Batafurai (Бабочка)

заметил:
- Ну, что скажешь? Уговаривать не буду, место теплое, желающие найдутся. Тебе предлагаю, потому что вижу, мужик ты, не "чернота". И с головой, а там порядок наводить надо, пол-библиотеки скурили.
Принять предложение значило "перекраситься". Из чёрного, "порядочного" в красного, в актив. Сменить барак, но перед этим "пояснить" блатным мотивы своего поступка. С труднопредсказуемыми последствиями. "Кум" это прекрасно понимал и с ответом не торопил.
- Ладно, иди. Завтра утром, если надумаешь, начальнику отряда заявление подай с просьбой о переводе.
Он шел обратно, отчетливо видя все плюсы перевода. Минусов не было. Главным было донести свои "резоны" смотрящему и иже с ним.
Вернувшись в барак он, не заходя в свой "проходняк", прямиком пошел к Золотому. Тот "двигал" в шахматы с "игровым"
- Я перевожусь. Мне место предложили в библиотеке. Я не сука, ты знаешь. Помогать зекам буду, как раньше. За то время, что я на бараке прожил, мне предъявить нечего. Насущное, что есть, оставлю арестантам.
Смотрящий оторвал глаза от доски.
- Тебе что, тут херово жилось?
- Нет базара, жаловаться не на что. Просто оттуда дом виднее. Я не ваш, ты это всегда знал. Выламываться не хочу. Отпусти добром.
- Иди к себе покуда. Мы с братвой перетрём.
Он вышел от Золотого, не опуская головы, прошел через весь барак, лег на свою "шконку", запрокинул руки за голову и закрыл глаза. Думать не хотелось ни о чем.
Через некоторое время прибежал шнырь. "Зовут тебя..."
Он поднялся. Снова, но теперь сопровождаемый взглядами "порядочных арестантов", в зоне информация разлетается мгновенно, пересек барак.
Золотой был один.
- Мы с братвой перетерли за тебя. Коли решил - уходи. Но уходи сейчас. Ночью всякое может случиться, сам понимаешь.
Улыбка смотрящего хорошего не предвещала.
- Насущку отдай шнырю.
- Спасибо, Золотой.
- Не на чем. Иди.

                  11

Одиночества физического не стало меньше. Скорее даже прибавилось. На "красном" бараке его попытались втянуть в "активную" жизнь, заставить раскрыться, это называлось "встать на путь исправления". Он вспомнил, как читал о "саморазоблачениях" и публичных покаяниях во времена разных кампаний по борьбе с очередными "врагами" из, казалось бы, давно минувшей эпохи. Здесь "сучили" почти открыто. За дополнительное свидание, передачу, лишний вес посылки, за перспективу уйти условно-досрочно... По утрам после проверки в кабинет к начальнику отряда стояла очередь "на прием".
В тот вечер, идя на вахту с сумкой в руке и свернутым матрасом под мышкой, ни о чем подобном он не подозревал.
Что его удержало тогда от легкого на первый взгляд и короткого шага стать "как все", он бы не смог объяснить. Позднее осозналось, выкристаллизовалось, облеклось в слова - нежелание, почти физическое неприятие, на уровне брезгливости,  ни за какие коврижки принимать такое понимание "исправления". Измараться в дерьме, чтобы не выделяться из массы, предать, да что там, продать то, что называют душой, - за что? - за благосклонность администрации или более жирную пайку... он был не готов.
Библиотека... Она спасла его. "Приняв" у предшественника-"удошника" хозяйство, выслушав наставления, как вести себя с "черными", кому, как и что выдавать, он стал пропадать в ней с утра и до позднего вечера. Однажды в библиотеку зашел начальник КВЧ, принес газеты. Сказав ему, что работы много, фонд в ужасном состоянии, что надо провести инвентаризацию, ремонт помещения и наладить работу по выдаче-возврату книг, короче, показав намерение работать, а не "отбывать номер", он получил разрешение сначала задерживаться допоздна, а потом и ночевать в библиотеке. Постепенно к этому все привыкли, время от времени к нему среди ночи заявлялись опера со шмоном, но ничего не найдя уходили; приходили и зеки, кто за чем, кто, чаще молодые, с очередной попыткой "прокусить", кто - с предложением что-нибудь "замутить" или спрятать от администрации. Он держался заведенного им самим порядка: нужны книги - приходи. Всё остальное - не здесь. Но большую часть времени он был наедине с собой, книгами и Ацуко.

                        12

Её письма становились длиннее, разнообразнее и глубже. Она свободнее выражала мысли, которые всё менее походили на фразы из разговорника. Он расчерчивал ей прописи и постепенно она перешла с печатных букв на прописные. Он даже стал скучать по ее похожим на иероглифы русским буквам... Сказал в письме ей об этом, и иногда она стала присылать хокку или танка, каллиграфически выписанные на русско-японском...
Он посылал ей свои стихи. Часто она просила объяснить содержание. И стараясь сделать стихотворение более понятным, он невольно рассказывал о своих чувствах, эмоциях, переживаниях. Но даже когда стихотворение было посвящено ей, он не хотел в этом признаться. Слово изреченное есть ложь... Он боялся этого слова. Повторенное за века несчетное количество раз лучшими, чем он мужчинами, возможно, лучшим, чем она женщинам, приобретшее со временем плотское значение, означающее ныне, в том числе, и обычное физическое влечение...  То, что он испытывал к ней, Ацуко,  называлось так... или по-другому. Он не знал. Но - подпитываясь, согреваясь, живя этим чувством к никогда не видимой воочию женщине, он рисовал себе... даже не бабочку... ее полет и... ускользающий от глаз узор ее крыльев... в то неуловимое мгновение, когда она, едва присев, срывается с кончиков пальцев...

                  13

Иногда заходил "кум". Каждый раз он ждал, что тот заведет разговор о том, что за теперешнюю жизнь пора платить. И внутренне сжимался, зная, что отказ сотрудничать непременно повлечет за собой возвращение на обычный "общий режим". Но опер разговоров "за жизнь" не заводил, интересовался состоянием библиотечных дел, несколько раз подкидывал какую-то канцелярскую работу. И все же напряжение не отпускало. Он чувствовал, что "кум", зная все об их с Ацуко переписке, что-то недоговаривает. Со временем стал задерживаться, не отказывался от предложенного чая-кофе, завязалось даже что-то похожее на дружбу, хотя, конечно, в зоне в принципе дружбы не бывает.
Однажды "кум" пришел и, он не поверил своим ушам, попросил написать стихотворение. Мол, хочет произвести впечатление на женщину чем-то особенным... Задача заинтересовала. Он согласился, попросил лишь рассказать немного о ней, какую-то деталь, чтобы стихотворение было "не для всех". Капитан рассказал историю их знакомства. Необычная оказалась история, нетривиальная. Он даже по-человечески проникся к уже не юному, тертому жизнью и работой, о которой не расскажешь с гордостью, циничному и жесткому  мужику, но, как оказалось, не утратившему способность чувствовать... Он попросил три дня и услышал в ответ: "Да не спеши, надо, чтобы ее зацепило..."
Остаток дня он представлял где-то смешную, где-то трогательную, абсолютно случайную их встречу... кажется, он его понял, почувствовал. Как мужчина вдруг замечает женщину, с бухты-барахты понимает, что не сможет просто так пройти мимо, идет за ней, стараясь запомнить всё - походку, как она поправляет непослушный локон, как присаживается на скамейку и как скрещивает ноги, достает из сумки, раскрывает книгу... и вдруг  осознает, что его "слежка" давно раскрыта, какое-то время борется с собой, не зная, подойти или сбежать, как пойманный за чем-то запретным мальчишка... и прячет взгляд, который оторвать уже не может, закуривает, делая безразличный вид... но заметив ее улыбку, без сомнения относящуюся к его "телодвижениям", внезапно решается и подходит к ней...
Он написал балладу. Получилось романтично и немного грустно. И совсем не на заказ. Окажись он сам в подобной ситуации, написал бы так же. Отдавая листок "куму", он прочёл ее вслух и услышал совершенно неказённое: "Спасибо..." - "Пойдет?" - "То, что надо..."
Batafurai (Бабочка)

                  14

"Здравствуйте, Гора-сан." Он так и видел, как она склоняется в традиционном, очень церемонном, низком поклоне. Когда-то в Иокогаме две японки средних лет, не то соседки, не то жены коллег, занимающих равное положение на службе (им тогда объяснили, что это чрезвычайно важное обстоятельство), на несколько минут буквально парализовали движение на оживленной улице, встретившись на пешеходном переходе и начав раскланиваться; поклонов было много и они становились все продолжительнее... И никто из водитетелей, оказавшись в неожиданно возникшей пробке, ни мускулом, ни сигналом не выразил нетерпения. Пока откуда-то не появился полицейский и вежливо не попросил их уйти с проезжей части.
Тогда его, да едва ли только его, удивило и  насмешило такое проявление уважения. Уважение - великая вещь. Ценность и величие его он осознал только потеряв...
"Гора-сан". Как-то она попросила написать, какие фильмы он любит, какие книги, какую музыку. Он рассказал ей даже не о кино или книгах, песнях или музыке; он рассказал о персонажах, героях - мужчинах, с которых, как он выразился, "делал жизнь". В небольшом их ряду и был "Гоша, Гора, Юра, Гога... он же Георгий Иванович". Почему-то ей понравился именно Гора, и именно так она стала к нему обращаться.
Как так получилось, что постепенно он рассказал-написал о себе гораздо больше, чем она? Может быть, ему нужно было выговориться, переоценить все с ним произошедшее, людей и их поступки. И, конечно, свои. Ведь независимо друг от друга и он, и Ацуко пришли к выводу, что случайностей не бывает...
Он не задавал ей вопросов, ему нравилось в присланных ею стихах и открытках угадывать, что  она любит, о чем задумывается, чем заполнен ее день в далеком, как звезда Алькор, что едва видна в хвосте Большой Медведицы, Нагасаки. Часто ночью в ясную погоду он выходил на улицу и находил ее. Летом - над верхушками двух тополей, что за забором, ближе к левому. Зимой - над крышей барака.
Тем не менее, он знал, что она свободна, живет с дочкой-подростком, занимается, как она написала, "оказанием помощи пожилым одиноким людям", и еще - каллиграфией, танцами, икебаной и русским языком.
Он рассказал ей историю про Алькор, частью подслушанную, частью дописанную им самим.  Она ответила, что увидеть ее даже в очках не смогла, но купила маленький телескоп, и всё-таки нашла! Когда он смотрел на эту ничем, в-общем, не примечательную звездочку, то представлял воображаемый треугольник - он - Алькор - она, Ацуко... И то неоспоримое обстоятельство, что основание треугольника было абсолютно точно короче, чем любой из катетов, успокаивало и обнадеживало.

"Когда-нибудь все кончится удачно -
Улыбками и радостью в глазах.
И раны на душе залечит врач мне,
И меньше станет снега в волосах...

Когда-нибудь. Тот день уже означен -
Я всё смогу - понять, простить, принять...
Когда-нибудь не сможет быть иначе.
Мне больше уже нечего терять."

Он написал это "Воспоминание о будущем" за несколько минут. И отправил ей с последним ("Нет, крайним!") письмом.

                    15

"Осина шелестит листвой. Не спит.
И жалуется, что взлететь не может...
И только лист оборванный летит
Вслед за письмом - с живого снятой