03. Почтарский Мост. Глава 2. Федор. Великая Война

Глава 2
Федор. Великая война



Федор ехал на старой, скрипучей подводе, кутаясь в вытертую и давно заношенную шинель. Но сырость и холод, казалось, находили все новые возможности проникнуть под истрепанную материю. Он менял положение и насколько хватало войлочной длины, плотнее запахивался в шинель. На несколько минут он нагревал свой собственный маленький мир, даже мысленно прячась в его недолгом и ненадежном тепле от окружающей однообразной размыто-серой безбрежности полей и таких же серых очертаний недавно облетевших рощ на горизонте.

Федор Шуткин. Старший унтер-офицер Российской императорской… теперь уже распавшейся армии, кавалер двух Георгиевских крестов, в стране от которой осталось лишь название и безбрежные территории, охваченные общей смутой и неуверенностью в завтрашнем дне. 
Сейчас ему было всего тридцать четыре года… По сути, обычному, ничем не примечательному крестьянину из Воронежской губернии. Но ощущал он себя на все семьдесят морально и физически, исходя из внутренней пустоты и безысходности и сравнивая себя с древними стариками из родного села.

Дома остались жена Матрена и пятеро детей, последней из которых – Елизавете – не было еще и года от роду. С одной стороны, позади оставались зажиточный дом, хозяйство и многодетная семья, с другой, Федора ждала почти полная неизвестность. Но он так и не смог сосредоточиться на семье после возвращения с Великой войны. И даже намеренное рождение младшей дочери, которое, как он надеялся, опять привяжет его к дому, ничего не изменило. Ощущение долга и душевного беспокойства, перевешивало даже семейные узы и тягу к земле. Годы в армии пропитали его ядом сомнений и привычкой анализировать все свои действия, прежде чем принимать решения.
Ежедневно Федор повторял про себя одну и ту же фразу из Экклезиаста: “…И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это – томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь…” Но сколько бы он ни повторял это, душа его уже была отравлена и желанием знаний, и фронтовыми годами печали.
В конце концов, не выдержав груза сомнений, Федор решился и пошел за советом в церковь…




Дважды Федор подходил ко входу в церковь Михаила Архангела, и каждый раз не решался войти внутрь. Он отходил к церковной ограде и тяжело вздыхал, пытаясь успокоиться и собраться с духом. Федор предполагал, что скажет ему отец Владимир – священник их сельской церкви: что долг Федора оставаться с семьей и нести ответственность за жену и детей, за свой скот и свое хозяйство. Тем более, в такое смутное время. 

Федор живо представлял и сами слова, и интонации отца Владимира, как представлял и то, что после разговора с сельским священником уйдет домой еще более неудовлетворенным, еще в более растрепанных чувствах и без покоя в душе. Но куда еще пойти за советом, он не знал.

Наконец, не в силах больше терпеть тяжести сомнений, Федор перекрестился, развернулся и пошел домой…




На следующее утро, еще до рассвета, Федор запряг лошадь и, не сказав жене, куда собирается, поехал в Дивногорский Свято-Успенский монастырь, за советом к монахам, живущим в меловых пещерах…

Жена Матрена уже давно стала в его жизни сторонним человеком. Ранний сельский брак, сватовство, где мнения молодых даже не спрашивали, традиционно-обязательное продолжение рода…

Сейчас у них было одно хозяйство, каждый вечер они ложились спать в одну постель, по дому бегали их общие дети, но ни говорить с женой о своих сомнениях, ни делиться с ней глубинными мыслями Федор не мог. Матрена бы не поняла и посчитала бы за блажь все то, что тяжелым грузом копилось у него в душе последние годы… 




…к удивлению Федора, монах, которому он, запинаясь и постоянно отводя глаза в сторону, рассказал о смятении в душе, выслушал его молча. И затем, не задавая лишних вопросов, посоветовал сначала разобраться в себе – если все, что испытывал Федор, было бесовскими муками, монах предложил остаться ненадолго здесь же в пещерах, чтобы усмирить гордыню и найти покой в своей душе. Если же то, к чему тянулась душа Федора, была жажда укрепить веру и избавиться от лишних сомнений, монах благословил следовать за тем, что подсказывало сердце Федора. И предложил ему пройти свой путь до конца. И, если Господь благословит и даст силы, то Федор обязательно вернется к семье, а, если этого не случится, значит, и на то будет воля Божья…




И сейчас Федор ехал за своей судьбой в уездный Нижнедевицк, недавно занятый Добровольческой Армией.

Но лишь он переехал Почтарский мост и как только последние дома родных Цуцеп исчезли из вида, на душе полегчало. По крайней мере, у него пропали сомнения, стоило ли оставлять свою семью в одиночестве…




Он вдруг подумал о том, что с одним большим перерывом находится в армии почти десять лет. Его призвали на службу летом 1905 года, во время Русско-японской войны. Федор уже смутно помнил, как нервничал и боялся, что его отправят в Манчжурию. Но война, как стало ясно впоследствии, была уже на исходе. Через пару месяцев, после его призыва, был подписан Портсмутский мирный договор, который положил конец войне. Газеты в один голос кричали о позорном для страны мирном договоре и фактической капитуляции России на Дальнем Востоке. Но Федор тогда еще не интересовался политикой и про себя был рад, что избежал участия в военных действиях.

Его отправили в Оренбургский гарнизон, где он отслужил четыре года из шести общей воинской повинности. И не раз добрым словом Федор вспоминал отца, который заставил его получить начальное образование. Образование давало и самоуважение и, что было гораздо более важно для него в то время, льготу IV степени, которая сокращала обязательный срок службы на два года.

Там же в церковно-приходской школе Федор пристрастился к чтению, поначалу удивляясь, как из черных буковок складываются слова, а затем получая удовольствие от чтения жития святых и русских народных сказок…

Но, хотя, Федор сумел избежать Русско-японской войны, его службу в Оренбурге, сложно было назвать мирной. Время было смутное. По всей стране проходили стачки рабочих. Беспокойнее всех вели себя железнодорожники. Федор не понимал городских людей. Это был другой мир со своими законами и ритмом жизни, которые мало походили на жизнь в селе.

Через два месяца после прибытия Федора в Оренбург, из-за забастовок, весь гарнизон был переведен на военное положение. Казалось, бурлил весь город. Солдат постоянно переводили в усиленные патрули и оцепления пока еще мирных митингов и демонстраций в железнодорожном депо и, в целом, по городу. И то и дело взгляд Федора упирался в самодельные плакаты с однотипными и непонятными требованиями: “Долой самодержавие”.

Для Федора, воспитанного на традиционных ценностях, сама мысль свергнуть царя, как помазанника Божия была крамольной. А с основным требованием городских рабочих, которые уже добивались заведомо невозможного, и все остальные их требования воспринимались, как ложные и не вызывающие доверия.

Три месяца – с сентября по декабрь 1905 года – продолжалось напряженное ожидание чего-то большего, чем просто отдельные выступления и бесконечные ультиматумы рабочих.

Рабочим шли на уступки. Но получив от властей одно, рабочие комитеты тут же выдвигали все новые и новые запросы. В конце концов, Федор перестал отслеживать бесконечные требования и просто решил воспринимать всю массу городских рабочих, как что-то враждебное и инородное. Он не мог представить, чтобы в селе, где каждый день с утра до вечера необходимо было работать по хозяйству, люди вместо работы, начали бы заниматься демагогией и выступлениями с трибун. В селе на это просто не было времени.

В конце концов, с середины декабря, власти взяли дело в свои руки. Демонстрации и митинги были запрещены и самые беспокойные забастовщики арестованы и отправлены в тюрьмы. Как последнюю и самую эффективную меру в сложных ситуациях, правительство приберегло напоследок: к решению силовых вопросов привлекли казаков. Демонстрации и стачки безжалостно подавлялись нагайками и даже применением оружия.

К началу 1907 года, жизнь начала входить в нормальное и привычное русло. Стачек становилось все меньше, а с уменьшением количества стачек и общественная жизнь Оренбурга начала возвращаться, наконец, в мирное состояние…

Но все, что обычно вспоминал сам Федор о службе в Оренбурге, было каким-то бесконечным хороводом из усиленных патрулей, оцеплений и демонстраций. Декорации менялись в памяти только по сезонам – летние стачки, зимние стачки, осенние демонстрации…

Наверно, тогда он был слишком молод, а в двадцатилетнем возрасте память сама вымарывает из воспоминаний все лишнее, тяжелое и ненужное для дальнейшего опыта. Как ни силился он впоследствии вспомнить какие-то особенные черты Оренбурга, первое, что приходило в голову, были железнодорожный вокзал и железнодорожное депо, а вслед за ними мост через реку Урал, которую старожилы до сих пор именовали старым названием – Яик. По реке проходила граница Европы и Азии. Все остальные детали, связанные с Оренбургом, тонули в более поздних воспоминаниях и часто смешивались с образами городков в Галиции, где он провел большую часть Великой войны…

В родное село после службы в Оренбурге Федор вернулся в середине 1909 года, и пять лет почти не покидал его, не считая редких поездок в Воронеж или в Острогожск по делам хозяйства и покупок книг в книжных лавках…

До тех пор, пока он добровольно не ушел на фронт в 1914 году…


Продолжение -