Александрия.Глава 12. Тот самый камень

Восстановив внешнее единство Римской империи, Константин намеревался приступить к её внутренним преобразованиям, предполагая все государство перестроить заново, на лучших и более твердых основаниях. Важнейшим же из оснований император видел христианскую Церковь - он был убежден, что политическое единство неотделимо от единства религиозного, и достижение такого единства поставил для себя жизненной задачей.

В отличие от Диоклетиана, полагавшего, что христианская Церковь, - это, своего рода, государство в государстве, - ослабляет власть римского императора, Константин, напротив, пришел к выводу, что христианство и его мощная церковная организация могут стать прочной опорой абсолютной власти. К тому ж, гонения Диоклетиана показали всю тщетность религиозных преследований, которые, накаляя внутреннюю обстановку в Империи, одновременно делали христианское сообщество только крепче и сильнее. Эту невероятную, неистребимую самыми жестокими гонениями и истязаниями внутреннюю силу, которая несомненно свидетельствовала о великом могуществе христианского Бога, можно и нужно было использовать во благо государства, а не бороться с ней, во вред себе. Отныне христианская Церковь должна была стать важнейшей опорой государства. По мысли Константина, она должна была своим духовным величием и внешним благолепием привлекать к себе языческое население Империи, постепенно обращая все государство в один сплоченный организм. Поэтому благосостояние Церкви, её единство получили в глазах императора важность государственную и составляли собой предмет самых тщательных его забот.

Но чем больше Константин вникал в дела Церкви, тем менее она оправдывала его идеальные представления о церковном единстве. Среди христиан то и дело возникали разногласия, являясь настоящим бедствием, хуже войны ослаблявшим устои государственной жизни и вызывавшим насмешки со стороны языческого мира.

Едва на Западе совместными усилиями императора и наиболее влиятельных епископов удалось разрешить спор с донатистами, возникший из-за того, что часть христиан отказывалась принимать обратно в ряды христианской Церкви нестойких в вере, павших во времена гонений священников, как Восток, на который император возлагал самые большие надежды, приготовил Константину ещё более жестокое разочарование в виде неожиданно ожесточенного спора между пресвитером Арием и Александрийским епископом. Каким бы незначительным ни виделось это разногласие в глазах императора, не вникавшего особо в детали христианского учения, но постепенно в эту распрю двух старых упрямцев оказалась втянута вся восточная церковь. Ситуация усугублялась ещё тем, что волнения в Египте - одной из наиболее важных и богатых провинций, этой житнице огромной империи, - были чреваты сепаратизмом и нежелательны более, чем где-либо. А значит спор с арианствующими необходимо было разрешить как можно скорее.

Вернувшийся из Александрии Осий Кордубский лишь подтвердил опасения.

- Примирение сторон невозможно, государь. Об этом ты можешь судить даже по повсеместно кипящим, несмолкающим спорам здесь, в Никомидии. Что уж говорить об Александрии, где ожесточение противостояния дошло до крайнего предела, и христианская кровь льется рекой. Разумеется, дело не обходится без подливания масла и злорадных усмешек со стороны язычников.

- Ты прав, достопочтенный отец, этот злосчастный спор должен быть наконец разрешен, - согласился император, не скрывая раздражения по поводу всей этой затянувшейся и порядком надоевшей ему глупой при. - Думаю, как и в деле донатистов, действеннее всего будет прибегнуть ко всеобщему собору – этот метод уже неоднократно оправдал себя. Теперь вот что скажи мне, достопочтенный отец, что лично ты думаешь об этом споре и чью сторону намерен принять?

- Государь, я, как мне и должно, принимаю сторону истинной веры, истинного православного христианства. Учение о Пресвятой Троице непостижимо для человеческого разума. Мы, православные христиане, веруем бесхитростно, не трудясь понапрасну отыскивать доказательства того, что постигается верой. Веруем так, как завещал верить Господь. Ибо любые попытки человека постигнуть эту истину отнюдь не возвысят несовершенный человеческий разум до неё, а, напротив, саму истину втопчут в грязь, в прах земной, из которого человек и создан. Таинство Пресвятой Троицы превышает всякий человеческий ум и слово, и оно усвояется лишь верой. В своем дерзновении Арий пошел против христианских устоев и основ веры, ибо Сам Спаситель, поставляя апостолов, которые должны были сделаться столпами в Церкви, поспешил удалить от них, как бремя, всякую пытливость, касательно Его существа: «Я и Отец – одно», «Никто не знает Сына кроме Отца, ни Отца не знает никто, кроме Сына». Так сказал наш Спаситель. Арий же чужд прямой сердечной веры, а решился в своей гордыни подчинить веру знанию, превратить её в логическое построение, в сухую абстракцию и моралистику. Авторитет церковного Предания не имеет в его глазах никакого значения. Этот человек, верит не в Бога, а в силу своей диалектики.

- Все это мне понятно, - согласился император с доводами епископа. - Но меня интересует суть его учения.

- Отрицая Божество Христа, Арий пытается опровергнуть истину Священного Писания, где нельзя найти ни одного слова о тварности Сына. И коли Арий утверждает, что Христос не Бог, то тем самым он отвергает все понимание Его воплощения и Его земного подвига. Арий желает в своем учении вновь разделить Бога и человека, как было до Пришествия Господа на землю и заявить, что, несмотря на великую крестную жертву Господа, человек обречен на рабство греху и смерти. Арий стремится подменить саму суть нашего учения, уподобив его, с одной стороны, иудаизму, блуждающему во тьме отрицания спасения, с другой – приблизить его к примитивному пониманию языческих философов, с их посредником между Единым и земным.

- Другими словами, Арий утверждает, будто Божественный покровитель императора единой Римской империи Иисус Христос - не Бог?

- Вот именно, государь.

- В таком случае от дерзости этого человека содрогнутся и сами небеса... Что ж, Дух Божий да установит согласие в правильном решении епископов. Думаю собрать святых отцов в Анкире Галатийской, - заключил император, но тут же добавил после недолгого раздумья: - Впрочем, место следует ещё обдумать и обсудить. Так или иначе, Вселенскому собору быть. И да снизойдет на собор Святой Дух, и да утвердится Божественная воля, и да будут единомысленные сплоченные христиане моей надежной опорой!

***

- Хвала Юпитеру всемогущему, христианам конец! Вот теперь-то уж они сполна ответят за все свои пакостные делишки! Уж поверь, друг, я знаю это из самых первых и надежных источников, - многозначительно скосив в сторону префекта оплывшие от пьянства и обжорства маленькие глазки, заверил главный виночерпий, - и уж поверь, сегодня здесь во дворце будет весело. Только тише, более ни слова об этом! Не вспугнуть бы проклятых перебежчиков раньше времени…

- С радостью бы поглядел как скручивают этот скот, но я как раз только что вспомнил об одном неотложном деле, - проговорил в ответ Планк, вознамерившись тотчас удалиться из собрания. Он вовсе не был любителем засветиться в подобного рода скандалах и, тем более, как чумы избегал любых потасовок.

- Постой-ка, друг мой, уж не перешел ли ты на их сторону?

- Нет. Конечно нет, - удивился Планк.

- Ну так оставайся. Кто не с нами, тот против нас, - сквозь зубы процедил, как обычно пребывавший навеселе, Домиций, окидывая приятеля презрительным взглядом, не без оснований заподозрив главного советника в трусости. – Вот подожди, сейчас появится наш бравый командир вигилов и… - Домиций состроил устрашающую гримасу.

Упоминание Галла вкупе со свирепой физиономией не прибавило советнику ни смелости, ни хорошего настроения. Он и без того после смерти Ганнона пребывал в крайнем упадке духа. Однако игнорировать карательное мероприятие было рискованно. Как видно, префект рассчитывал на него. Ничего не оставалось, как остаться и сделать все, что в его долге. При этом Планк не преминул, и не без злорадности, отметить странную неосмотрительность префекта – ох, не то было нынче время, чтобы так открыто нападать на поборников Христовых! - тут он мысленно уподобился Домицию, возблагодарив богов за предстоящую расправу: – Ну уж коли эти мерзавцы испачкались в преступлениях по самые уши, то нечего после скулить на всех углах о новых гонениях.

Ни для кого не было секретом, что префект именно Галлу поручил расследовать убийство Ганнона и найти заказчика. Планк презрительно усмехнулся: что мог расследовать этот выскочка, этот прощелыга, этот нахальный юнец, только что вылезший с арены, неумытый и тупорылый, как все колесничие.

Утративший своих давних, проверенных союзников, светлейший ныне пребывал в состоянии надлома и крайней растерянности. Новый куратор управы, назначенный поверх его головы самим префектом, оказался не только редкостным уродом, но и таким же на редкость спесивым болваном, к тому же ещё христианином, и, по крайне мере, по первому впечатлению, - а глаз на людей у советника был наметан, - о совместных серьезных делах с ним не могло быть и речи. А вот новый главный казначей, плюгавенький, тщедушный мужичонка, напротив, казался самым забитым и трусливым существом на свете, и при этом скользким, точно угорь, с таким вместе не сваришь и бульона из тухлой индюшки, не то что великие дела затевать.

Что и говорить, для главного советника настали не самые лучшие времена. И не потому, что он, к примеру, обеднел, терпел явную опалу или подвергся иному удару переменчивой фортуны. Ничего этого не было. Он по-прежнему был вхож к префекту в любое время и, несмотря на временное перекрытие некоторых каналов, по-прежнему оставался самым богатым и влиятельным человеком в городе. Но вот это избегание его общества теми людьми, которых ранее он встречал у себя так часто, словно они у него поселились - теперь даже дух их испарился, а на своих пирах, как обычно - роскошных и изысканных, он лицезрел теперь лишь подобострастных мелких сошек, типа смотрителя лупанариев, да ещё неизменного, словно маяк на Фаросе, шурина префекта - этого можно было встретить везде, где подавалось много и вкусно пожрать. Даже почтенный Донат, всегда словно царь важно возлежавший в первых рядах на каждом пиршестве, теперь окормлялся исключительно среди таких же как сам новоявленных христиан, а к светлейшему являлся лишь по долгу службы, хотя всем своим видом и выказывал при этом самое искреннее дружелюбие. Все это заставляло главного советника не только предаваться мрачным думам по поводу того, как и что ему делать дальше, чтобы остаться на плаву, но и чаще обычного посещать приемы во дворце. Предвкушение обещанных Домицием арестов ненавистных христиан его не столько обрадовало, сколько вогнало в состояние необъяснимой гнетущей тревоги.

Меж тем во дворцовой приемной произошло внезапное и сильное движение, словно во дворец ворвался штормовой ветер, опрокидывая и разметая перед собой все до поры устоявшееся. Приемная наполнилась