не побегут мурашки по коже, пока от ласк не откроются глаза, и губы не зашепчут: «я люблю тебя…»
В восемь уже будут ждать, а ехать полтора часа.
Степан набрал её сотовый… отвратительный голос ответил, что абонент вне досягаемости.
Да, абонент был вне досягаемости, это совершенно точно.
Степан затянул портупею на себе, вложил в кобуру свой любимый браунинг, хорошая штука, пятнадцать патронов, килограмм весу под сердцем, вместе с обоймой, всё остальное зависит от умения и понимания….
…и поехал… нет-нет не на своём новеньком «Порше», а на нормальной новой «Девятке».
Буду через неделю. Жалко, что не увиделись. Целу… не надо! Не надо!
Буду через неделю. Жалко, что не увиделись. Точка, точка…
«Девятка» ела асфальт, впереди ждала работа, совершенно тупая - тупая, как всякая, как всякая любая работа: нажал на курок и всё - не надо даже расписываться, получите свои стодолларовые бумаги.
И, то ли к счастью, то ли наоборот, всё в этот раз отменилось, и, уже через день, около часа ночи, услужливый консьерж открыл дверь.
- А у Вас гости, - казалось, что ему, консьержу, наплевать и на гостей и на всё на свете, потому что он снова косился на беззвучный телевизор, где какая-то очередная пара высасывала друг из друга и вылизывала всё возможное и невозможное блаженство и сладость.
За все три года у них ни разу, никогда не было гостей - им было так хорошо вдвоём…
В тюрьме, надзиратели обматывают ключ носовым платком и суют его в замочную скважину, и открывают дверь так тихо, что даже уши уголовников, привыкшие быть всё время настороже, привыкшие ловить каждый звук, каждый шорох извне, ничего не слышат и бедняги не успевают спрятать карты, или папиросу с анашой, или проглотить записку, написанную на свободу огрызком карандаша.
Но Степану не надо было ничего такого - дверь открывалась очень тихо… а там, там звучала музыка… «Первый концерт для скрипки с оркестром» Мендельсона.
Та-ра-ра, та-ра-ра, тарара-ра-ра-ра…
Можно ли буквами воспроизвести музыку?.. Словами - как это хорошо получалось у Гофмана, того, который Эрнст Теодор Амадей. Как редко случается так, что встречаются два человека, которым нравится одна и та же музыка. Это была их музыка, это была музыка, которую они слушали вдвоём, затаив дыхание…
В зале было темно, в кухне было темно, из спальни бил свет, и душа скрипки рвалась к счастью, которое, почему-то всегда так недостижимо.
Рыжая - обворожительная, прелестная, обнажённая, ослепительная, как Прозерпина, когда она заставляет Аида забыть обо всех его любовницах, стояла, широко расставив колени на кровати, выгнувшись, опираясь о стенку ладошками и откинув огненно-рыжую голову назад, с шумом вбирая в себя открытым ртом воздух, напоённый Мельденсоном и сладостью. Люси лежала под ней, и её руки, обхватив ягодицы рыжей, прижимали их, прижимали её всю, рыжую к своим губам, своему лицу, рту - так, что под пальцами, на коже, проступили белые пятна. Сначала медленно, потом всё быстрее они стали двигаться, сбивая все такты, все размеры,… Рыжая не стонала, нет - она взывала… конечно, они уже не слышали ничего… совсем как та сирена… какая чушь!… какая сирена? Вдруг они остановились, замерли и не шевелились какое-то, в бесконечность уходящее время. Потом Рыжая мотнула своей золотой шёлковой волной, откинулась, резко опустилась и припала своими пересохшими губами, такими же пересохшими, как и у Степана, к мокрым, липким губам Люси, и тот поцелуй, который расплавленным свинцом жёг его и давил, и не давал никакой передышки, повторился.
И вдруг - он услышал и не поверил своим ушам, он услышал любимый, знакомый до тончайших интонаций голос, нет, не так - голос знакомый до боли, до жути, до умопомрачения: «Я люблю тебя…».
Ярость подкатилась, и мир перестал существовать как логичное, обоснованное образование, он перестал существовать и как случайность, он перестал существовать и как осознанная необходимость.
«Ненависть священна…», - так у Золя… тончайшего наблюдателя жизни, а ярость – это сама твоя собственная правда, рвущаяся из глубины сознания и нет для неё пределов и законов. Ярость не врёт - она голая неприкрытая и стремительная.
Хватило мгновения, чтоб пол обоймы свинца…
Люси страшно закричала, а он, срывая с себя одежды, бросился к ней, столкнул на пол красивое, стройное как черкесский кинжал тело и грубо, не обращая внимания на вопли и когти, жёстко её изнасиловал раз, и второй раз сзади так, что выступила кровь и смешалась с той другой, уже мёртвой кровью на простыне.
Они вместе вышли из лифта. Степан нёс Рыжую на руках, что было не совсем просто, потому что девочка была длинная и весила, наверное, около шестидесяти. Консьерж открыл глаза, и Степан, скривив рот, сказал что-то о том, как нехорошо напиваться.
Снова шёл мелкий дождь. Степан всунул Рыжую в «Мерседес» и приказал Люси сесть рядом.
КПП проехали без приключений. Ключи были в сумочке, и Степан внёс труп в дом и бросил на диван. Люси плакала… она не переставала плакать с тех пор как Степан убил Люси. Да, она тоже была Люси. Рыжая Люси.
Была половина четвёртого, снова занималось утро.
Консьерж посмотрел в этот раз, как-то уж больно заискивая: «Отвезли?»
…до него ли было?
Люси прошла в кухню, он снимал туфли… и вдруг в спину, будто выстрел, полоснул звонок. Степан посмотрел в глазок… Полиция! Четыре часа. Люси выглянула из кухни. Степан приложил палец к губам. Она аж захлебнулась, всхлипывая. Позвонили настойчивей; потом ещё, ещё. Глухо стукнул выстрел и вырвал замок. Дверь распахнулась, и они ворвались в квартиру. Степан держал её за шею, приставив пистолет к виску… он вспомнил - всё произошло точно так, один к одному, как в этом тупом лесбийском сериале, он даже вспомнил, что это была та серия, которую они смотрели вместе. Теперь оставалось, следуя фильму, убить сначала её, потом себя. И камера должна коротко проехаться по изуродованным пулями лицам. У неё снесено пол черепа, а он ещё пытается ей что-то сказать, глядя безумно и умирающе. И вдруг, он ясно увидел перед собой охранника, швейцара, лакея…как там его, б… который набирал номер.
- Тут парочка одна, из седьмой квартиры, - говорил в трубку привидевшийся Степану консьерж, - так они труп из квартиры вынесли…
Да, этого провести невозможно, и Степан понял вдруг, что причиной всех его бед и всех несчастий был именно он - этот, в защитного цвета униформе швейцар, лакей, консьерж, соглядатай…
- Оставь её!- разорвал паузу хриплый голос мента.
- Нет!
- Что ты хочешь?
- Или я пройду вместе с ней, или…
- Хорошо, проходи.
- Зайдите в зал и закройте за собой дверь.
Консьерж, в этот раз, сидел с открытыми глазами, а когда увидел перед собой пистолет, сказал:
- Не дури, зачем тебе ещё одна лишняя душа.
Степан нажал на курок и просчитал: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь».
- А это мне. Пока, Люся.
И, действительно, снёс себе полчерепа.
К О Н Е Ц
