Эта колымага - одна из
Посудин Купидона!
Больше парусов! Вперёд!
В бой! – Пушки против дыр!
Огонь!
Пистоль в «Виндзорских проказницах» Шекспира.
I
Сестра Моника рассказывает собравшимся подругам, особенно, однако, сестре Анунчиате Веронике, бывшей графине фон Р. о жизни своей матушки и отца.
Милые мои сёстры. Мало кто из вас знаком с моей семьёй, хотя, мой отец достаточ-но известен своей доблестью и вместе со своими друзьями немало отличился на дорогах Семилетней войны, и все они вместе, под предводительством славного Лаудона , не одну неприятность доставили великому Фридриху .
Матушка моя провела первые свои веснушчатые годы недалеко от Опавы, в очаро-вательных рощицах милейшей дворянской усадьбы. Весну эту пережила она в тех пылких ощущениях бытия, которые с cour palpite! никогда не начинаются, обычно, всё же, - haussez les mains! заканчиваются.
Её мать долго жила в свете, но не весь свой задор ему оставила; во вдовье уединение принесла она любовь и чувства направила на воспитание Луизы.
Луиза - и есть моя матушка. Воспитанная без предрассудков, без них она и жила; не-вероятно притягательные прелести её тела объединяли грацию бесподобную и шарм безо-говорочный и всё это без всякого притворства и без малейшего усилия с её стороны.
Капеллан Вольгемут - брат Герхард, к которому моя Луиза более чем благоволила, взял на себя обязанности домашнего учителя этого благоухающего цветка.
Брат Герхард – молодой и красивый. И его прелестная ученица ночами в своей оди-нокой постельке испытывала все возможные муки мира и утишала их, и унимала своим пальчиком огонь, который тирады учителя разжигали в ней.
Мать обычно присутствовала на занятиях, и её светлый радостный дух оживлял все-гда сухую, аскетическую проповедь капеллана.
Луиза, однако, была постоянно рассеяна, и из десяти взглядов, которые все, конечно, должны были быть в её книжечке, девять путешествовали по прекрасным рукам и стройнейшим бёдрам братца Герхарда.
- Вы невнимательны, Луиза, - заметил как-то юный капеллан. Луиза покраснела и опустила глаза.
- В чём дело, что за поведение, Луиза? - спросила её умная мать. Но Луиза остава-лась рассеянной и отвечала на все вопросы невпопад.
- Как звали того святого, который однажды проповедовал рыбам? - Луиза этого не знала. - А как имя того кавалера, который перед Кромвелем демонстрировал силу воздуш-ного насоса? - и это выпало у Луизы из головы.
- Хорошо, - согласилась мать, доставая длинную розгу, - сейчас я напишу тебе одну записочку на память.
Луиза начала плакать, но это не помогло. Мать положила её поперёк стола, задрала все её юбочки и рубашечки и перед зардевшимися глазками уважаемого Герхарда так надрала нежную розовую попку, что вся ещё издавна известная наука воспитания тут же проявилась на ней.
Священник вступился за бедняжку и закончил в этот раз замечанием, что когда де-ток бьют, взрослым всегда, хоть немножко да от этого перепадает и, с этими словами, встал и полез, возбуждённый видом юной прелести, моей бабушке под юбку.
- Pfui, Герхард! - встрепенулась мать и приказала Луизе погулять по саду. - Я наде-юсь, Вы не считаете меня такой же невоспитанной, как наша Луиза?
- Нет, нет, напротив, - возразил Герхард – в это время Луиза дверь ещё в руке держа-ла, подсматривала в замочную дырочку и вытирала слёзы.
– …напротив, но, знаете ли, милостивейшая, что… как жужжат взрослые, так щебе-чут и детки, а значит?..
И, не дожидаясь ответа сластолюбивой и последовательной фрау, который и так уже легко читался в заискрившихся желанием глазах, бросил её на Sofa, юбки и рубашки с шумом рванул вверх и в наилучших светских манерах доказал, что всякая низость, поро-ждает пусть небольшую, но пользу, и те, которые способны, могут эту пользу извлечь.
- Вы-так-ду-ма-е-те? - спрашивала мать Луизы, содрогаясь под ужасными толчками молодого наставника.
- Да, да-я-это-и, и-ме-ю в ви-ду! - и глубочайший удар потряс Sofa так, как не тряс-лись дома в Мессине во время последнего землетрясения.
- Ваша дочка должна жи-и-ить! - вытолкнул капеллан наружу. - Пусть она и живёт в согласии со своими влечениями, человеческое счастье вокруг себя распространяя, испол-няя своё назначение.
- Ach! Ach! Kaplan, ос-та-но-ви-тесь, - интонировала моя бабушка, - я уже всё, я мок-рая!
Луиза наблюдала всю эту сцену в дырочку для ключа - прекрасная как обнажённая Геба и охлаждала своими пальчиками вспыхнувшие и трясущие всё её тело чувства.
Она потеряла ощущение бытия в тот самый момент, когда Герхард вынул использо-ванный свой предмет любви из дрожащего лона её матери… и теперь влажными и весё-лыми глазами наблюдала то, чем древние римляне и греки развлекались в лучшие свои времена.
Но: «Perspiceritas argumentatione elevator!»
Ciс.
- Очевидность умаляется доказательствами, - декламировал отец Герхард, демонст-рируя прекрасную латынь, и эти демонстрации, переворачивающие, обычно, с ног на го-лову всякие человеческие представления, так порой захватывали Луизу, что под их впе-чатлением забывала она и утреню, и вечерню, тем более что с ними не надо было ни вставать рано, ни поздно ложиться.
Патер вожделенно целовал живот, бёдра, обнажённую грудь, а Луиза стояла за две-рью, будто приросла к ней,… между тем Immatrikular-Instruments её прелестного настав-ника готов был уже повторить Aktus conscientiae, … но шум на лестнице спугнул Луизу, и ей пришлось все муки и страсти свои оставить там, за дверью.
Она побежала в сад, чтоб найти Адольфа – сын садовника должен был утолить огонь, который натура и случай вдруг разожгли в ней. Но Адольфа нигде не было, а тут ещё мать появилась под руку с наставником, и Луиза вынуждена была с бешеного галопа перейти на благопристойный аллюр и не одному взгляду своему больше не позволила искать где-нибудь в кустах так желаемого Адольфа.
С этого времени моей матери как шлея в одно место попала; всегда теперь она иска-ла всё такое, что могло бы удовлетворять её любопытство.
Маленького Адольфа она задразнила, а добрая Кристина должна была ей рассказы-вать что Каспер c ней у неё в комнате делает и, когда Кристина попыталась ей наврать, Луиза сама рассказала ей всю правду: как Каспер её на кровать повалил, как юбки и ру-башки вверх задрал, как свои штаны опустил и как какую-то твёрдую и длинную вещь ей между ног всунул - такую, которую и по имени назвать нельзя.
Луиза всё это, конечно, подсмотрела, и Кристине ничего другого не оставалось, как только накормить дитя лапшой и просить, под страхом смерти, ничего не рассказывать матери.
И Луиза ничего не рассказывала, она питала свою фантазию подобными сладостра-стными картинками, жила со всеми душа в душу, была всеми любима и занимала себя по ночам в своей собственной постельке настолько достаточно, что только из ряда вон выхо-дящее что-то могло разрушить этот порядок.
И это «что-то» пришло, и это был Адольф.
Ему перепало то, что, как сказал бы учёный грамматик, сразу определило род, число, падеж и, в общем, всё грамматическое оформление моей милой Луизы.
Как-то после обеда стояла Луиза в беседке, в саду, и наблюдала как форель в пруду играет; Адольф подошёл сзади.
Луиза перевесилась через садовую banquete и совсем не обратила внимания на его появление.
Адольф рванул юбки и рубашки вверх, до самого пояса, и, ещё прежде чем Зефир, пробегая по кружевным подвязкам, прошуршал ей об её обнаженности, всунул свою руку меж её ног.
- Адольф, пожалуйста, отпусти меня, - попросила сконфуженная девушка, но Адольф был неумолим. Он раздвинул нежные теплые бедра и усладил свою охоту как хотел или как только это было возможно.
Это самое общение с Адольфом не осталось без последствий и, когда мать не нашла, в очередной просмотр того, что должно было бы быть, пришлось моей Луизе отправиться в монастырь святой Урсулы и разделить с благочестивыми сёстрами их стол и кров.
Там прожила она до четырнадцати лет, пока внезапная смерть матери не сделала её наследницей довольно приличного состояния: двух деревень и той самой премилой вдовьей усадьбы с садом и форелью в пруду. Тут же ей засвидетельствовали почтение все желающие вступить в брак и все просто шатающиеся бездельники и тунеядцы, - все, кото-рые только нашлись в окружности десяти миль.
О жизни моей матушки в монастыре я мало чего могу рассказать; протекала она, как говорила Луиза, между однообразным слепым бытием и девической потаённой фантазией: первое, как бледные желания и ночные тени любого замкнутого в себе дамского кружка и второе – это то, что жило внутри её и вопреки питалось чтением подавляющих чувства религиозных назидательных книжек.
В окружающей же действительности происходило редко что-либо исключительное, пожалуй, что только однажды она увидела новую юную послушницу с оголённой попкой перед решеткой исповедального окошечка: шалунья, таким образом, исповедовалась мо-лодому кармелиту, а этот, под большим секретом, оказывал ей такое благодеяние.
После окончания дел по наследству Луиза приехала в Опаву. Она устала, да и зима стояла у ворот, а, как известно, всякой влюбчивой натуре совсем не по нраву студёная пора.
В Опаве встретила она полковника фон Хальден и встретила его не безнаказанно.
Совсем это в порядке вещей, когда мужчины, при случае, чувства свои отпускают на свободу, совершенно доверяются им, купаются в них и полагают их актом сердечного вдохновения. Но отец мой, к сожалению, был нечто противоположное и, мало сказать - он был женоненавистник.
Полковник, когда его вдруг спрашивали или он оказывался перед необходимостью сказать что-то по этому поводу, говорил: «Я служу короне и отечеству – это и меч мой, и мои ножны, - здесь он всегда переглядывался со своим другом лейтенантом Золлером, и они корчили друг другу какие-то гримаски - и если говорят, продолжал он, - вложи твой меч в ножны и обретёшь мир – я этого сделать не могу. Но если среди вас есть хоть одна, - полковник обводил глазами присутствующих дам, - которая смогла бы примирить меня с самим собой без всяких там ахов в прихожей и возлежаний в Kabinett, то ей хотел бы я показать, как ведутся переговоры о настоящем мире и вечном согласии».
- Это значит, не вынимая меч из ножен! - завершал лейтенант Золлер, показывая при этом пальцем куда-то вниз и получая молчаливое согласие моего отца.
Луиза испытала на себе это натуральное непринуждённое искусство - работать через третьи руки, но пока: она краснела, улыбалась, горячилась и готовила свои укрепления так, чтобы нападающий полковник видел, что враг хочет быть атакованным.
Мой отец ненавидел всякие и все проявления чувственности – от платонических до любви на мельнице. «Потому что, - говорил он, - они не стоят совершенно ничего; это только гнилые испарения переполняющие желудок, и как только это ядовитое зелье вы-рывается наружу – приходит конец настоящему мужскому веселью».
Такой его резон, который, кстати, жизнью очень часто подтверждается, моей
