третьего, прекрасно помню, января – вечером - потряхивался я на жёстком сиденье троллейбуса, катящего с дальнего того конца.
И уже за последней остановкой перед поворотом — там, где видна была уже остроконечная кирха с медно-позеленевшим верхом, вдруг заслышался заливистый разбойничий свист, и троллейбус остановился, открыл задние двери.
Новогодние праздники — шофёру тоже, наверное, хотелось дарить людям подарки. Минута — и мимо меня протиснулись внушительный отец семейства (главный, должно быть, соловей-разбойник), хрупкая, вёрткая его супруга (ведьма-вдохновительница,
кто же ещё?) и черноглазый бесёнок, что начал энергично высматривать свободные места. Я одно тотчас освободил. И, боком, боком, ушмыгнул на заднюю площадку, спрятавшись за одинокими пассажирами, и в окно отвернулся. Но и под его углом переломился мне пару раз взгляд глаз чёрных — глубоких и загадочных.
То были Нахимовы. В праздничные гости, наверняка, к кому-то ехали — со съёмной своей, в панельном уже доме, квартиры. Чистенькие, нарядные, праздничным предвкушением пышущие! Куда мне, работяге серому, пыльному да унылому с ними «здоровкаться» — общаться?!
Те дни хотелось вспоминать ещё и из-за телевизионной премьеры «Мастера и Маргариты». «Ой, ну кот — вообще!.. У нас все в школе от него в восторге! — делилась впечатлениями Татьяна. — И Мастера нашли тоже — всем девчонкам нравится». У меня же были небольшие вопросы к Коровьеву — несколько, казалось мне, в исполнении Абдулова тот тяжеловат, да и к Воланду Басилашвили, пожалуй, того же плана. Но зато Абдулов великолепно показал многовековую усталость рыцаря, вынужденного странствовать по свету гаером в свите Воланда — в эпизоде, когда «отзвонился» он в НКВД о махровом валютном спекулянте управдоме. И в целом фильм получился замечательный! Достойный незабвенной книги. И очень удачно была сыграна Маргарита. «Я стала ведьмой от горя и страданий»…
А Люба-то при первом же случае спросила у Татьяны в школе: «Это Алексей был или не Алексей?.. Он не узнал нас, что ли, — не поздоровался?»
Занялась небольшая метель, что прятала лица прохожих поглубже в воротники и шарфы — не до меня им, с убогим моим занятием, было, — но делала абсолютно невозможной расклейку объявлений на столбах. Пришлось ограничиться автобусными, под козырьками, остановками. Где тоже приходилось выжидать краткую минуту одиночества: когда уже автобус или маршрутка увезут стоящих здесь, невольно мешавших мне и ничуть в том не повинных людей?
Но улицу Мечникова я всё же нашёл. Только что объявлений впустую клеить не стал — метель.
* * *
А Абдулова я со временем Коровьевым принял. Впрочем, и ни Коровьевым даже, а тем мрачнолицым рыцарем, что так неудачно пошутил однажды. «…Его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал»… Несколько веков, получалось. Что там, в сравнении — три с лишним ушаковских моих года?! На которые, по «не совсем удачной» моей мысли (дурости, точнее!), я «попал». И в течение которых, памятуя где-то и рыцаря того, старался уже лишний раз не шутить — с «серьёзными людьми» шутки плохи.
Но на всём протяжении этих лет я мечтал лишь о том мгновении, когда смогу с чистой совестью сказать: «Рыцарь свой счёт оплатил и закрыл!»
* * *
«До вторника»!..
* * *
Морозной тишиной предутренне дышала
Та Мечникова улица — и ни души!
Любовь незримо лишь с Гаврилою ступала.
За полуночное свидание винить его ты не спеши!
Только так и следовало начать этот день — полный надежд и предвкушений грядущего счастья встречи. В самый, ещё далеко дорассветный спозаранок пошёл я да и поклеил объявления там.
Холодные и гладкие бетонные столбы, правда, никак не хотели принимать моих бумажиц, но, по третьему слою клея, всё-таки уступили блаженному.
Если бы дурь всю Гаврилы
В нужное русло направить —
Вышел из дела бы прок!
/Gavrilla Japan/
Лишь бы до рассвета продержались! Там кто-нибудь за них взглядом и зацепится — само собой!
* * *
«Вы продержитесь только до рассвета…»
— Ого, а чего это вас так мало? Налёт, что ли, ночью ожидается? Штурм! — на радостях ухода с работы весело вопрошал я как-то зимним вечером на Ушакова.
В неоштукатуренном ещё зале собралась под вечер целая компания — друзья сторожей. «Реставраторы». Сторожа — два молодых парня, сменявших друг друга через ночь, — занимались в историческом клубе. Рисовали на досуге выкройки кольчуг и разминались арматурой, как мечом.
— Семьдесят ударов в минуту у меня!..
— Ого!.. А вы кто — рыцари?
— Мы — скандинавы.
— Викинги, что ли? Ярлы?
— Ну да.
Респект!
— А кого воюете?
— Славяне у нас в городе есть… Тевтоны.
— Ух, ты! А я недавно замок тевтонских рыцарей неподалёку забодяжил!
— А, тевтоны уроды — даже лежачих бьют!
— Да уж — всегда такими они были! А про ярлов-то я читал: они на свои боевые суда…
— Драккары!
— Ага!.. Так вот — они рабов даже гребцами, на вёсла, не брали. Говорили, что в самый нужный момент раб никогда не будет грести так, как воин, боец!
И вот, тем вечером полдюжины, верно, викингов — ярлов славянских кровей — на особняк пожаловало. И сторожа оба — в придачу.
— Ну ладно, парни, я побёг, покедова! Успешно вам штурм отразить! Все на стены — чай и отобьётесь!
Парни переглядывались, скрывая улыбки. Какой тут «чай»? Отчаливай, давай, по тихой-то волне, драккаром, на всех вёслах выгребай, как настоящий боец: нам уже и запировать пора!
— Главное дело, продержитесь до утра — до моего прихода, и вы станете рыцарями!
Вы продержитесь только до рассвета!
Я буду здесь, как солнце лишь взойдёт —
Меня встречайте у центральных вы ворот.
И рыцарей плащи наградой станут вам за это!
А Костика с Олежкой сторожа откровенно чурались. «Бли-ин, они такой чёрной завистью к тебе горят! Что у тебя — вот, куда ни глянь — ни одного косяка не выищешь! И у хозяина ты, поэтому, в такой чести — они бы сами этого хотели!»
Кто ж им мешал — становились бы рядом: столбов на всех хватит!
Другое дело: «Раб никогда не сможет грести так, как воин».
* * *
Ей давно пора уже было прийти, но она опаздывала и к этому времени. Ну, как можно? Ведь ждут её здесь! По-настоящему — ждут! Хоть икону, честное слово, напиши: «Пришествие Любови».
Закончена была разминка, и уже «работали на зеркало» — я, конечно, самым задним, — когда дверь распахнулась и впустила спешащую, всем на ходу мило кивающую и улыбающуюся мою партнёршу.
Наконец-то! Я даже перекрестился на радостях!
Любаша возникла из раздевалки как раз к тому моменту, когда нужно уж было вставать в пары. Скрепив наши руки в танцевальной стойке, она, всё так же продолжая улыбаться, внушительно тряхнула несколько раз мою руку.
— Не надо!.. так бурно!.. выражать радость!.. по поводу моего прихода! Никому, кроме тебя, здесь твои чувства не нужны!
И тысячи злых чёртиков бесились в её глазах.
* * *
Никому. Твои чувства. Не нужны.
Ни-ко- му!
* * *
— Твоё чувство?.. Я тебе за него благодарна! Правда… Да — если бы я не знала Татьяну, если бы я не знала Семёна!.. Если бы я не знала Марию Семёновну — да, оно бы имело для меня значение!
Мы прошли, по пути к остановке, немного молча: несколько десятков драгоценных мне шагов — впустую.
— Ой, — представляя что-то своё, передёрнула плечиками Люба, — а Мария Семёновна-то что скажет!..
* * *
По возвращении домой я молчал, но и этого, верно, было достаточно…
— Она тебя недостойна!
* * *
Ужель, Гавриле раскреститься?
Чтоб не смущать партнёршу, он,
Теперь, когда Любовь явится,
Буддийский станет бить поклон.
Я и говорю — христопродавец!
* * *
Затеялись абсолютно бестолковые дни. В которые оставалось лишь ждать: с моря — погоды, от телефона — звонков по объявлениям, да ближайшего четверга.
С моря погоды
Некогда ждать!
Лучшие годы
Нам не терять!
Пионер!
Кстати, за моим бездельем, Татьяна дала мне нынче задание «отправить ребёнка в школу».
— Можешь посадить его, просто, на автобус — он сам доедет.
Не годилось! Если времени — вагон, так неужели ж я сына до самых школьных дверей не провожу? Это — моё сегодня дело!
Тем более, что за всей тревожностью — я ведь отпускал сына в этот большой и непредсказуемый мир — мне всегда казалось, что только сейчас вот, по мере своих жалких сил оберегая главное своё святое, я и делаю что-то хорошее, чистое, доброе, настоящее. После таких поездок даже на Ушакова я возвращался в другом, более умиротворённом настроении.
И добрые люди сплошь и рядом встречались вдруг на недолгом нашем пути. Как та совсем старенькая, седенькая бабушка — кондуктор, что, взглянув на нас, улыбнувшись чему-то своему, неизменно брала деньги за проезд только с меня…
— Сенечка, здравствуй! — догоняла нас уже у школьной ограды хрупконогонькая, черноглазая девчушка.
— Привет, — лишь пренебрежительно сбросил с губ тот.
— Семён! — негромко вмешался я. — Ну, разве можно так! Человек так искренне рад тебя видеть!..
Мы вошли в школьный двор старого, позапрошлого века постройки, здания школы. Большие пластиковые окна века нынешнего взирали на нас со стеклянным равнодушием.
— А окна маминого кабинета на эту сторону?
— А у мамы ж сейчас нет кабинета!
— А Любови Васильевны?
— А, у неё-то?.. У неё — на ту…
* * *
В какой-то из тысячи и одного вечеров, вернувшись домой с Ушакова, я застал Семёна в некотором смущении.
— Ну, расскажи папе!..
— Папа, — волнуясь, начал он, — сегодня к нам в детский сад лошадку приводили…
— Пони! — подсказала мать.
— Да, пони!.. Ну, вот — все катались… А одна девочка просила, чтобы её пальто подержали, а все смеялись… А я подержал — пока она каталась.
— Молодец, сынок! Мо- ло- дец! — от души похвалил я. — Ты у меня — молодец! Всегда только так и поступай! Это — по-мужски!
Но ведь и правда — в семь лет на такой поступок надо и долю мужества иметь!
* * *
В четверг с утра, наконец, позвонили:
— Мне, вот, нужна печь — по Чилигринову. Двухколпаковая!..
Я слушал внимательно.
— Вы такого слышали? Такие печи делали?! — уже и претензия слышалась в нахрапистых вопросах.
— Конкретно такие — нет.
— У вас, вообще, есть интернет? — уже «напрягала» беспардонная тётя.
— Да есть, конечно, — уязвлённый, ясно, отвечал я. — А вот скажите, уважаемая: за тягу, теплоотдачу, прочие моменты — я буду отвечать, или этот ваш…
— Чилигринов!
— Вот именно!.. Может, пусть он вам и выкладывает?
— Ага, понятно… Подождите, — уже меняла тон она, — а банные печи вы делаете?
— Да, конечно, выкладываем, но… Не сложится, наверное, у нас с вами… Печь банная. Наверное, лучше вам к другим мастерам обратиться.
— Да, разумеется — если уж так началось, — сообразила, нако-
нец, она.
— Всего вам доброго!
— Извините!..
С этого начинать надо было! Глядишь, и сгоношили бы двухколпаковую — на радость неведомому интернет-Кулибину печному! Хорошо устроился: «Моя — придумывай, черти; твоя — старайся, делай»! Он нарисовал, а я пыхти потом — с двумя колпаками вместе, или вместо них, тягу бесперебойную осуществляя!..
Но, ничего — со следующим мастером матрона досточтимая — матрёшка крашеная! — уже в другом тоне
