Это должен быть очень маленький шаг — шажочек! — полушаг — назовите, как хотите… Раз!.. Теперь, с правой ноги вернулись на исходную: два!.. Дальше два шага, для партнёров — влево, для партнёрш, получается, вправо: три-четыре! Левая нога, — я на партнёрах объясняю, — шаг в сторону… И когда на счёт «три» встаём на ровную левую ногу, правая уже оторвала пятку, стоит на носочке и уже потянулась к счёту «четыре». И по счёту этому одновременно переставляем левую ногу ещё на шаг в сторону, а правую моментально приставляем к тому месту, где миг назад стояла левая стопа… Левая убегает в этом шаге, правая пытается настигнуть! И на всё, про всё — один счёт, одно мгновение!..
Захватывающе!
— А из этой позиции обратным порядком тех же шагов — в исходную… Три-четыре! Раз! Два!.. Отсюда и счёт джайвы: раз, два, три-четыре; три-четыре, раз, два!.. Да, Паша, полная восьмёрка! Ну, ты же у нас продвинутый!.. С шагами и счётом понятно?..
Конечно! Семечки!
Алевтины, кстати, на занятии не было.
— Основное в джайве: кроме того, что танцуем мы её на подушечках стоп, так и в каждом шаге в коленях приседаем резко и легко — припадаем… Вот, как будто — знаете? — под коленку нам сзади слегка дали.
Понятно! Поехали, что ли, хромоногие?
— Ну что — сразу попробуем под музыку?
Легко!
Действительно — то был очень живой и задорный танец! Несерьёзный даже какой-то…
— Не скачем, не скачем — припадаем! — ходила от пары к паре Татьяна. — Так, хорошо… Ну, у вас всегда отлично! — кивнула она нам.
Определённо — маэстра нам благоволила.
— Только вот, вы меня извините, — зайдя сзади, Татьяна взяла меня за плечи, — покажу я вам, как надо припадать.
И дала-таки под коленки, благодетельница!
— Раз, два, три-четыре!.. Три-четыре, раз, два!.. Хулиганим!
* * *
Бодрящий морозцем вечер бодрствовал на поутихших улицах центра. Мы шли в «Бомбу» — туда сегодня Любе было надо, и это было здорово: путь был намного длиннее!
— Серёге вчера сказала: «Лёха в море собрался уходить». — «Теперь ты танцы бросишь?» — «Нет, даже не рассчитывай! Пойдём со мной!..»
Да уж лучше бы он!..
— Но когда я с моря приду, ты — партнёршей! — ко мне вернёшься?
Она по-доброму (и, пригрезилось даже, счастливо) улыбнулась:
— Конечно!
Но Гаврила тем не удовлетворился: мало ему было того!
— Вот, ты другого партнёра сразу об этом и предупреди, ладно?
— Обязательно!
Судьбоносная минута — получил, наконец, твёрдые гарантии, страдалец!
— Мне тоже, — на ходу (очень, как всегда у Любы, интенсивном) делилась она, — знакомая на днях предложила по горящей путёвке на Рождество в Милан — на неделю: пятьсот евро. «Ой, Лена, не трави душу!»
Правильно — делать тебе там нечего: по футболу всё равно не «отлетаешь». Зато окрутишься каким-нибудь итальянцем: очень даже запросто! Только, и очень ненадолго… Лучше уж здесь — так и быть! — взгляды на себе лови.
— Ты знаешь, а я тоже всегда мечтал в Италии побывать. И в море-то пошёл не в последнюю из-за того очередь: я ведь не за длинной деньгой в моря подался…
— Странно бы было, если бы такой, как ты, из-за денег в море пошёл, — тихо промолвила Люба.
— Классе, наверное, в девятом, что-то таким сильным к ней влечением проникся! Их тогда время было: Андриано Челентано — какие роли, какие песни! — футбольная итальянская сборная — Дино Зофф в воротах и Паоло Росси в нападении (про центровую в моих мечтах Орнелу Мутти — сейчас я Любе промолчал)!.. А ещё песня одна была — помнишь тогда: «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады»? Девушка пела: «Рома-античи!» Романтики… А девушка такая, за которой на край света пойдёшь! Вот я сейчас часто, пытаясь разобраться до самых истоков, думаю: кто меня в жизни с пути сбил? Итальянка, выходит, та! Грация, сеньорина!
Люба прятала улыбку в воротник серого пальто.
— Да — захотелось мир посмотреть! Романтики хапнуть — суровой, мужской, именно матросской. Чтоб вернуться домой — без страха и упрёка! — лет через пять с чемоданом, полным фотографий, грудью, всеми морскими ветрами надутой, и душой, полной впечатлений — чтоб на всю жизнь хватило! А там уж поступить на заочное в институт — обязательно! — и работать спокойно, и жить счастливо. Но через пять лет — это был как раз девяносто второй год… Ехать стало не особо куда — дом оказался уже в другом государстве. Независимом. Вообще непонятно стало, что теперь к чему, зачем, откуда и как? Другим резко метнулись молиться богам, а поговорка: «Не стыдно работать, стыдно — воровать» — совершенно узаконенным порядком стала читаться наоборот, чередуя порой лишь «воровать» с «торговать». А на переправе матрос Жеребцов коней менять не решился: с моря не ушёл. Да и куда: всё производство же встало, и по сей день там же… И учиться было на кого? Неясно… Как впрочем, и сейчас.
За несомой мной «пургой» огни «Бомбы» замерцали вдалеке.Вовсе не путеводной звездой…
Не бежим, Люба, не бежим!
— Чего ты загрустил?
Она ещё спрашивала!
— Ты не грузись. — Уже на площади перед торговым центром Люба, остановившись, повернулась ко мне. — Ты думаешь, я ни о чём не размышляю, не анализирую? Ты — мой ангел-хранитель…
Определила! Нашла, всё-таки, себе выход, а дураку должность — вакантную.
— И не кисни — всё хорошо, лучше и не надо!
Она поцеловала меня в краешек губ и, развернувшись, стремительно направилась к входу. Я ещё смотрел ей вслед, когда вдруг из-за угла примостившейся у входа «Шоколадницы» отделилась рослая фигура шагнувшего ей навстречу Сергея.
А угол-то был стеклянный!
Вот это пряники!
Видел он момент расставания или нет? Во всяком случае, Любаша, поцеловав скоренько и его, взяла мужа под руку и моментально увлекла внутрь.
Если бы Серёга мне за такое прощание, как говорил Слава, «хлестанул» — я бы и не переживал. Но Люба!.. Её подставить — опять! — «не моги»!
А чего теперь делать-то? Не скакать же вприпрыжку за ними, из-за колонн выглядывая: чем дело кончится? Так ведь ещё и подслушать надо!
Постояв несколько минут в оцепенении, я повернулся и с тревожным сердцем пошёл прочь.
«Шоколадницу», кстати, тоже Слава внутри отделывал — ровно два года назад. Парни работали все в белых комбинезончиках, и всё тогда у них, как и у большинства, было «в шоколаде» — кризисом даже и не пахло.
А у меня, оттянувшего уже два года ушаковскую лямку, всё оставалось по-прежнему дерьмово. Точно так же, как осталось и после грянувшего… Как верно сказал один из электриков-слаботочников: «С твоими расценками ты ещё восемь кризисов
переживёшь — не заметишь!»
* * *
К Славе я сейчас и направлялся — «Кловер» был в паре сотен шагов.
Парни как раз всей толпой грузили остатки стройматериалов, который уже не могли понадобиться, в микроавтобус, так что я ещё и подсобил сотоварищам, открытую заднюю дверцу контролируя. А чтобы времени драгоценного даром не терять, повторял джайвы шаги.
— Гляди, тут менты часто ходят! — скосил взор Слава.
— Думаешь, примут?
— Только, если за ненормального.
Слово это — «примут» — я, наивный, частенько слыхал на Ушакова и, наконец, решил однажды спросить, на весь полный людьми особняк, у едва ступившего на порог Славы (всезнающий для меня авторитет тогда ещё там работал): «Слава, а что означает: «Примут!»? — «В комсомол, значит, примут!» — весело нашёлся он и, миновав пролёт лестницы, обернулся, понизил голос: «Посадят, ну!..»
— Как тут у вас дела-то?
— Семнадцатого, кровь из носа, надо закончить. Иначе — денег не видать!
— Справитесь?
— А куда мы денемся? — хмыкнул Слава. — Нам больше-то ничего не остаётся! У тебя-то как? Как там Вадим?
— Вадим? Вас вспоминает — добрым словом! — не моргнул глазом я.
— Говорил я ему, — обрадовался Слава, — ты, Вадим, будешь ещё нас добром вспоминать: как качественно, с душой мы тебе делали!
— Тут, кстати, мы тебя тоже вспоминали, — кивнул Джон. — У нас же объявление постоянно выходит — набираем народ. Так вот, приходил отделочник, что работал с тобой у Ланских…
— ?..
— Но он тебя отлично помнит! — подхватил Слава. — Говорит: «Да, это — мастер!»
— Забор я там тоже камешком оклеивал.
— Вот он и рассказывал — здорово! А потом ты ушёл куда-то…
— В море, куда ещё?
— А те парни, которых ты вместо себя оставил, говорит — совсем уже не то!
— Но я же потом пришёл — и подпорные стенки обложил, и пруд — лужу такую! — внутри камнем устлал. Да — было дело!.. Хорошие люди!.. А в Мамоново-то — у меня там нормально всё!
Чуть только подзавис — они же надумали теперь облицовку не кирпичом, под расшивку — как тогда хотели, а плиткой такой, бетонной — под «кабанчик», но такой хламовой! А это, сами знаете, на порядок больше работы получится: сначала вчерне кладку выложи, а потом плиткой этой облагородь.
— Так это и стоить другие деньги должно! — резонно заметил Джон.
— Ну, вы знаете, как это у меня передоговориться получается!..
— Нам позвонить?
— Да ну его! — махнул рукой я. — Закончу уж через несколько дней, да к вам подтянусь. А то замучился я уже оттуда на танцы ездить!
— Да, как у тебя с партнёршей- то? — Живой интерес проснулся в глазах Славы.
— На турнир мы идём! Областной.
— Когда? Где?
— Двадцать седьмого, в ДКМ.
— Блин, а я приду, посмотрю — точно!
— Приходи!
А то я Славу не знал! Во-первых, забудет, во;вторых, поленится, в;третьих, смутится — комплексы!
Не на ангельских крыльях Её хранителя, для которых были всё же жидки мои плечи, а семеня по грязной наледи городских улиц, поскользил я домой.
Чего присел Гаврила на измену?
Любаше вслед он увидал:
Серёга Грозный, благоверный
Там за углом — стеклянным! — поджидал…
В Милан она собралась!
Костика-то — «мента» ушаковского — мы всем кагалом в Италию раз отправляли — прошлым летом. Снарядили его туда от салона венецианских штукатурок, в который тогда они с Олежкой настырно пролазили. За сертификатом посланец наш отбыл — чтоб под нос будущим заказчикам авторитетно совать. Мол, пройдены курсы обучения и стажировка у самых что ни на есть венецианских мастеров Аппенинского полуострова (трёхдневные — но это особо не афишировать)!
— Я, если что, буду твердить, по-русски только: «Дайте мне поесть!» и: «Отправьте меня в Россию!»
Кореш Олежка оставался дома: загранпаспорт, как говорил, не успевали сделать (за прошлое своё, героическое, вполне мог он и невыездным оказаться).
Через пять дней, хоть и совсем мы «по нём» не скучали, дождались Костика: «Бон джорно, сеньор!»
— Ну, рассказывай!.. Фотографий нащёлкал?
— Да я не брал фотоаппарат…
— Мама мия! А открыток хоть привёз?
— Не покупал.
— Тоже не феличита… Ну, а что тебе больше всего запомнилось-то, расскажи!
— Пицца. Тесто пышное и мягкое такое!
Про особенности фигуры, пышность форм и тайну взгляда итальянок мы уж и спрашивать, себя понапрасну не расстраивая, не стали: рождённый брюхо набивать прекрасное ценить не может!
Зачем, вообще, ездил?.. И ездил ли?
Ничего — с Канар до Италии ближе будет!
* * *
Не в джайве, так в оправдание своей фамилии, скакал я чуть не до самого рассвета — пока наездница из седла не выпала.
— Да упругий такой!
Да нормально всё, Тань. Ты только на танцы меня гони — во весь опор!
