальное образование — музыкальное училище закончил. И слух, получается, тоже.
— Витёк! — спрашивал бывало я. — Аль не мешает ли тебе, друг ситный, мой хрипунок? Не шибко громко магнитофон слушаю?
— Слушай! — обрадовавшись представившемуся случаю (сам ведь я разговор завёл), ловил момент он. — Ты там у себя что хочешь делай: музыку слушай, пляши, на голове ходи, только — слышь! — сам не пой, ладно?! Пожалуйста — я тебя очень прошу!
И заглядывал при этом в глаза проникновенно.
И когда, забывшись, я начинал мурлыкать под нос, или даже заводил в голос что-то душевное, он теперь принимался колотить в переборку.
…А и Слава, что музыкальную школу по классу баяна заканчивал, тоже дивился не раз: «Да, ну слуха у тебя — никакого!»
* * *
«Сообщения. Входящие. Люба. «Спасибо!». 12/11/2009. 20:28:16».
* * *
Помнится, когда я увидел по телевизору, как грохнул на весь мир, не удержав в поддержке свою партнёршу наш фигурист, порадел и за него: ведь, по-человечески, невелика его вина - ну, дрогнула в тот самый миг рука, выскользнула ладонь партнёрши. И в следующее мгновенье стал он уже для всех слабаком — самое меньшее, ненадёжным, веры которому впредь не будет уже никогда! А то и предателем партнёрши своей — ведь
та ему верила…
Всю ночь кошмары снилися Гавриле,
Тьмой их гнала неискупимая вина:
Не фигурист на лёд партнёршу уронил — он!
В доверии к нему теперь поднимется ль она?
Какой-то миг, всего лишь! Именно тот, в который должен я был Любу от удара уберечь — обязан! Да куда уж мне: тут в своих ногах двоих бы разобраться — не до хорошего! —
чтоб ещё и по сторонам глядеть. Вот это и есть — дилетант! Опытный партнёр всё боковым зрением бы схватил, и сделал, как надо.
Защитничек! Рыцарь, ёшкин кот!
* * *
Спозаранок уезжая на работу, я оставил бальзам «Спасатель», которым залечивал в море ушибы и который непременно носил в кармане на Ушакова вместо крема для рук, на листе формата А;4. Во всю ширь коего распинался слёзно перед Татьяной передать чудотворный Любе-партнёрше.
Спасатель этот мне «присоветовала» милая знакомая — фармацевт из аптеки неподалёку от дома, по взаимной, ни к чему не обязывающей симпатии. Бальзам был универсален: он и от ожогов, он же и от обморожений, от ушибов, порезов, воспалений — тоже он. Как на базаре в Кальяо у перуанского торговца пучок непонятной травы: «От всех болезней». Потому и купил его, отправляясь в рейс на иностранный «пылесос», без меры черпавший рыбу в экономических водах Мавритании. Как оказалось, не зря: сразу пошёл тюбик по рукам, неумолимо худея в объёме. Но грех было отказать своим на чужбине. Немного и мне осталось — мазать лицо перед спуском в морозный трюм: «Бог даст, вылезу обратно». Ибо каждая вахта там была, как бой. Работа трюмных была не на пределе физических сил — за гранью, по сути, человеческих возможностей. И до конца каждой вахты нужно было попросту дожить: тридцать тонн, что опускали тебе из цеха, надо было
разбросать за пять с небольшим часов — полторы тысячи коробок. Да и не под ноги себе швырнуть — разнести по бортам, забрасывая и на тринадцатый — на вытянутых руках — ряд. И на каждый короб двадцатикилограммовый на всё про всё у тебя — подхватить, унести, уложить, вернуться — шесть секунд. Таков интервал между коробками, цепью надвигающихся по ленте транспортёра, как танки на поле боя. И некуда пятиться, нельзя
отступить!
Когда мне, в рейс снаряжая, знающие люди о том говорили, я отказывался верить: «Брехня! Невозможно просто это — физически». Когда уже работал в этом кошмаре, не мог даже сам себе, вахту закончив, объяснить — как, в конце концов, это сделалось:
короба таки были
