Про то, что Иссык-Куль – это самое большое озеро Киргизии, расположенное на высоте более полутора километров над уровнем моря, а максимальная глубина его составляет семьсот с лишним метров при втором месте в мире, после Байкала, по степени прозрачности воды, сегодня может узнать каждый.
А вот с этого момента начинай, читающий эти строки, мне завидовать, потому что я был там, жил два дня в настоящей киргизской юрте в каких-нибудь пятидесяти метрах от его чуть солоноватых и достаточно прохладных вод. Хотя в переводе с киргизского Иссык-Куль означает «горячее озеро». Наверное, потому, что вода его никогда не замерзает. Она лишь, в зависимости от времени года, меняет цвет, становясь из жемчужно – бирюзовой летом, в жару, когда термометры будто сходят с ума, показывая днём 40 и больше градусов, до сталисто – серой зимой. Тогда вода, словно пытаясь сберечь тепло, накопленное знойным летом, кутается в пенный мех всегда в это время неспокойной глади, ибо ветер постоянно лохматит шевелюру на зеркале озера.
Киргизы уважают и берегут своё «пресное море» с песчаными почти везде, похожими на египетские, берегами. Не однажды я видел, как совсем ещё маленькие дети, барахтаясь в благословенной влаге, выскакивают на берег и бегут стремглав в степь, чтобы там справить свою малую нужду, ибо озеро – это святыня.
Мы выбрали для того, чтобы остановиться, именно это место на берегу, потому что заметили ещё с шоссе стайку белых юрт, прихотливо раскинувшуюся возле самой воды. Одна из них, с незатейливым орнаментом под крышей, нам особенно приглянулась, и мы затеяли переговоры с хозяйкой, молодой ещё киргизкой с ослепительно-белыми зубами и кучей детворы.
О цене даже не торговались. Но когда она уже держала в руках деньги, вдруг, словно чего-то испугавшись, вскинула на меня свои прекрасные раскосые глаза и сказала: «Ой!.. Только там телевизора нет… и интернета тоже нет… и – света…»
При этом как-то вся застыдилась, опустила очи долу и горестно вздохнула. Так, наверное, ведут себя огорчённые ангелы, если им показалось, что они в чём-то согрешили.
А я дышал, полной грудью вдыхая чистейший горный воздух, который хотелось пить, чтобы не пролить ни капли, но брови слегка нахмурил и, стараясь придать голосу некую ноту разочарования, ответил:
- Я постараюсь это с трудом, но пережить!..
Она оценила шутку, за которую наградила… хотел сказать «меня»… Да нет, не меня, а весь мир своей совершенной улыбкой, которую почему-то сейчас везде называют «голливудской». Если это так, то девяносто процентов жителей Киргизии – уроженцы Голливуда.
Рюкзаки даже разбирать не стали. Просто бросили их в прохладной полутёмной юрте, разделись и почти бегом кинулись к озеру.
Сразу погрузиться в объятия прохладной воды было нельзя, потому что, даже если вы никогда не задумывались о том, есть ли у вас душа, способная оценить прекрасное, не оторопеть от высокой грандиозности того, что предстаёт перед вашими глазами, решительно невозможно.
На далёком противоположном берегу белоснежно ослепителен Тянь-Шань, вершины которого словно бы порождают облака, царственно покоящиеся над ними. И как бы пристально вы ни рассматривали это дивное творение Бога, ни за что не поймёте, где заканчиваются хладно сияющие зубцы гор, а где начинается небо…
Потом была невероятно вкусная киргизская еда, которую, пока мы купались, приготовила для нас хозяйка. Мы ели нежнейшую баранину с крупными кусками картофеля, сдобренного душистыми какими-то травами, и запивали это кумысом, настоящим, киргизским, лучшим в мире, от которого даже у хилого старца начинают сиять глаза, а мысли прочищаются, и он вспоминает, что такое любовь.
И дождь в это время кругами бродил где-то совсем рядом. И мы видели его серые космы-пряди, ниспадающие из стремительных туч. У нас же над головами ослепительно щедро хохотало солнце, тоже стараясь стать звездою Голливуда, наверное…
Потом снова – Иссык-Куль во всей безмерности счастья. И говорить не хотелось. Ни о чём. Здесь, пожалуй, пришло ко мне понимание того, что зовётся загадочным словом «нирвана». Уже ближе к вечеру, когда испытываешь едва ощутимую истому, но при этом желаний нет никаких: пить, есть или – наоборот не хочется. И чувств, кажется, нет никаких, потому что тела своего ты не слышишь совершенно, ибо ничто в нём не болит и даже малейшего страдания не испытывает. И не спишь ведь: сознание абсолютно прояснено… Это, кажется, и есть «нирва…»
- Извините, что беспокою. Зажигалки у вас не будет?.. А то я тут с детьми приехал, их у меня четверо, а своя куда-то запропастилась.
Уже из почти темноты к нашей юрте вышел немолодой уже киргиз – чуть расплывшийся атлет лет сорока, лицо которого заросло густой щетиной почти до длинных, азиатского разреза глаз. Увидев у нас на столе зажигалку, он взял её, прикурил, присел рядом и, глядя на белые буруны волн озера, стал рассказывать. И казалось, что – никому. Самому себе. Потом уже, когда он ушёл, ближе к рассвету, я понял, что и такой бывает нирвана.
- Я-то сидел. Двенадцать лет. Ага, значит. А потом, когда вернулся… К ней вернулся, конечно, к кому же ещё! У неё уже – дети. Понятно, что не мои. А чьи, спрашивать я не стал: она же тоже живой человек… Пральна?..
Он глянул на меня. Словно ища подтверждения своим словам. Но ждать моего ответа не стал, тут же продолжил:
- А потом она меня отравить хотела. Два раза. Один раз в январе, а другой – в апреле. Таблетки какие-то толкла и в еду мне сыпала. Но я же здоровый, выкарабкался. Что она виновата, сразу доказали. У неё в телефоне переписка сохранилась с какой-то подругой, которая её учила, как, чтобы побыстрее. Во второй раз она даже меня ещё и уксусом облила, ну, чтоб уж – наверняка. А сама детей увела: гулять пошла с ними, значит…
Он курит, сильно затягиваясь, и продолжает:
- Меня когда следаки стали уговаривать заявление на неё писать, я сразу сказал, что не буду, потому что детям-то как жить после этого, когда мать и отец у них преступники. Сказал тока, что я её не прощаю, но…
Опять он длинно затягивается сигаретой. Дым идёт ещё из ноздрей, а он уже говорит, отчего голос звучит глухо, почти придушенно, а он ведь почти кричит в это время:
-… о т п у с к а ю я е ё! Вот что я им сказал тогда. Только детей не отдам! Как, говорю, не мои?.. Мои, кровные! Она же их родила, когда в браке со мной состояла. Ну и что, что я сидел в это время! Мои они, не её уж, конечно!.. Она ведь и их… ну, это, убить может…
Потом бросил окурок на землю, раздавил его ногою. Подумал, поднял с земли и в карман к себе положил, потому что был ведь киргизом, а значит, берёг своё озеро-сокровище. Встал и промолвил:
- Ладно. Пойду. А то дети испугаются, что меня долго нет. Хорошие вы люди. Так мы с вами поговорили замечательно! Приходите, я вон в той юрте живу…
Руки нам пожал и шагнул в темноту.
А мы сидели и молчали.
Нирвана ли то продолжалась, или это было преклонением перед величием человека…