До пенсии, которая отодвинулась из-за реформы, оставалось всего чуть-чуть, так что свои вечера он проводил в гордом одиночестве. Забросив друзей, обремененных женами и внуками, и оставив попытки привести в дом даму. Все это он оставил на попозже. Вот доработает, и вот тогда да. Тогда он найдет себе какую-нибудь милую женщину с отдельно живущими детьми и внуками, которая будет его радовать борщами и, если будет желание у самого Гриши, приводить внуков на поиграть.
Такой расклад его вполне устраивал, холостяцкая жизнь до пятидесяти била ключом и обременять себя семьей он не хотел, но вот на старости лет внезапно стал сентиментален и захотелось чего-то эдакого, например женского присмотра, чтоб не самому ухаживать за одеждой, а наутро брать с вешалки заботливо выглаженную женской рукой рубашку с тщательно пришитыми пуговицами. Ну и конечно регулярного секса, куда ж без этого. Бегать по бабам уже не хватало ни сил, ни желания, а вот иметь под боком на постоянно основе — было бы прекрасно. Захотел — взял, захотел — пирожков попросил.
— Мужчина, мужчина, постойте! — замечтавшись, он и не заметил, что за ним через всю улицу бежит девушка на тонких подламывающихся каблучках, в развевающейся широкой юбке не прикрывающей прихорошенькие колени и в не менее выразительной блузке, обтягивающей бюст, не слишком большой, чтоб колыхаться при беге, но и достаточно заманчивый, чтоб задорно подпрыгивать в глубоком вырезе. — Подождите минуточку!
Вблизи девушка оказалась еще прекраснее, чем казалось издали: пухлые губы, нежные щеки говорили о том, что ей никак не больше тридцати лет. Против такого знакомства Григорий ничего не имел, потому собрался и постарался забыть о том, что себя не совсем хорошо чувствует, и что пальцы рук предательски дрожат.
— Алина, — она представилась и протянула ладонь для рукопожатия, — извините, но я работаю в рекламном агентстве, и когда вас увидела, сразу поняла, что вы идеально подходите на главную роль в нашем новом ролике.
— Григорий, — в голове закрутились кадры из телевизора: импозантный он, в шикарной "Ламборджини", прекрасные девы, а почему бы и нет? Сняться в рекламе, чтоб о нем говорили: — «Гриша, тот что из рекламы», шикарно! И кто сказал, что в шестьдесят все заканчивается? Все только начинается, и он стоит на пороге прекрасного времени, которое ждет его в свои объятья. Боже, как он стал сентиментален.
Тем временем девушка торопливо разъясняла:
— Понимаете, вы шли, и у вас такое лицо было, что я сразу поняла лучше вас с этим никто не справится. Такое спокойствие и умиротворение, столько доброй силы в нем было, это как раз то, что мы ищем, зрители должны почувствовать, что подгузники — это уверенность и спокойствие, а не что-то постыдное.
— Подгузники? — Гриша неуверенно переспросил, и получив утвердительный ответ, внезапно для себя жутко оскорбился, потерял дар речи и, подавив желание обматерить нахалку, попытался вежливо отказать, но девушка уже испуганно попятилась:
— Извините пожалуйста, — она растерянно развела руками, — я не хотела вас обидеть…
Григорий хватал ртом воздух, пытаясь не задохнуться от злости, смешанной с растерянностью и недоумением, но получалось плохо. В ушах зашумело, к горлу подступила тошнота.
***
— О, очнулся.
Перед глазами колыхнулся белый халат, пересохшее горло деранул кашель, к губам прижался холодный край стакана. Сделав пару жадных глотков, Григорий вновь почувствовал себя живым, хоть и слабым.
— Где я? — он попытался сесть, но выходило с трудом, руки не держали, тело было вялым. Плюнув на бесполезные попытки управлять ослабшими конечностями, он откинулся на подушку. — Что случилось?
— Имя свое сказать можете? Сколько пальцев видите? — силуэт сидящего рядом плыл и расползался, время от времени принимая очертания мужчины в халате. Врач. Видать в больницу загремел, подумал Гриша и попытался вспомнить что произошло с ним, но в голове все смешалось и спуталось, так что он смог только кивнуть, что видит пальцы и выдавить свое имя, фамилию, и отчество.
— Понятно, пока будешь безымянным, — хлопнул его по ноге доктор и поднялся, кровать протестующе заскрипела.
— Да, старик, встрял ты, даже книжку не почитаешь, — сосед по палате, — тяжко тебе придется, это хорошо если родственники тебя искать будут, а если у тебя их нет? То все, поедешь в бомжеприемник, и это еще считай повезло, что на улицу не выкинут.
Только не было у Гриши родственников, и надежды никакой не было. Он лежал и смотрел в потолок, снося все процедуры и молча наблюдая за скучными больничными буднями. Разговаривать смысла никакого не было, все упорно делали вид, что он разучился говорить, поначалу его это жутко злило, он ругался и даже пытался кидаться всем, что под руку попадало, даже посуду с тумбочки стали убирать, а встать он не мог, левая рука не слушалась, нога тоже. Так что он просто мычал, когда надо было в туалет.
Избыток свободного времени и полное отсутствие телодвижений Гриша компенсировал сном и раздумьями. В конце концов он вспомнил, что с ним случилось, вспомнил девушку с подгузниками. Ведьма. Точно его прокляла, теперь ему приходилось лежать в них, несмотря на то, что он отбивался и ругался, когда на него натягивали пакет, в котором все прело. Он настойчиво просил утку, лежать обоссаным и обосранным ему никак не хотелось. Остатки гордости не позволяли. Время от времени он пытался встать и самостоятельно дойти до туалета, но волочащаяся нога сильно усложняла процесс, так что дальше, чем вдоль по стеночке да до двери, он пройти не смог.
Тем временем соседей приходили навестить родственники: развлекали их, приносили домашнюю еду, книги. Даже с ребенком приперались. Мальчишка бегал по палате с обслюнявленным кубиком Рубика и даже пытался дать его Грише поиграть, но Грише хотелось умереть, поэтому он наорал на пацана и довел его до слез. Ему даже стыдно не было, потому что его все раздражало, собственная беспомощность, подгузники, бестолковые соседи, которые не понимали ничего из того, что он им говорил. Ярость клокотала внутри и требовала выхода.
Бесило обращение — дед, бесил шум, бесили чужие гости. Хотелось убить всех и умереть самому. Хотелось плакать от беспомощности. Еще и в жопу что-то упиралось, настойчиво продавливая левое бедро. Но достать было никак — левая рука не слушалась. Гриша елозил по кровати, стараясь отдалиться от настойчиво упирающегося в бедро угла, пока сосед не решил ему помочь, и, подняв одеяло, не обнаружил кубик.
— Дед, никак подворовываешь втихую? — взоржал парень и сунул ему кубик в онемевшую руку. — А че, дело хорошее, разрабатывай.
Гриша смотрел на игрушку и тихо плакал. Ему было горько за свою беспомощность, за бестолковых окружающих, за глупого слюнявого пацана, который впихнул ему под жопу свой обгрызанный слюнявый и явно сопливый кубик, который он даже не может покрутить, потому что старый больной дед при смерти.
Он держал его как можно крепче в вялой чужой ладони. Вспоминая прожитую жизнь, бесполезно потраченное время, десятки лет отпущенные на то, чтобы завести семью, обзавестись внуками, которые на старости лет могли бы ему читать книги, приносить чай. Вспоминая всех тех, кого он так глупо упустил из своей жизни, разменяв на иллюзию свободы и так и не сложившуюся карьеру. Даже друзей и тех не осталось, так, лишь коллеги.
Задумчиво, сквозь сон, здоровой рукой он крутил кубик, цвета которого в темноте были не видны, зато прощупывались зазубрины, оставленные чьими-то здоровыми и крепкими зубами.
Машка, красавица, в которую он был влюблен и даже собирался на ней жениться. Светловолосая стройная хохотушка, живущая через дом. Хороша была девица, страсть как хороша…
Кубик щелкал при каждом повороте, мысли путались, невыплаканные слезы больше не душили Гришу. Ему было хорошо, так же, как тогда на песчаном берегу озера, когда он запоем целовал Машку, а она счастливо смеялась, радуясь, что он вернулся после двух лет армии. Как же сладко пахли ее волосы, как манили округлые формы. Глупый — глупый Гришка, не в силах совладать с собой полез под юбку, за что схлопотал по морде. И оскорбленная Машка ушла, на прощание сказав, что до свадьбы ни-ни. Не хочет брать — может больше не околачиваться под окнами. Ушла, чтоб никогда больше не вернуться, потому что завтра ее найдут за деревней в поле, истерзанную.
И вот он снова на этом озере, и она уходит. Ее стройный силует растворяется в сумерках, в наступающем тумане.
— Машка! Машка! — Гришка орет, до хрипоты, бежит следом путаясь в траве и сбиваясь с тонкой, как ниточка памяти тропинки. — Машка!
И уже на краю проселочной дороги весь запыхавшийся он хватает девушку за руки. А она отпихивает его, плачет и просит не трогать. Невесть откуда взявшийся старый дед Васильич, одноногий ветеран войны бьет его по хребтине:
— Я тебе! Сиська тараканья! Девок портить! — и по голове клюкой.
А потом милиция, отделение и допросы, допросы…
— И почтальоншу в соседней деревне ты придушил? Я из тебя все выбью, душегуб! Пиши чистосердечное, гнида.
А Гриша только молчит, ему плевать, у него голова кругом, потому что Машка жива и больше ему ничего не надо. Это его сон, его правила и ему плевать, что они говорят. Он молчит и улыбается, пока ему не дают по морде. И только тогда понимает, что это не бред воспаленной фантазии и ему все не снится.
Его действительно обвиняют в нападении на Машку и изнасиловании, и убийстве бабки из соседней деревни. И только тогда он вспоминает, что не мог он ее убить, потому что только вчера с автобуса вылез и вступил впервые за долгие два года на знакомые с детства просторы родной деревушки, и билет у него есть с поезда. Дома у мамки.
И когда приезжает мать, и его отпускают, он всем говорит спасибо, что так сыграть, это вам не подгузники рекламировать, за такое Оскара надо давать и спрашивает, где тут скрытая камера? Куда надо улыбаться? Но по ответам понимает, что улыбаться ему дальше в дурке, но уже просто ждет следующего акта представления и под безутешный вой мамки спокойно залезает в буханку скорой. А пока автобус трясется в сторону города, он заново складывает кубик, тот самый, с уже знакомыми отметинами зубов, и думает, что это наверно дорого, устроить такое шоу. Нанять столько актеров и даже затащить его так далеко от Москвы, может даже за это он расплатится своей трешкой, но Гриша уже согласен. Это лучше, чем лежать в подгузниках. Намного лучше. Еще одна сторона кубика окрашивается в один цвет. Собрать остальные части будет явно сложнее.
***
— Гриха, епта, ты че сюда спать приперся? — в бок уткнулся чей-то совсем неучтивый ботинок. Гриша подтянул фуфайку повыше, укрываясь от зябкого воздуха. Где-то на заднем фоне звенели стаканы, слышалось как двигаются стулья.
