В трудах праведных прошли выходные и понедельник, а в ночь на вторник, когда всё уж дышало предчувствием встречи, Она пришла вдруг во сне — опять! Да и как: прямо ко мне, спящему, в одной лишь воздушной полупрозрачной блузке, не особо что-то скрывающей, расстёгнутой на все пуговицы… И Серёга ведь, по сну, был в соседней комнате, хотя, вроде как, мы были у них в гостях (откуда ведь «соседней» комнате взяться?), кемарил тоже — «с устатку». И Таня тоже где-то вне… Со мной была одна Любовь. Её доверчивыми касаниями я чувствовал уже прохладу кожи и упругость груди, и не было, по сну, в том ни пошлого, ни низкого — ни измены, ни предательства. И меня, конечно, дурманит — дурманит вдвойне: это не просто женщина, но женщина любимая! И я уже касаюсь — то ли губами, то ли рукой, явственно ощущаю свежую прохладу кожи…
Однако же, с оглядкой на двери, Любовь я мягко отринул…
Отторг.
А тут трезвеет и появляется Серёга, и мы вместе с ним идём за коньяком…
За фантастическим началом — вполне реалистический конец: всё по-нашему!
* * *
Она Гавриле нынче снилась!
И счастлив был уж этим он!
Хоть чудо мигом испарилось,
Успел сказать: «Mi corazon»!
* * *
А Серёга действительно явился — под конец вторничного нашего занятия. Но я уже не дёрнулся, не моргнул: с чего бы?
— Документы, вот, в море делаю, — поведал я ему на лестнице — просто надо было о чем-то говорить. — Только не так просто сейчас уйти будет. Кризис — все опять в моря ломанулись!
— Хм, конечно, — небрежно хмыкнул он, — фиг сейчас просто так уйдёшь!
На том и расстались — о чём нам ещё было говорить? Я поспешил поскорей уйти — пока Люба не вышла.
* * *
В среду — четверг я уже прошпаклевал коридорчик начисто — стены и потолок были
готовы к покраске. Можно было, конечно, пройти шпаклёвкой ещё разок-другой:
«шлифануть», довести до совершенства. Но нужно ли: предела тому всё равно ведь нет!
Да и молчание тёщи повисало уже угрожающе.
Откуда ей было сейчас, в самый разгар «рабочего момента», когда я всё только развёз — разворотил, знать, что здесь будет «по оконцовке»? Один Гаврила только это представить и мог!
* * *
Но всё то было лишь до полудня четверга, а после табурет был мигом вымыт и унёсен на кухню, мусор шустро собран, подметён и выброшен в мусоропровод, «палуба» смыта быстро и тщательно…
А потом была джайва!
В которой «тормозил» я «по-чёрному», в чем и повинился перед своей партнёршей, услышав в ответ неожиданное:
— На комплимент нарываешься?
Значит, всё было не так уж плохо?
Люба порхала, как мотылёк, — в этом танце она ушла вперёд уже за линию горизонта. Мне вспомнилось, как Татьяна рассказывала, что во время одной из поездок в Польшу с детьми Люба всю ночь с поляком на дискотеке протанцевала. «А больше, — ревностно поинтересовался я, — ничего?» — «Ничего, — уверенно отрезала Татьяна, — но танцевала всю ночь!»
Поляк молодец — я бы, пожалуй, столько не продержался! Слёг бы, как Смоленские наши полки в неравной Грюнвальдской битве.
Сейчас мне почему-то представлялось, что именно джайву они и танцевали. И больше — ничего…
— Всем спасибо! — окончил занятие Артём. — Я с вами прощаюсь на неделю: мы с Татьяной везём спортсменов наших юных в Литву. Следующее занятие у вас состоится не здесь, а в большом нашем зале — в «Сити». Многие там были — знают. Мария с вами будет заниматься. Стандарт, квикстеп — да, Паша, радуйся! До свидания! Всего хорошего!..
Мария, что вела вечерние группы по понедельникам и средам, была славная девушка. Частенько присутствовала она и на наших занятиях.
— В «Сити», — раздумчиво повторила Люба, спускаясь по лестнице. — А ты знаешь, где это там?
— Конечно! — не задумываясь, соврал я. — Ты, как будешь подъезжать, меня набери — я встречу.
— Давай, пройдём немного — до следующей остановки: у меня что-то давление сегодня.
Конечно, Любочка! Ура-ура! В смысле: «До следующей…»
Следующая остановка была теперь только на площади — пятнадцать минут хода.
— Ты прихожую-то по Гауди делаешь? — улыбнулась она.
— По Сальвадору Дали, скорей, — кивнул я. — Придёшь — увидишь!
Когда она теперь к нам придёт?..
— Ты знаешь — пропасть моих, по морю, товарищей в Барселоне были: частенько пересадки там на рейсы перекладные у них случались. А мне вот никак Барселона не выпадает! Поехать бы туда! Поработать!
И вздохнул, прощелыга, мечтательно.
— Конечно, — согласно кивнула Люба, — это ведь не только твоё будущее — это будущее Семёна.
— Я бы даже сказал: не столько моё будущее, сколько его! Ведь он — главное, что в моей жизни есть, для него и живу.
— Это не обсуждается, — по-учительски безоговорочно кивнула она.
— Ты знаешь, я часто думаю: может, в этом и есть мой удел, моё предназначение — быть его отцом?
— Почему нет? — задумчиво молвила моя спутница.
— Я не хочу, чтобы он прожил мою жизнь… И всё, поверь, для этого сделаю!
Мы вышли на площадь. Подъехал её автобус. Она взошла по ступенькам, я взбежал вслед за ней:
— Давай, я тебя ещё остановку провожу! Мне со следующей — столько же до дому идти.
Но разве не счастливой была её улыбка?..
* * *
Забыл сказать Гаврила: «Знаешь!..
Про всё ведь знаешь ты сама!»
И головы его ты не поправишь:
Сама свела его с ума!
* * *
Сегодня подходит ко мне Ритка — парламентёр: «Люба спрашивает, почему ты с ней не здороваешься?»…
— А ты не здороваешься?
— Да нет — киваю, вроде. Так вот, она и говорит: «Ты не думай — Люба из семьи никого увести не способна». — «Это ты про что?» — «Ну, что Лёха… Он же на Любу запал».
* * *
Любовь Гаврилы заглушили,
Всем миром к совести призвав.
На горло песне наступили:
Traidor Гаврила, ты не прав!»
Тем лишь в огонь добавив жару,
Не ведая, того, что он,
Гаврила — тайный Че Гевара:
«Револьюсьонарьо конспирасьон»!
Свободы остров уж так близок,
Назад теперь отката нет!
Гаврила в чувстве не был низок!
И выстрадал за много лет
То счастье — Музой обладанье:
Достойной, истинной, земной.
Наживы жажда, плотские желанья
Померкнут бледной тенью перед той!
К победе путь нелёгок, только ясно:
Пути другого просто не найти.
И Музой флаг был поднят не напрасно:
Неисповедимы Господа пути…
Латинский бой утихнет, стяг взовьётся,
Волна с песка залижет кровь.
И свежей кровью отольётся,
На сотни славных дел подвигнув, та Любовь!
«В огонь добавив жару…»! А не масла, случаем, в огонь-то подливают — добавляют? Конечно! Но здесь — по рифме! — всё- таки: «жару». Да будет так! В средние века, к тому же, мехами огонь всё-таки раздували — жар нагоняли. А вот неисповедимые пути Господни, ты точно зря приплёл: «Команданте» больше в горстку отчаянных своих повстанцев верил.
Хоть твои-то пути, воистину, одному Богу известны…
* * *
— Получай мои подружки такие sms, — Слава жмурился от восхищения, — они бы только от них беременели!
Бойцы его строительного ополчения, в присутствии которых, у чёрного входа в «Кловер», на слякотной улице, вдохновенно продекламировал другу я опус, подавленно молчали.
Не замедлила, на сей раз, откликнуться звонком и она:
— У нас опять проблемы?
Наверное, отправленные в несколько sms-заходов стихи перемешались, как тела павших на песке, и получилось что-то совершенно ужасное. Словно сошедшее с полотна Дали: «Предчувствие гражданской войны».
Вот намутил!
— Слушай, — сказал мне Слава, — мы дали объявление — и про барбекю там, про камины, про камень. Обязательно должно выстрелить — вот посмотришь!
— Ясное дело, — кивнул я. — Весна на носу!
* * *
Я бросился на решающий прорыв в прихожую. Навалился грудью — до победного!
Потолок был выкрашен набело — дважды! — и взметнулись в него пальмовые, от водосточного стояка, ветви.
Ветви делались из обрезков легчайшего полистеролового багета, которым облагородил я по краям потолок. Длинные тонкие полоски выщербил ножом — в крокодиловом порядке, и покрасил же изумрудно-зелёным. А перед тем как поклеить к потолку, каждую «ветвь» надломил дважды — чтоб клонилась гибкой, натуральной окружностью. Трубу закрасил коричневой, долго сохнущей, у тестя на балконе найденной краской. И пока та сохла — кисточкой мазанул по «стволу» жёлтые горизонтальные полоски.
Вышла пальма островов средней тихоокеанской полосы: один в один!
Из обломков гипсоплиты вырезалось солнце — с треугольными лучиками и волнообразным разбегом линий от центра круга к краям. Ацтековское, потому — оранжевое. Подсеребрил я его, конечно, золотой краской, как и синие звёзды, с вырезкой
которых только и помучился: под конец работы голова уже отказывалась придумывать оригинальные их очертания.
Стены сверху закрасил жёлтым колером, снизу — где были полки для обуви и летом втискивался велосипед Семёна, — тем же изумрудно-зелёным. На неровном стыке цветов прорисовал ещё несколько пальм.
— Будет теперь, как Черноморском побережье! — одобрил тесть.
Он, просто, нигде южнее не был — жаль человека!
— Не — здорово! — оценил молодой сосед, что снимал квартиру рядом. Он работал художником, и даже, по ходу дела моего, предлагал свою помощь. Но я ограничился лишь баночкой золотой краски — дорогой, кстати. Не из-за ревности настоящего художника отверг — пусть уж всё одной рукой сделано будет.
Пожадничал, конечно, немного: когда ещё фресками стены расписывать доверят?
— А вот эта пальма, — он указал на самую крайнюю, у двери, — посмотрите: она же живая!
Шелест тропической сельвы повис теперь в расширившейся, казалось даже, «прихожке». Хоть в той же, «пальмовой» трубе и слышалось завывание зимней вьюги.
Пусть мой сын знает, что свой мир — солнечный, красочный, счастливый! — ты можешь — и должен! — создавать сам!
И не беда, если даже на ничтожно малом пространстве…
* * *
В воскресенье я оказался … у ворот Ушакова. Говорят, что преступников часто тянет на место преступления. Да, я убивал бездельный день сегодня, но здесь я не «убил» ничего. И припорошенный снегом камень всё так же стоял за меня.
Погода же стояла мерзкая. Было облачно при плюсовой температуре, дул ветер, срываясь порой на мокрую метелицу, под ногами всё таяло и хлюпало. Впрочем, как заявлял герой одной из новелл О’Генри: «Прогулка в непогоду — лучшее средство для укрепления здоровья»!
«Пурпурное платье»: «…И Мэйда зарделась, и чихнула».
Я верил безоговорочно. Тоже — судьба: был банковским клерком — «подставили». Бежал и скрывался — чуть не в Гондурасе, кажется. Тамошние впечатления и пригодились потом для единственного его романа — «Короли и капуста». Но пришлось срочно возвращаться — жена умирала. Едва похоронил — тут же и «повязали». Пять лет в тюрьме — настоящей (а не то что я здесь, на Ушакова, — «на вольном поселении»). Но именно там он новеллы свои бесценные писать и начал.
Вот и меня ноги сюда принесли… Не хватило, что ли, тебе здесь остроты ощущений со впечатлениями незабываемыми, гонимый? Но, а что я, с другой-то стороны: в воскресный день, прогуливаясь, можно сказать, мимо пройти не могу? С какой стати я буду стороной обходить — чиста здесь моя совесть!
Снег укрывал тротуар. Лишь вход и въезд были расчищены личным дворником до камня. И забившийся в швы снег выгодно подчёркивал причудливость его форм. Камень
