Я иду к тебе, Маша…

Я иду к тебе, Маша…

…Огромный, десятиметровый крест, блеснув в робких лучах восходящего осеннего солнца, свежей олифой, сусальным золотом и кроваво-красной киноварью, качнулся, и сначала не быстро и не уверенно, но с каждым мгновением все решительнее и решительнее понесся навстречу земле, округлым валунам в пепельных заплатках лишайника, стоящему под ним с непокрытой головой Ивану.
Широкие перекладины креста, выполненные из тяжелых кедровых брусьев, с шумом цепляясь за упругие сосновые ветви, несколько тормозили его падение, но Иван казалось, и не думал убегать, а только истово крестился, и, брызгая слюной, громко и быстро повторял, словно в тифозном горячечном бреду- Спасибо тебе господи, спасибо тебе Господи!
И лишь когда, преломившись пополам от глухого, мощного удара о
торчащий из хвойной подушки валун, и разрывая Иванову плоть, ребра и селезенку верхняя перекладина креста упала на землю, лишь тогда прекратилась страшная эта его молитва, и из широко раскрытого мужицкого рта хлынула темная, до странности вязкая кровь, и вместе с ней измученная его душа рванулась на свободу, и лишь тогда ,в последний этот его миг вспомнилось Ивану все, все хорошее и плохое, все что случилось в его, Ивана Баркасова непутевой жизни.
И вместе с пузырящими кровавыми сгустками, слюной и стонами, легкой дымкой пара столь естественной в это, прохладное осеннее утро, вырвалось тихое:
- Я иду к тебе, Маша, иду…,-
вырвалось и закружилось среди плачущих клейкой смолой сосен, среди подернутых красным листьев рябин, среди бледно-молочных, расхристанных облаков, застывших в прозрачном, удивительно синем небе.
1.
В свое родное село Каменки с гражданской, Иван Баркасов пришел в
начале лета, в
тонкого сукна офицерской шинели, офицерских же сапогах и
сияющим алой эмалью
орденом на груди, прикрученным к гимнастерке сквозь махровую, линялую, красную тряпицу.
В левом, нагрудном его кармане, рядом с тонким серебряным карандашиком выпирали мятая, обшарпанная книжица коммуниста, аккуратно убранная в белый платочек и справка Симферопольского госпиталя о контузии.
Контузия у Ивана была практически незаметна, и выражалось в основном лишь в жестокой бессоннице да нудной головной боли, о которой, кстати, почти никто и не догадывался. Но самым странным последствием его контузии был неизвестно откуда появившийся дар к рисованию.
Другой бы кто, на Иванове
месте, учитывая социальное происхождение и боевые заслуги, в деле по уничтожению белогвардейской контры,
быстро бы занял в селе подобающую должность, ну хотя бы председателя недавно о
организованной артели бедняков
“ Красный пахарь“, или как минимум пристроился бы к весовой
у добротной, крытой железом риги отобранной в прошлом году у богатеев
братьев
Бессоновых, бывших владельцев
паровой
маслобойни и двух мельниц, стоящих по
-
над берегом бурной в этих местах реки Миасс.
Иван же, съездив на собрание партактива в уездный город Челябинск, вернулся с пухлым, оранжевым саквояжем полнехоньким красок в стеклянных и оловянных баночках и мохнатых, свиной щетины кистей, а также с мандатом, согласно которого он, Иван Баркасов назначается директором клуба, под который отводится пустующий ныне храм.
-
…
Что ж ты делаешь, сука!? - кричали ему проходящие мимо мужики, когда он, в одних застиранных кальсонах ползал по грубо сколоченным лесам и широкой мочальной кистью, притороченной к суковатой палке, жирным слоем побелки замазюкивал строгие лики церковных фресок.
Бабы злобно поджимали губы, но молчали, памятуя о том, как еще совсем недавно, из их села вывезли несколько подвод с более- менее зажиточными, и не в меру говорливыми крестьянами.
- Не тронь говно, вонять не будет,-
опасливо шептали умудренные бабы своим разбушевавшимся мужьям, и поскорее уводили их прочь от оскверненной церкви, подальше от контуженого художника-коммуниста.
Но сколько не бился с побелкой новоявленный клубный директор, все равно, то тут-то там проявлялись на стенах и куполах суровые лики святых, грустно и беззлобно взирающих с пыльной, гулкой высоты на святотатца.
Что бы хоть как-то отвлечь будущих посетителей клуба от этих выходок незакрашиваемых святых, Иван темно синей краской вывел по барабану ,прямо под основным куполом длинную, политически верную надпись :-,, Крестьянин помни, что только культпросвет и Советская власть приведет тебя к победе над темным, религиозным прошлым!,,
Надпись отчего-то, Иван написал красивой, церковно-славянской вязью.
Иконы же, аккуратно вынутые из своих гнезд порушенного иконостаса, Баркасов старательно закрашивал цинковыми белилами, и уж потом, как они просохли, высунув от усердия язык, и не вынимая из прокуренных, плотно сжатых пальцев левой руки давно погасшую самокрутку, самозабвенно, с упорством поражающим все заходящих по делу и без односельчан, рисовал
на них
красных командиров и комиссаров, срисовывая.
Горячих коней же, по обыкновению он вырисовывал с курчавыми длинными гривами и гордо поднятыми хвостами.
Иванова хибара, доставшаяся ему по наследству от его малоимущих и запойных родичей, умерших еще в шестнадцатом, совсем развалилась, и Баркасов, не придумал ничего лучше, как перебраться со своими немудреными пожитками в церковь, где и обосновался в маленькой клетушке за алтарем.
Печка – буржуйка, поставленная несколько кривовато на два разномерных кирпича, самолично им, Иваном Баркасовым сколоченный стол и деревянные нары, в щелях которых неизвестно почему сразу же развелось несметное количество клопов -вот, пожалуй, и все убранство его комнатки.
На широком подоконнике по центру, проветриваясь, стояли по обычаю его ярко начищенные сапоги, да в самом углу, под ржавым австрийским штыком огнем горела стопочка сусального золота, полученного им в потребсоюзе на случай проведения новогодней елки, хотя по последним слухам новогодние праздники, новой властью особо не приветствуется.

Жил Иван бобылем, и лишь неизвестно откуда приблудившаяся к нему кошка, гнусной, полосато-пятнистой масти скрашивала его одиночество.
Целыми днями, бродила она неизвестно где, не отзываясь на громкие, зазывные его крики, домой приходила за темно, вся в репьях, которые по утру, Иван терпеливо выкатывал из ее короткого подшерстка, но стоило Баркасову, снять с подоконника сверкающие сапоги, как кошара появлялась возле его ног и вращаясь вокруг с громким мурлыканьем, подставляла свои впалые бока под жесткие Ивановы пальцы, под его неуклюжие, мужские поглаживания и уж потом сопровождала его всюду, словно верный, хорошо вымуштрованный пес. Так и ходили они вдвоем с Иваном по селу от избы, к избе собирая мелочевку на обустройство клуба.

Но что интересно, даже здоровые, цепные псы, заприметив эту Баркасовскую, безымянную кошку равнодушно отворачивались, как бы, ни замечая ее, нагло шествующую с гордо поднятым, куцым хвостом по сельскому большаку, вдоль заборов и пыльных, пожухлых лопухов, словно понимая, что этот угрюмый, неразговорчивый мужик с сухими, мосластыми кулаками и кривоватыми ногами не раздумывая, вступится за эту свою единственную и по-своему преданную ему животинку.
Культурная жизнь в клубе протекала однообразно и скучно, можно сказать, что и не было вовсе ее, этой самой культурной жизни.
По первости, Иван пытался выпускать стенгазету и вывешивал ее возле правления бедняцкой артели, на кособоком фанерном стенде, но сельчане не читая, срывали его листки и в скомканном виде бросали тут же, в ломкую, пожухлую траву, рядом со стендом.
Правда приехала как-то из Челябинска небольшая театральная труппа, но программа была выбрана явно неудачно и народ, с трудом согнанный Иваном в клуб, разбежался уже через несколько минут. Заунывное чтение отрывка из романа Толстого “Война и мир”, жителей Каменок как-то не захватил.
Расплатившись с артистами самогоном и вареными яйцами, Баркасов махнул на клубную жизнь своей, революционной рукой и запил.
Под гулкими свода ми бывшей церкви, витали винные пары да обрывки революционных песен, немузыкально исполненных чуть теплым директором клуба.
Иногда, проснувшись среди ночи, Иван на ощупь, отыскивал стоящую рядом с кроватью бутылку с теплой водкой, делал основательный глоток и вновь проваливался в нервный утомляющий сон.
Как то под осень, когда на лужицах иной раз нет-нет, да и хрустнет первый ледок, Иван, с трудом разлепив склеенные желтоватым гноем глаза, с удивлением обнаружил в своей руке револьвер с опустошенным барабаном, медяшки гильз на полу, а в изогнутой большой иконной доске, на которой гордо подкручивал усы комбриг Чапаев несколько пулевых отверстий, расщепивших по вертикали пересохшее дерево в нескольких местах.
Но не вид расстрелянного легендарного командира смутил Баркасова, и даже не желтое пятно высохшей мочи на изжеванной, проссаной простыне – подобную хрень легко отметала закостеневшая за долгие годы войны ,выгоревшая Иванова душа.
А поразила его кучка дохлых, трупно - воняющих мышей, лежащих на табуретке, стоящей прямо возле изголовья.
- Что кошара,- пробормотал удивленный Баркасов глядя на кошку, вылизывающуюся на подоконнике, возле стоящих хозяйских сапог.
- Да же ты понимаешь, что водку жрать без закуси ни как нельзя. Позаботилась обо мне, сучка? Больше и некому.… Ну-ну.
Рывком, поднявшись с жалобно скрипнувшей кровати, Иван скатал матрас вместе с простынею, и, выйдя на церковный двор, подпалил вонючий сверток, бросив туда же, в неспешно разрастающийся огонь и кошачий гостинец.
Наскоро побрившись, переодевшись в чистое и натянув на свежие портянки офицерские свои сапоги, он, замкнув клуб на тронутый ржавчиной навесной замок, громко крикнул кошке,
-Жди здесь!- отправился на базарную площадь в надежде поймать подводу, следующую на рынок в Челябинск.
2.
- Ладно, Ваня. Все понятно. Не журись. Ты просто закис в своих Каменках, в своем клубе без настоящего, живого дела…-
Старший уполномоченный уездного ГПУ - бывший сослуживец и командир
Баркасова, совершенно лысый и весь какой-то упитанный и круглый, словно закованный в черное шевро шар - Шмыгалкин Василий Захарович, бодро выкатился на своих коротеньких ножках, из-за обитого зеленым сукном огромного стола с закругленными углами и подошел к понурому, сидевшему напротив стола Ивану.
- Казачья станица Долгая насколько я знаю соседняя с твоими Каменками?- Полу утвердительно спросил он Баркасова.
Тот кивнул непонимающе.
- Вот тебе Иван список казаков, предполагаемых к раскулачиванию и высылке. Через пару недель, в Долгую подойдет обоз со специалистами по продразверстке. Я предлагаю тебе в плотную заняться этим делом, (сам знаешь, лишняя винтовка никогда не помешает), а пока, пока походи, присмотрись, принюхайся. Съезди пару раз в эту Долгую. Сам понимаешь, казаки, это тебе не крестьяне, не мужики. У них у каждого в избе полный арсенал, да и злобны они не в пример мужичкам-то. Ох, и злобны. Ну, ни как не желают суки прижимистые входить в настоящий момент. Только о себе думают! Только о собственном брюхе! А то, что голод вокруг, разруха, так им насрать! Собственнички!
Шмыгалкин злобно забегал по кабинету, выписывая