на ощущения в ладонях и в пальцах.
Приподняв футболку я обнажил грудь любимой. Хана всё же слегка загорела и её груди выделялись на фоне загара молочно-белыми и такими желанными холмиками. Упираясь руками с обеих сторон ханиного тела, осторожно склонился и стал покрывать лёгкими поцелуями то левую, то правую грудь, нежно всасывая соски.
Хана зашевелилась, потянулась. Сонным голосом, будто кошечка, промурчала:
- Любимый. - И обхватив мою шею притянула к себе.
Осторожно опустившись на руках я накрыл собой её маленькое тело. Наши губы соединились в нежнейшем поцелуе, который становился всё более страстным. Оторвавшись от губ любимой, я стащил с неё футболку, а она всем телом помогала мне. И снова мы слились в поцелуе. Руки обоих будто не принадлежали нам. Они жили сами по себе, блуждали по спинам, по шее, потом переместились между нами, и, сталкиваясь, гуляли по груди друг друга, по животам, спускались всё ниже и ниже.
И всё же, помня о запрете, я остановился перед ханиными шортами. Но моя девушка не оттолкнула мои руки и я продолжили исследование поверх тонкой материи. Вдруг почувствовал как Ханына рука легла на мою руку, а затем направила её к резинке шортов и трусиков. Я, не мог справится с собой, всё моё тело натянулось как струна. Казалось, каждая моя жилочка, каждая клеточка трепещет. И чувствуя такой же трепет Ханы, очень медленно, медленно-медленно стянул эти последние преграды.
Хана судорожно вздохнула и окончательно раскрыла себя, широко раздвинув колени и обхватив ногами мою спину. Неуклюже стащив свои трусы, я осторожно начал входить в неё.
Что-то было не так. Попытка любовного акта не получилась. Хану свела судорога.
Она завыла, как волчица, у которой загрызли волчат. Вскочила с кушетки, чуть не свалив меня, сгребла простыню и прижав её комом к груди бросилась вон.
В злости я не стал бежать за ней. Встал, достал бутылку Арак, по вкусу больше смахивающей на самогон, выпил одним глотком полстакана. А затем изо всей силы ударил кулаком в стену, окончательно раскровянив уже разбитые недавно костяшки пальцев и упал лицом в подушку. Я хотел, чтобы физическая боль забила собой душевную. Но это не помогло.
Злые слезы намочили подушку и я отшвырнул её прочь.
Проснулся когда светало. Рука свисала с кушетки и что-то держало её. Но это точно был не Марти. Не было ощущения его мягкой густой шерсти.
Осторожно повернувшись на бок глянул вниз и с удивлением обнаружил Хану, лежавшую на полу на той самой простыне с которой она убежала и ей же и прикрывшись. Левую руку девушка подложила себе под щеку, а правой прижимала мою руку, лежащую на так любимых мной рыжих волосах.
Она выглядела маленькой девочкой, наказанной родителями, и я почувствовал как злость и обида на неё испаряется. Осторожно освободив руку, погладил её рыжие волосы, шейку и плечико, будто отец или мать, гладящие дочку, и Хана, почувствовав эту ласку, проснулась. Приподнялась и села на полу. Простыня упала, обнажив грудь, которую так хотелось поласкать, погладить, ощутить её упругость и одновременно податливость и нежную мягкость.
Хана перехватила мою руку, прижалась к ней щекой и тихо заплакала. Я почувствовал, что и мои глаза наполняются слезами, а сердце щемит:
- Ну, что ты, глупенькая? Ну что? Прекрати. Ты ведь знаешь, что я не выношу когда моя девочка плачет.
- Прости, прости меня за вчерашнее. Я так хочу быть твоей радостью, дарить тебе всю себя. Я думала, что наконец-то смогу, но... - она жалобно всхлипнула, - Но я не могу.
- Может я сделал что-то не так? Обидел тебя каким-то образом, сам того не желая? Ты только объясни мне, намекни, как поступать.
- Ну что ты милый, ну что ты! Дело не в тебе, Генька, дело во мне. Я грязная, нехорошая, недостойная тебя. Я хуже пьяной проститутки, валяющейся голой в грязи. А ты такой чистый, светлый. Я не хочу тебя запачкать.
- Ты больна?
- Нет. Я здорова и в то же время больна. Я обязательно расскажу тебе. Только не сейчас. Позже. Потом.
Я буду дарить тебе своё тело. Оно всё твоё. Вот здесь, и здесь, ...
Хана села на краешек кушетки и стала прикладывать мои руки к лицу, груди, животу, лону. И я вновь почувствовал как хочу её. До боли, до крика. И она тоже почувствовала это:
- Я понимаю, тебе нужна женщина. Хочешь, я буду дарить тебе облегчение, буду любить тебя руками, ртом, языком. Чем хочешь... Но внутри у меня грязь, и я не могу впустить тебя, пока не очищусь. Эта грязь не физическая. Она в моей голове...
Я заглянул любимой в глаза и увидел в них потемневшее море, вздымающиеся волны боли и страха.
- Я верю тебе, моя девочка. И буду ждать.
Её печальная улыбка осветила комнату, развеяв утреннюю серость. Будто солнышко взошло. Но в глазах по-прежнему сконцентрировалась вся боль, вся печаль еврейских женщин, начиная с праматери Леи.
- А хочешь, я по еврейскому обычаю приведу тебе наложницу? А если она понесёт от тебя и родит ребёнка, я буду считать его своим и относиться, как к родному. Ведь он будет плоть от плоти твоей, кровь от крови. Он будет живая частичка тебя.
- Хана, замолчи! Замолчи, не то я ударю тебя! Мне никто не нужен. Мне нужна ты, ты, и только ты. Понимаешь? Потому что я люблю тебя. И готов ждать, ждать столько, сколько нужно. Я знаю, настанет время и ты откроешься мне. И будешь чиста, как невинная девочка в возрасте бат-мицвы [12 лет - возраст взросления еврейских девочек]!
Я пересадил её себе на колени, крепко обнял и стал покачивать, так, как когда-то качала меня мама.
