Солнце давно поднялось над Большой Никитской, проникновенно заливая лучами крыши домов, недоступных людскому глазу. Небо над головой Чайковского простиралось бестрепетно и бескрайне, а внизу неизменно и вечно журчала шумная московская улица.
Петя вышел из консерватории, едва ли обратив внимание на всю живописность окружающего его пейзажа; вчерашний день давлел и оседал тяжёлым грузом на его плечах. Он вспомнил, как кричала, как плакала Аглая, и что-то внутри него снова встрепенулось; новость, которую она принесла ему, поразила его, раздавила и лишила способности здраво мыслить. Подработок не хватало, деньги утекали, денег было катастрофически мало, и сейчас Петю вдруг охватил невероятный стыд за них обоих и за их необустроенный скудный быт. Жили они в Малом Кисловском у его ещё школьной учительницы, которая по доброте душевной уступила им комнату. Комната была хорошая, светлая, и приятный вид открывался из неё; впрочем, Петю это не успокаивало. Он бегал с одной подработки на другую, пытался одновременно с этим не слишком часто пропускать лекции и разбираться с долгами. Ему было двадцать два, Аглае — двадцать, и у неё не было работы; Аглая училась и существовала одной лишь мечтой — стать примой. Петя хотя и пиликал на скрипке, призвание у него было другое — больше, чем исполнять чужое, он любил писать своё. Своё было никому не нужно, своё не ценилось, и, получая отказ за отказом, Петя старался не придавать этому значения. Сегодня подработка самым неудачным образом отменилась, но домой он не торопился; ходьбы было два шага, а потому он шёл медленно, вдумчиво, не понимая пока, что настигнет их дальше. Аглая ждала Петю, сидя у окна; она делала так всегда, приветствуя его, и он улыбался, глядя, как она машет ему из их светлой комнаты. Петя зашёл, скинул пальто и подумал в очередной раз, как же славно было, что Нина Александровна, хозяйка квартиры, уехала на неопределённый срок и не стала свидетельницей их вчерашнего разговора. Он вспомнил, как Аглая медленно успокаивалась, как прильнула к нему потом, а он не нашёл в себе сил отказать ей, ведь она так нуждалась сейчас в этой близости...
— Ты, должно быть, голоден, — спокойно, даже отстранённо сказала Аглая. — Пойдём.
Как она могла всегда с таким смирением принимать их быт, снова подумал он, и есть на обед не давясь этот почти резиновый картофель? Да, денег у них толком не было, новой подработки он лишился.
Аглая ждала ребёнка; именно это стало вчера причиной её слёз. Она работала до бесконечности, отдавалась балету, не жалея собственных сил, и вот теперь всё должно было рухнуть в одно мгновение — теперь, когда ей была обещана главная партия в “Жизели”, её первая главная партия!
“Павловский никогда об этом не узнает”, — подумала она, рассеянно глядя на Петю.
Павловский, саркастичный, чувственный Павловский, её учитель, её злой гений; если только он узнает, уж он найдёт на неё управу, он не оставит попытки её приручить — Аглая не могла допустить этого. Она придёт к нему во вторник так, словно бы ничего не произошло, она решит всё сама — и решит быстро, потому что затягивать нельзя. Аглая не испытывала к Павловскому ни любви, которая навек была отдана Пете, ни особенной ненависти — скорее, во всём её существе, во всём её отношении к нему была расчётливая, молчаливая покорность. Аглая жаждала пробиться на большую сцену, а болезненная страсть Павловского к ней была средством, с помощью которого Аглая добивалась желаемого. Они встречались не так часто, как ему бы хотелось; она мучила его, мучила неизвестностью и недосказанностью, и в то же время была невыносимо покорна.
Как так случилось, что её предусмотрительность дала осечку, Аглая не знала, но этого не должно было произойти; Жизель ждала её, Жизель манила, и совсем скоро должны были начаться репетиции. Павловский добился для Аглаи главной партии; с самого начала своего пути она мечтала об этом!
За обедом Петя молчал.
— Как ты решишь, птичка, так и будет, — сказал он после.
Птичка — так он звал всегда Аглаю, с первого их разговора; наверное, это было первое слово, которое он сказал ей. Петя, чудесный, нежный, родной Петя, какие бы сомнения ни мучили его, какие бы мысли его ни посещали, он всегда поступал благородно, всегда уступал ей; казалось, в нём была какая-то детская уязвимость, детская робость, будто он любил свою птичку почти сыновней любовью.
— Ты когда-нибудь оставишь его? — спросил у неё однажды Павловский.
— Никогда. Я люблю его, — она пожала плечами.
Да, Павловский знал, что она любит мужа, но его собственное упрямство не позволяло ему поверить, что она ни за что на свете не выберет его. Аглая находила Павловского интересным, даже красивым мужчиной; в нём была тоже эта восхитительная балетность, которая привлекала её в Пете, но что-то не позволяло Аглае приблизиться к Павловскому, почувствовать к нему хотя бы лёгкую влюблённость — верно, то была холодность, которая пронизывала весь его облик, а может быть, она настолько обожала Петю, что другому в её сердце просто не было места...
Две недели она не заговаривала с Петей о произошедшем; казалось, в нём ничего не изменилось. Иногда по ночам, когда Аглая уже спала, Петя пытался представить, каково было бы иметь ребёнка в этой маленькой светлой комнате, и что-то мешало ему каждый раз выстроить картинку до конца, будто он знал, знал с самого начала, когда Аглая только рассказала ему всё, что этому не бывать. Он, может быть, и хотел бы повлиять на неё ещё в тот солнечный день, когда возвращался домой из консерватории, но страх потерять Аглаю из-за одного неосторожного слова сидел в нём и приказывал молчать.
Во вторник Аглая увиделась с Павловским; она действительно вела себя как обычно.
“Как я несчастна, — думала она, — как несчастна приходить сюда каждый раз, предавая того, кого люблю больше всего на свете; как несчастен Павловский, зная это. Петя, мой бедный маленький Петя!”
Ребёнок был Павловского, она знала это с точностью. И этого не должно было быть.
В среду, спустя неделю, она вернулась домой какая-то бледная, с жёстким выражением в глазах — Петя понял всё сразу.
— Я всё решила, Петенька, — сказала она, проходя на кухню, и, налив себе стакан воды, выпила его залпом. — Этот вопрос нас больше не побеспокоит. Никогда.
Никогда — так сказал врач. У Аглаи ничего не останется “на память” от Павловского. Так нужно. И от Пети теперь — тоже.
Петя подошёл к ней, обнял её сзади, уткнулся носом в шею, поцеловал. Внутри у него что-то перевернулось.
— Ты будешь танцевать Жизель, птичка? — спросил он только.
— Буду. Репетиции начнутся со следующей недели.
— Я хотел тебе сказать, что нашёл работу за хорошие деньги — в оркестре. Сегодня утвердили. И “Сцены” мои взяли. Теперь у нас всё хорошо будет.
Аглая кивнула, не оборачиваясь; она боялась, что Петя увидит её слезы. Если бы он только знал!
А Петя, в свою очередь, ни за что, никогда в жизни не открылся бы ей — Аглая не простила бы его за малодушие. Он знал, он видел их однажды с Павловским у Большого — и понял сразу, почему она получила Жизель. Павловский был в Москве крайне известной фигурой, о нём ходили разные слухи, а в действительности ему только нужна была Аглая.
Ребёнок не был Пети, не мог быть его, но он не винил Аглаю ни в чём. Петя полюбил её с первой встречи, женился через два месяца, и с тех пор, вот уже больше года, она была его жизнь. Ему не пришла даже в голову мысль оставить её, ведь она была его судьба, его крест — как и его высшее счастье, его наслаждение. Он простил бы ей любые грехи, только бы она не покидала его; это была какая-то наивысшая степень любви, любовь-всепрощение, любовь-служение; Петя не мог представить, чтобы в его жизни не было Малого Кисловского, не было Аглаи, не было этой маленькой светлой комнаты, ведь тогда это была бы уже не его жизнь, а какая-то чужая и далёкая.
Да, Аглаю не за что было винить, так ему казалось, так он предпочитал думать, всеми силами оправдывая её; Петю исторгли из семьи из-за брака с ней, но он не сомневался, что в оркестр его устроила мать, что о его “Сценах” также договорилась мать — на таланты сейчас спрос был маленький. У Аглаи такой матери не было, зато был Павловский.
Она встретилась с ним уже после — в последний раз.
— Я больше не приду, — сказала она твёрдо. — Если хотите забрать у меня Жизель, самое время сделать это сейчас, пока не начались репетиции.
Павловский смотрел на неё внимательно с каким-то нечитаемым выражением в тёмных глазах.
— Зачем же, — спокойно ответил он. — Эта роль — твоя. Вы заслуживаете друг друга.
“Ему больно, — подумала она, — но ведь ему тридцать восемь лет. К сорока, должно быть, люди учатся это скрывать”.
Она хотела сказать, что если бы не Петя, она любила бы его, но это было ложью.
Они переехали из Кисловского дальше, зато в собственную студию; недели репетиций летели — не поспеть! Премьера прошла успешно; Петя был счастлив и целовал Аглаю в гримёрной бесконечно. У театра, уже на выходе, утопая в цветах и подарках, половина из которых точно была от Пети, Аглая увидела Павловского; он кивнул ей. Она узнала потом, что он ушёл из академии.
Вернувшись домой после премьеры, они долго, словно нашедшиеся дети, сидели на диванчике в гостиной, прижавшись друг к другу, и молчали обо всём на свете. Только друг с другом могли они так молчать.
Под утро стало особенно жарко. Петя, отбросив покрывало, лежал рядом с ней нагой, а она заново изучала его, изучала его худые, жилистые руки — одна покоилась вдоль его тела, другую он положил под голову; его впалый живот и белое бедро, дальше переходящее (она не видела сейчас, но знала) в нежную округлость; его большой нос и смешной, выразительный рот, его длинные ресницы и волосы, прилипшие ко лбу. Родной, тёплый, нежный Петенька! Если она и заслужила его, то только этим своим безудержным обожанием, которое после случившегося окончательно срослось с ней. Она наклонилась к Петиному лицу и поцеловала его в уголок рта — лишь для того, чтобы увидеть, как он улыбается ей во сне.
(напечатано в журнале «Дальний Восток»)
