Иисус был добрым, он заботился обо всех от чистого сердца, не ища себе никакой выгоды и не делая различий между людьми. Но то, что происходило на Пасху, было ложью и лицемерием, и даже искренние порывы были фальшью, поскольку ограничивались одним этим днём. Проходила Пасха, и всё возвращалось на круги своя: те же самые люди, которые умильно улыбались на Пасху, братски и сестрински целовавшие друг друга, вновь делали гадости, подличали, злобились и завидовали; в их сердцах не было ни добра, ни милосердия.
Эта ложь пронизывала всё общество, и я начинала понимать, кто в этом виноват: те, кто заправляли нашей жизнью, кто были наверху. Они сами были ханжами и лицемерами, а учение моего Иисуса использовали для поддержания своей власти и для сохранения своих богатств. В этом их поддерживала церковь, которая тоже имела богатства и власть, и в которой не было ничего от истинного христианства. Мне было до боли обидно за Христа, напрасно отдавшего жизнь и так и не увидевшего торжества добра и справедливости, но ещё более я ненавидела тех, кто бессовестно и нагло воспользовался его трагическим подвигом.
Решение созрело: я порываю с церковью, то есть с ложью, насаждаемой ею. Перед очередной Пасхой я заявила об этом папе и маме, а в доказательство серьёзности моих намерений выбросила свой нательный крестик в форточку.
Мама охнула:
– Маша! Ты что?!.. Опомнись!
– Я уже опомнилась, – сказала я, дрожа от волнения и чувствуя, как сверкают мои глаза. – Больше я не стану лгать! – не выдержав напряжения, я зарыдала и выскочила из комнаты.
– Бунтарка, – услышала я вслед слова папы, то ли осуждающего, то ли восхищающегося мной. – В этом возрасте они все такие…
Илья
…Ночь перед казнью – какой распространённый сюжет! В былые времена ко мне пришёл бы священник для исповеди, а я бы, конечно, отказался от неё, – как на картине Репина «Отказ от исповеди». Он писал эту картину под впечатлением от стихотворения Минского, что было напечатано в журнале народовольцев и известно всей России. Революционер, приговорённый к казни, отказывается от исповеди, говоря:
Вы – слуги божьи? Так ли?
Но для кого ваш бог страдал и умер?
Кому служил он? Сильным? Богачам?
Зачем же вы с сильнейшими в союзе?
Из всех врагов презреннейшие – вы!
Трусливые, со сладкими словами,
Изменники, лжецы и лицемеры!
Когда народ в цепях тирана стонет,
Смирению вы учите народ.
В церквах лгут слуги алтарей...
Поверь, что мне палач стократ милее,
Чем лживый поп.
Я мог бы подписаться под каждым словом, у меня никогда не было иллюзий насчёт попов. Говорят, что народ в деревнях тёмен и суеверен – это правда, но он не питает ни малейшего уважения к церкви и её служителям. Попы для крестьян всегда были представителями ненавистной государственной власти, к тому же, худшими её представителями. Никто не подвергался таким насмешкам, такому презрению, как попы: Пушкин великолепно показал это в «Сказке о попе и его работнике Балде» – поп там жадный, хитрый и глупый; с каким наслаждением Балда наказывает его!..
У нас в селе была церковь с колокольней, а служителями божьими были отец Никифор и дьячок Пафнутий. Дьячок был горьким пьяницей, он «позволял себе» даже перед службой в храме и иной раз затягивал псалмы на мотив какой-нибудь разухабистой песни. На престольные праздники, особенно на Пасху, он упивался «до положения риз»: обойдя несколько изб, где ему подносили по стакану водки, он не держался на ногах, и его оттаскивали домой волоком на рогоже.
Отец Никифор тоже был не дурак выпить, но подлинной его страстью являлись женщины. Бес похоти постоянно смущал его: подвыпив, отец Никифор любил рассказывать о случае, произошедшем в городе, где у отца Никифора ранее был приход. Среди прихожанок была дама, которой сильно не везло в жизни, и отец Никифор посоветовал ей заново креститься. Этот удивительный обычай был распространён, по-моему, только в России. Считалось, что если в жизни всё идёт у вас не так, то в этом виноват ваш небесный покровитель, в честь которого вы получили имя при крещении. Он плохо заботится о вас, стало быть, надо сменить его на другого, а для этого нужно креститься вновь.
Дама охотно вняла совету отца Никифора и, будучи особой экзальтированной, а может быть, не совсем в своём уме, немедленно пошла к крестильной купели и разделась догола.
– И вот стоит она передо мною в костюме Евы, – рассказывал отец Никифор мужикам, блестя масляными глазками, – вид у неё пресоблазнительный, а в церкви никого нет. Тут сам Иоанн Постник не удержался бы, и иные святые угодники, плоть свою умертвлявшие, дабы греха избегнуть, не устояли бы А я хоть и служитель Божий, но мужское естество у меня в полном порядке пребывает и своего удовлетворения требует. Как тут удержаться?.. Но совладел-таки с собой: «Отче наш» прочёл десять раз кряду, поклоны земные отбил перед иконой Богородицы – и окрестил соблазнительницу, не покусившись на наготу её.
Это действительно был подвиг отца Никифора, более ему никогда не удавалось одержать такую победу над плотью: в деревне он не мог пройти мимо женской юбки, приставая и к девкам и к бабам. Его попадья ругала, а иной раз бивала отца Никифора за это, однако ничего не помогало. В конце концов, попадья уехала от него якобы навестить больную мать и не вернулась, после чего отца Никифора уже ничто не сдерживало в его любовных похождениях.
В деревне подобное, однако, не поощряется: как-то тёмным вечером мужики подкараулили попа возле его дома, накинули зипун на голову и отделали так, что отец Никифор недели две не посещал службы в церкви. Придя в себя, он вскоре перебрался в другой приход, а нам прислали нового попа. Эта был ничем не примечательный священник, который механически совершал обряды и монотонно читал молитвы, будь то на крестинах, свадьбе или похоронах, – а что ещё нужно? Внешняя обрядность заменяет в народе веру, об истинном смысле которой мало кто задумывается.
Как звали того священника, я не помню, настолько тусклой и бесцветной личностью он был, но с церковью и религией для меня всё было кончено.
Мария
После гимназии я пошла работать. У нас в семье случилось большое несчастье: внезапно умер папа, и после его смерти мама осталась почти без средств. Но я решила зарабатывать своим трудом не только из-за семейных проблем: я решила доказать, что женщина может жить самостоятельно, что она не иждивенка мужчины, не раба для ведения домашнего хозяйства, не механизм для рождения детей.
В то время многие женщины стремились к образованию, к труду, но были лишены почти всех возможностей для того и другого. Сейчас, после двадцати с лишним лет советской власти, трудно себе представить, насколько униженными, лишёнными элементарных прав были женщины при царском режиме. Их не брали на работу, не принимали в высшие учебные заведения: наша знаменитая женщина-математик Софья Ковалевская вынуждена была уехать за границу для поступления в университет, и вся её научная деятельность прошла за пределами России.
Единственным образовательным учреждением, где мы, женщины, могли получить высшее образование, были акушерские курсы – акушерство считалось вполне себе женским занятием. Именно под видом обучения акушерству в Петербурге открылись Бестужевские курсы, названные по имени их первого директора. На самом деле они превратились в настоящий женский университет с очень сильной программой по точным, естественным и гуманитарным наукам, однако попасть туда было трудно, количество желающих учиться намного превосходило число учебных мест. Помимо того, правительство скоро забеспокоилось, не сделаются ли опасными женщины, получившие образование, и стало вводить всевозможные ограничения против «Бестужевки»: количество слушательниц сократили, заодно с количеством преподаваемых предметов, а плату за обучение, наоборот, увеличили, – кроме того, от слушательниц стали требовать письменного поручительства от их родителей о политической благонадёжности.
Насколько общество не созрело для идеи о женском равноправии, свидетельствует и отношение к курсисткам. Помню, мне попался в нашей городской библиотеке потрёпанный журнал, в котором были критические отзывы о картине Ярошенко «Курсистка». Один из критиков увидел на полотне безобразную и нечистоплотную барышню и ничего больше; другой писал, что в её мутных глазах видны бесцельность, злоба и ненависть, что по наружному виду эта курсистка какой-то гермафродит, а по нутру – подлинная дочь Каина: её некому пожалеть, о ней некому помолиться, и это, быть может, и лучше – когда умрёт от родов или тифа, не будет скандала на похоронах. Третий писал, что эта девица с выпученными глазами, в шапке набекрень, спешит, должно быть, на известный промысел, несмотря на желание художника сказать: «Посмотрите, дескать, какое стремление к науке наших женщин…».
Курсисток презрительно называли «стриженными» – они носили короткие стрижки вопреки неписанному предписанию для женщин носить длинные волосы. Я тоже остриглась, выйдя из гимназии, но в Петербург не поехала: во-первых, не было денег на учёбу и проживание, во-вторых, у нас в Тамбове составился кружок молодых людей, близких мне по убеждениям. Мы жили «коммуной», как часто жили раньше народники, начиная со времён Чернышевского: снимали на паях квартиру, покупая вскладчину всё необходимое – без каких-либо излишеств, разумеется. Деньги зарабатывали своим трудом: мне удалось устроиться, – благодаря людям, помнившим о моём папе, – конторщицей в дворянское Собрание. Платили там мало, но мне ещё повезло, потому что до пятого года женщин не принимали никуда, кроме как в акушерки, и, в виде исключения, учительницами в деревенские начальные школы. Лишь с пятого года начали принимать выпускниц курсов преподавательницами в женские гимназии.
…Что греха таить: молодость есть молодость – в нашей коммуне возникали и романтические отношения. Мне очень нравился Володя Вольский – честный, искренний, умный и внешне привлекательный. Его брат Михаил был кумиром наших девушек: он был даже красивее Владимира, но более всего привлекал свой яркой индивидуальностью, непосредственностью и смелостью. Занимая адвокатскую должность, он произносил на судах либеральные речи, которые потом передавались из уст в уста по всему Тамбову.
Владимир и Михаил Вольские происходили из польских дворян, сосланных в Тамбов за борьбу, направленную на освобождение Польши. В России эта польская семья совершенно обрусела и прониклась русскими освободительными идеями: Михаил был революционером-идеалистом, не принадлежавшим ни к какой партии, но Володя одним из первых в нашем городе вступил в партию социалистов-революционеров (эсеров), строжайше запрещённую и жестоко преследуемую в Российской империи.
Наши свидания с ним больше касались политических, чем любовных вопросов. Помню упоительный весенний вечер; мы гуляли по набережной нашей речки Цны. По краям аллеи, в густых кустах цветущей сирени свистели и щёлкали соловьи; издали доносилась музыка духового оркестра, игравшего вальс.
– Программа народников была правильной по сути, – горячо говорил Володя. – Помните первомартовское воззвание
