1. Был май. В частной школе в Детройте, принадлежащей иезуитам, мы изучали Евангелие от Иоанна. "Любовь и Бог. Бог это любовь. Понимаете?" спрашивает нас Отец Борн. "Каждое слово здесь означает лишь одно: что есть Бог и этот Бог любовь." "Вооот что такое любовь..." шепчет через весь проход Чехлевский, подражая Смоки Робинсону. "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. А Бог это любовь.
Вот то," Отец Борн глубоко вздыхает, "о чем нам рассказывает это Евангелие. Есть пророк. Этот пророк Иоанн Креститель, глас вопиющего в пустыне, свидетель. Ut testimonium perhiberet de lumine. Он тот, кто свидетельствует. Свидетельствует о чем? О том, что видит. А что он видит? Свет. И что это за свет? Это Слово. Какое слово? Ставшее плотью. Verbum carofoctum est. Слово, ставшее живой плотью среди нас. Habitavit in nobis. Слово, ставшее частью нас, наших жизней, живое воплощение Божьего слова. Вот два главнейших таинства нашей веры Слово, ставшее плотью, жертвенная смерть Христа на кресте как выкуп за грехи всего человечества. Оба эти таинства имеют отношение к любви. Тогда, теперь и всегда. И прямо сейчас - тоже.
Слово, Бог, любовь, среди нас, живое, прямо сейчас. Правда, Чехлевский?" Чехлевский тем временем напевает "Как мне найти свидетеля?" Марвина Гэя, отбивая ритм ладонью по крышке парты, достаточно громко для того, чтобы его слышала вся классная комната. "Правда, Чехлевский?" повторяет Отец Борн. "Даже вам понятно, что я имею в виду, не так ли? Логика здесь безукоризненна: Бог это любовь, Бог это Слово, ставшее плотью, поэтому ... " "Бог это любовь во плоти, " невинно отвечает Чехлевский и все смеются. "Не совсем," поправляется Чехлевский. "Честно. Давайте вернемся к тому, что Вы только что говорили. О Боге, любви и Слове. Это же было нечто вроде краткого изложения, не так ли? Но что все это означает на самом деле?" Отец Борн удивлен вопросом. Он делает короткую паузу и улыбается. "Именно, вот в чем вопрос, Чехлевский. Но оставим его на потом. На сегодня достаточно. Разговор о Слове это серьезный разговор." "Да, это серьезный разговор," сказал нам Чехлевский после занятий. "То есть, если Борн прав. Я имею в виду, если Слово - это все слова. Те слова, из которых состоим мы. Они это то, что мы делаем, то, что мы говорим. "Действительно будьте, действительно будут", он засмеялся, "вот что я гоовоорю. Нет, честно," он сделал паузу. "А что, если то, что мы говорим, как мы говорим это, почему мы говорим, когда мы говорим, и есть то, что только и существует на самом деле. О, что это за..." Чехлевский пропел следующее слово голосом Смоки, "любооовь! Подумайте об этом, мои сограждане американцы!", сказал он, копируя Линдона Джонсона и добавил почти что страстно: "Подумайте об этом." "Бог, любовь это на самом деле наши слова. Прямо здесь, сейчас, в городе Детройт, в этом, одна тысяча девятьсот шестьдесят шестом году от Рожества Христова...
Проклятье!". Чехлевский остановился и помотал головой. "Боже упаси! Я, кажется, увлекся! Тем не менее, должен признать," сказал он, снова улыбнувшись, "все это выглядит весьма пугающе для человеческого разума."
2.
В те времена этот город был очень серьезным местом. Миллионы прибыли туда в начале столетия, чтобы работать; предки многих из них прежде были рабами. Это был город рабочего класса и класса самых богатых промышленников в мире. Целые районы города были секционированы на заводские комплексы. Старый город, где жили бедные.
Город церквей. Город баров. Просторные авеню Гранд-Ривер и Джефферсон, скоростные автомагистрали Форда и Крайслера, улицы, с выстроившимися в ряд дубами, вязами, катальпами, серебристыми и багряно-красными кленами. Река - фактически пролив - между двумя Великими озерами (зимой часто темно-зеленая от плывущих льдин), граничила с Канадой по проливу, муниципальному парку, острову Бель с его оленями. Оттуда, с острова, можно было наблюдать как баржи с рудой и огромные грузовые суда, медленно проходят мимо. Детройт был тогда также жестоким городом. Страна находилась в состоянии войны. Мое поколение - главным образом, мелкая буржуазия, бедные и непропорционально огромное число черных - было призвано в армию. Улицы быстро меняли свое лицо. Оружие можно было купить почти задаром, и оно часто пускалось в ход теми, кто вернулся домой со знанием, как им пользоваться. Многие из вернувшихся с фронта пристрастились к героину.
Была уйма безработных, хотя экономика, раздутая войной, процветала. В 1967 году, когда мне было девятнадцать, город был подожжен. Это было восстание, размах которого трудно вообразить. Я же видел все собственными глазами: маленькая бакалейная лавка моего отца и дядин винный магазин, были ограблены и сожжены. Повсюду стояли подразделения вооруженных сил, только что вернувшиеся из Индокитая и посланные Президентом для усмирения. Я как раз отучился первый год в колледже. Тем летом, на каникулах, я подрабатывал в ночную смену на заводе Шевроле - пескоструил корпуса грузовиков, сразу после того, как они выходили из печи обжига после грунтовки. Насилие казалось мне неизбежным. Я чувствовал это всеми фибрами души. Это было, конечно, не все, что я чувствовал тогда, и конечно же не то, что мне хотелось чувствовать, но тогда насилие было повсюду, на переднем плане, как неотъемлемая часть жизни. Он было тем, с чем приходилось считаться, чтобы выжить. Это было также время, когда я начал понимать, что язык является неотъемлемой и наиболее существенной частью мира, в котором мы живем. Откуда пришло ко мне это понимание, я не знаю, но я чувствовал, физически ощущал, был весь охвачен этим чувством. Все языки, которые я знал, включая и языки Старого и Нового Заветов, которые были мне знакомы с детства, сходились для меня в одну точку - проблему смысла. Моя вера к тому времени сконцентрировалась на инкарнации живого Слова в истории всего живого. С самого начала Книги Бытия, с повторяющихся там слов "и Бог сказал: Да будет так", я воспринимал Слово как неотъемлемую часть творения.
Слово, явившееся в пламени огня перед Моисеем. Слово из уст Исайи, Иеремии, Иезекиля, Даниила, Михея, и Амоса пророков, живших семь-восемь столетий до Христа; их книги, свидетельствующие о самых глубоких проблемах человечества, - с помощью возвышенного, надсознательного и живого языка. Помню в 1969 году, на Рождество, я натолкнулся на такие стихи в Книги Иеремии: "И было ко мне слово Господне: прежде нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя, и прежде, нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя: пророком для народов поставил тебя. (Слово говорит со мной непосредственно, как часть меня самого, с самого начала даже прежде, чем я сам родился.) А я сказал: о, Господи Боже! я не умею говорить, ибо я еще молод. Но Господь сказал мне: не говори: `я молод'; ибо ко всем, к кому пошлю тебя, пойдешь, и все, что повелю тебе, скажешь. Не бойся их; ибо Я с тобою, чтобы избавлять тебя, сказал Господь. И простер Господь руку Свою, и коснулся уст моих, и сказал мне Господь: вот, Я вложил слова Мои в уста твои. (Я не умею или не хочу говорить, ошеломлен беседой с Богом, но уже ощущаю необходимость сделать то, что сделаю позже.) Смотри, Я поставил тебя в сей день над народами и царствами, чтобы искоренять и разорять, губить и разрушать, созидать и насаждать."
В феврале того года (вскоре после того, как отца тяжело ранили во время ограбления его магазина "Он был до того начинен героином," рассказывал мне позднее отец о человеке, который стрелял в него, "что даже не заметил, как нажал курок."), я написал: Небесами я был назначен поэтом. Моей обязанностью было описать "Маленькие розы у Терезы в саду, Когда они сгибаются под ветром". Не испытывая к этому ни малейшего желания, я попросил Тебя позволить мне написать лучше о чем нибудь другом. Ты сказал, "Тогда сядь Под деревьями, на которых спят ангелы, И копируй их дыхание В стихах." Что я и делал до тех пор, Пока мне не явилась следующая публика: Розовощекая святая Агнесса, Святая Доротея, с луной, застрявшей у нее между пальцами, И все небесное воинство. Тогда Ты сказал мне, "Ты подвел меня." А я ответил, "Обещаю в будущем написать намного лучшие стихи." На что Ты ответил, "Поздно, ты упустил свой шанс: Ты будешь изъят из матки и рожден В городе."
3.
"После завтрака богословие так и просится на язык," сказал мне один приятель, цитируя Уоллеса Стивенса, и засмеялся, когда я сообщил, что в последнее время много думал о богословии слова. "Богословие слова? Загляни в послания Павла коринфянам." Никогда прежде я не дочитывал эти послания до конца. Послание это ведь классическая форма; письмо к другому человеку или к другим людям - отсутствующим, находящимся где-нибудь вдали, - стандартная форма общения на расстоянии: письмо о текущих делах. Параграфы, стих за стихом, направленные против безнравственности в городе Коринфе, вкраплены в оба послания: "Независимо от того, что вы едите, независимо от того, что вы пьете, независимо от того, что Вы делаете вообще, делайте это для славы Божьей." Но не предписывающая сторона языка Павла привлекает внимание. Прежде всего, в интонациях автора, в открыто изменяющейся интенсивности его выражений чувствуется, как он освещает тему добра и зла. Так, вскоре после того, как Павел сообщает, что послание не предназначено, "осуждать", что коринфяне живут "в нашем сердце", он внезапно выступает со следующим рассуждением: "Ибо если есть усердие, то оно принимается смотря по тому, кто что имеет, а не по тому, чего не имеет. Не требуется, чтобы другим было облегчение, а вам тяжесть, но чтобы была равномерность. Ныне ваш избыток в восполнение их недостатка; а после их избыток в восполнение вашего недостатка, чтобы была равномерность, как написано: кто собрал много, не имел лишнего; и кто мало, не имел недостатка." Несколькими страницами далее, сразу после того, как автор хвастается своими полномочиями, мы слышим, как он заявляет почти что виноватым тоном: "Говорю это как дурак... Говорю подобно сумасшедшему." В самом конце послания, тон переключается снова: "Я предварял и предваряю, как бы находясь у вас во второй раз, и теперь, отсутствуя, пишу прежде согрешившим и всем прочим, что, когда опять приду, не пощажу..." В послании присутствуют также рассуждения о значении самой речи, проводится различие между молитвами на языках и пророчествами: "Говорящий на языках, поучает себя... Но пророчащий наставляет, увещевает и утешает других." Самый святой язык, язык пророчеств, считается с другими языками, обращается к этому миру. Перед сирийским раввином, столь сведущим в пророках и лжепророках, ослепшим, лишившимся голоса, "внезапно воссиял свет с небес" (и голос Бога, заговоривший с ним вопреки его желанию, указующий, что предстоит совершить, настолько трансформировавший саму его личность, что он даже сменил имя после этого) все это имеет отношение к любви. И в доказательство этого в конце Первого послания Коринфянам такие строки: "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а
