Batafurai (Бабочка)

арестантов" и красных, сделала их терпимее, что ли.
Он сходил к "смотрящему" за зоной и тот согласился собрать в одну команду лучших, не взирая на "масть". На репетиции послушать приходили все, кто хотел, даже проведшие в лагерях не один десяток лет в лагерях деды, были и такие, кто мог сказать: "при Хрущеве сиделось лучше". И ни разу, при нем по крайней мере, никто ни с кем не "закусился".
Приходили и из администрации. Начальник КВЧ предложил сделать общий концерт. На сходняках по баракам "тему перетерли" и решили, что "к 25 июля, дню памяти "Семеныча", будет самое то."
Возвращаясь из клуба к себе в библиотеку, на солнечной стороне  над чахлой еще, пробившейся под стеной, зеленой порослью он увидел - и не поверил глазам! - бледно-прозрачную  бабочку. Он присел на корточки. Мотылек покачивался на травинке, балансируя крыльями.
"Весна..."

                  18

"Из темноты на пламя ночника
Летит на тонких ломких крыльях совка.
И, может быть, погибнет. Но - летит..."

"Здравствуйте, Гора-сан. Спасибо Вам за помощь, которую я получила от Вас. Благодаря ей мой русский стал намного лучше. Я могу теперь довольно быстро и почти без ошибок писать. А дедушка, которому я читаю вслух некоторые предложения, говорит, что и разговариваю я как русская. Это он так шутит. Вы знаете, он помнит, как звучит русская речь. Почти не говорит, только отдельные слова, но утверждает, что интонации, к которым мы, японцы, очень чувствительны, у меня звучат как у тети Маши. Он много лет хотел побывать в России, там, где ему довелось провести три послевоенных года. Мы узнали, что в Хабаровске есть Мемориал японским военнопленным. Моя работа помогла мне получить ответ из посольства России, нам разрешили приехать. Собралась небольшая группа детей и внуков японцев, умерших в плену. Мы уже собираемся. Дедушка хочет поклониться праху оставшихся далеко от дома соотечественников и посадить дерево в их память.
Это совсем недалеко от Вас, и я надеюсь, что смогу Вас увидеть. Правда, для этого придется еще много писать в "органы", как сказал дедушка. Но тем лучше, для меня это новая возможность русского письма.

Не знаю как, но за все это время Вы, далекий и совершенно незнакомый мне человек, стали мне близки. Вы сопротивляетесь условиям суровой жизни, Вы нуждаетесь в сочувствии и отвергаете жалость. Вам нужна поддержка, а не помощь. Вы ни о чем меня не просите... У нас очень уважают рыбу koi, она всегда плывет против течения. Мне кажется, в Вас живет дух koi. Те строчки, что я написала в начале письма, я нашла в дневниках гейши, недавно опубликованных, и как смогла перевела. Надеюсь, Вам понравится.
У нас цветет сакура. Мы с дочкой садим дедушку в кресло, он с трудом ходит, и втроем выходим  в наш маленький садик вечерами любоваться цветами. А скоро зацветет слива... Весна, жизнь пробуждается от сна.
Ацуко."

Это, последнее, письмо он перечитывал почти каждый вечер.
Кум принес его сам. По штемпелю - с большим опозданием. Пришел в свое дежурство, уже после отбоя. Привычно обошел библиотеку, заглянул во все углы, втягивая насыщенный табаком и книжной пылью воздух, не пахнет ли спиртным, перебрал стопку книг на столе, пролистал оставленную на нем открытой тетрадь с записями и наконец сел. Не раз отремонтированный стул недовольно скрипнул.
Он включил электрочайник, достал из стола банку с кофе, остатки печенья из последней посылки. "Что читаешь сейчас?" - опер кивнул на стопку книг. ""Записки анархиста" Кропоткина." "Ааа, анархия - мать порядка?" Кум усмехнулся. "Да нет, это у Бакунина... А Кропоткин, князь, после Пажеского корпуса сам попросился в Сибирь. В семнадцать лет. И прослужил здесь пять. И проехал всю - от Охотского моря до Иркутска. Да в переселенческих сплавах участвовал. Вы подумайте, Вам такое под силу? Так что, причем тут анархия..." Кум с интересом уже повертел в руках книгу. "Да, век живи - век учись."
Они молча мелкими глотками прихлебывали крепкий горячий, вяжуще-горький, кофе. Он хотел спросить об Ацуко, майор как будто что-то обдумывал. Большая секундная стрелка на круглых настенных кварцевых часах, разбившихся, упав, в штабе и починенных, собранных на деревянном, украшенном затейливой резьбой, циферблате лагерным умельцем, с сухим треском перепрыгивала с деления на деление.
Кум полез в нагрудный карман, двумя пальцами достал конверт и протянул ему. "Держи."
Он сразу увидел, что письмо долго лежало без движения, уголки конверта были замяты, с него почти исчез присущий хорошей бумаге глянец, распечатанный клапан с одной стороны надорвался...
На невысказанный вопрос в его глазах кум сказал: "До поры рекомендовали придержать. Сам представь - какая-то японка из благотворительной организации добивается свидания с никому неизвестным зеком... Знаешь ведь, как в нашей системе ко всяким правозащитникам относятся. Пока она материально не подтвердила серьезность намерений." - майор махнул головой в сторону, где находился клуб.
"Ссуки..." - заметалось у него в голове, холодная злая волна поднялась и окатила ребра, - "ссуки..."
Он положил конверт перед собой, зачем-то его погладил, и - отодвинул в сторону, едва не смахнув на пол тетрадь.
"Не кипишуй. Добро получено. Управа разрешила японской благотворительной организации посетить зону. Там и она будет. Чтобы показать товар лицом, их решили пустить в день вашего концерта." Кум поднялся, как водку, залпом, вылил в рот кофе и пошел к выходу. "Спокойной ночи."
Когда майор зашел, он хотел спросить его о судьбе своего ходатайства, и опять не успел, дверь захлопнулась.



                19

Толпе, взыскующей позора,
В духовном рубище, один -
Я выпущу лихую свору
Моих стихов. Моих годин.

Им неспокойно, им неймётся
Средь серых будней кабалы.
Их много разных. Есть уродцы.
Иные - серы. Третьи - злы.

Но всем, зачатым непорочно,
Я б не желал судьбы иной,
Как быть услышанными точно,
С моею болью и виной.

Чтоб в мутной времени водице
Тревожить души и умы.
Россия чтит свои традиции -
Ни от сумы, ни от тюрьмы

Не зарекайся. Жизнь - не сахар.
Мои стихи, как свора псов
Кусают больно. Что ж, на плаху
Всхожу. Судите. Я готов.

Зал клуба, вмещающий от силы человек триста, который даже на организуемые администрацией мероприятия никогда не заполнялся больше, чем на треть, в этот раз был "под завязку". Два первых ряда отвели гостям, дальше расселась лагерная "аристократия" - "смотрящий" с ближайшими соратниками, каждого из которых можно было изучать как картинную галерею, позади - основная масса контингента, большей частью мужики, "рабочая кобылка", на разных извилистых житейских дорожках выпавшие из нормальной жизни. Не знающие "закона" и не умеющие жить по нему, они и здесь делали привычное дело - работали. Центральный проход разделял "черную" половину от "красной".
Над невысокой сценой закрепили  искусно сделанный большой - метр на метр - "посыпушный" портрет Высоцкого . В первый раз увидев его от самого входа через весь зал, он поразился таланту неизвестного умельца, за несколько ночей создавшего образ Высоцкого, каким он не видел его ни на одной фотографии. Семёныч смотрел с портрета чуть наклонив голову, как бы прикуривая сигарету, зажатую губами , пряча ироническую и немного снисходительную усмешку в уголках рта. А в глазах его плескалась боль, и угадывалось какое-то тайное знание, словно предвидение... "Мы успели. В гости к Богу не бывает опозданий..." - прочитал он в этом взгляде, подойдя ближе.
... Гости задерживались. Видимо, их водили по зоне, показывая "достижения" современной российской пенитенциарной системы. Народ в зале стал ерзать, кто-то, бросив кепку на свое место потянулся к выходу курить. Возник негромкий говорок в разных концах, быстро слившийся в ровный гул. И тогда он вне программы вышел на середину сцены и, подняв руку, глядя в эти коллективные, старые и молодые, еще живые и блестящие и потухшие глаза, прочел: "Толпе, взыскующей позора...", потом, видя, что гул в зале затих, " Моя вершина скрыта в облаках.
Я чувствую - мурашками по коже -
Что истина всё так-же далека,
И долго мне ещё бродить в подножье...", а когда читал "Воспоминание о будущем", на словах: "Мне больше уже нечего терять" на входе возникло шевеление, зеки расступились, пропуская, и вслед за каким-то полковником в зал вошли японцы с национально-вежливыми, как приклеенными, улыбками на лицах. В кресле-каталке сидел совсем седой, но с прямой, как высушенная доска, спиной, старик. Сзади, ему показалось, ребенок, девочка, из-за старика выглядывала ее голова с блестящими, туго собранными на затылке черными волосами, и немного плечи. За ними - несколько мужчин и три женщины в шелковых летне-ярких кимоно, мелко переступающих в гэта, издающих сухой деревянный стук.
Офицеры администрации встали, устраивая японцев на их места. Кресло оставили в проходе, Ацуко, которую из-за ее роста он принял за ребенка, села рядом с дедом.
Когда японцы появились, он ушел за кулисы и уже оттуда рассматривал ее, Ацуко. Ее кимоно со сложными переходами цветов от цвета позднего шиповника через закатно-алый до фиолетового, как преддождевая туча. Крохотные, действительно крохотные, ноги в ослепительно белых носках-таби и деревянных стуколках-гэта... Когда она помогала деду устроиться поудобнее, широкие рукава кимоно раскрывались в самом деле очень похоже на крылья тропической бабочки. Возможно, чувствуя его взгляд, она оборачивалась, и он видел высокий гладкий лоб и маленькие немного оттопыренные уши...

Концерт удался. Семёныч там, у себя на облаках, мог быть доволен. Вспомнили и пистолет на Каретном, и про наводчицу, которую "очень хочется", и про того, который не стрелял, и "лагерные" его песни, и много еще чего.
У него номера в программе не было. Но он взял у гитариста "Ямаху" и, притормозив очередного выступающего за рукав, вышел. Переставив стойку с микрофоном к самому краю сцены, он спел-проговорил, аккомпанируя себе непослушными, словно ставшими чужими пальцами, "Балладу о влюбленных", ту, где "Я дышу - и значит, я - люблю, я люблю - и значит, я - живу..."
За два дня до концерта он получил постановление суда. УДО. Он уже почти свободен. Хотя десять дней еще придется провести в зоне.
И о том, что ему разрешили суточное свидание с Ацуко, он тоже знал.
Но увидев ее, он хотел, чтобы она сейчас узнала его, того, кто писал ей и кому писала она. Таким, какой он есть сейчас. Он понимал, что в этом есть некое малодушие, слабость... Но хотел, чтобы у нее было время отказаться от встречи.

                        20

Концерт закончился. Зеки потянулись к выходу, на ходу доставая из карманов курево, "стреляя", у кого не было, и делясь впечатлениями. Офицеры поднялись тоже, наблюдая, чтобы не было давки в дверях. Только полковник из Управления, склонившись к Ацуко, что-то говорил ей. Наверно, кроме нее русским из японцев никто не владел. Она, вежливо улыбаясь и традиционно часто кланяясь, отвечала ему, держа деда за руку. Дед в разговоре участия не принимал, но надолго задерживал взгляд на ней, а отведя погружался в какие-то