года, чтил родителей своих. Странно было бы показать Степану Никанорычу пред людьми себя так, словно воспитали его не добрые родители, а воспетые Горьким отщепенцы.
Кроме того, был в нем характер, стержень, и пусть расползалась амебою и чрез амеб двуногих жизнь, утрировались нравы и распадалась в труху мораль, «круто» стало утрачивать пред миром человеческое достоинство и лицо, а где-то и премного выгодно (ибо происходящий ныне на планете нашей процесс совершенно не случаен, но закладывается и нагнетается в обществе не первое уже столетие, и становящиеся «культурными ориентирами» деграданты – разрушители, растлители, стали как никогда прежде востребованы, рекламируемы и проплачены теперь*), Степан Никанорыч так и продолжал жить понятиями чести, достоинства и чистоты.
И вот теперь, что ни день, что ни случай, звучать слали в голове похабные словечки. Звучали именно теми голосами и интонациями, какие слышал Степан Никанорыч от знакомых и случайных ему людей. Иных из похабников давно прибрали уже мытари-черти, и Степан Никанорыч думать о них забыл, а тут – на тебе!
Пакостнее всего, наведывать стали на ум те гадости, о каких и заговорили-то в последние только годы, какие проецировали экраны, да озвучивал теперь во всяком фильме «для семейного просмотра» каббалистический Голливуд.
Отгонять от себя всю эту дрянь стало для Степана Никанорыча сущим проклятием. Чтобы как-то уже заглушить в себе всю эту мерзость, стал поболее работать по дому, а то и вовсе невидаль выдумал: увлекался прежде латынью и греческим сын, и остался теперь в семейной библиотеке увесистый, почти в тысячу страниц том латыни. Что ж, чтобы «забить» голоса и врывающиеся в ум всполохи пошлых картинок, Степан Никанорыч стал «зубрить» латынь.
- «Anguis in herba» (змея в траве), «Suum cuique» (каждому свое), «Aurea mediocritas» (золотая середина) – это и многое другое стал знать он теперь наизусть.
Заинтересовался вдруг, и это понравилось ему еще более, родным языком: аз, буки, веди, глагол… А тут еще и такое прекрасное: ланиты, перси, вежды. И поневоле забеспокоилась душа: и где найти источник красоты такой и как прикоснуться к нему? И как он прежде не знал, не замечал подобного?..
*Что прекрасно понимают сейчас те, кто стремятся «отвоевать» себе некое «место под солнцем» и у нас, в России, в сфере шоу-бизнеса или политики. И, чтобы получить «проходной жетон», не скрывают собственного ничтожества, но напротив, готовы быть олицетворением любых нечистот, чрез какие, как через рычаги, станут исполнять любые «заказы» и приказы щедрых своих заказчиков и контролеров. И станут предавать и родных, и святыни, и народ собственный (хотя, быть может и чужой реально для них). Не пожалеют и травимых чрез них детей. Благо, что мы слепы, и Божье «Хорошо!» применяем мы глупо ко всякому угодившему нам действу и любому разрекламированному лицу, убийце ли, растлителю, нам не важно.
Слабость к спиртному Степан Никанорыч никогда не питал. Мог пить, мог и не пить. От обильных излияний молодости давно отвык, и пил теперь разве что так: пятьдесят грамм к ужину и не более!
Однако, не дремал о нем бес. Он давно помышлял погубить душу Степана Никанорыча, и вариант самоубийства – «под пьяную лавочку», столь популярный средь бесов, готовился уже и для Степана Никанорыча.
Для начала требовалось пробудить в Степане Никанорыче требовательность к новым порциям горячительного напитка. Как? Да известно как – через нервы, через разочарования, через нашептывание, наконец!
Наследные грехи, дети своих родителей, рабы прихотей своих и слабостей – как часто привлекаете вы на целые поколения внимание к себе бесов! Пьет, и убиваем спьяну дед, пьет сын его, и, по наущению бесов, однажды «сводит с собою счеты». Но, поскольку бес в доме (доме без икон и чистых помыслами молитвенников), то, неприметный никому, он не успокаивается. Выбирает себе новую жертву и так и оседает по роду, меря успехи свои в погублении душ сперва годами, после десятилетиями, а там и более – до полного истощения рода.
Итак, незримый и неузнанный пока, бес не отступился от Степана Никанорыча – изводил безотчетной нервозностью, неприкаянностью, обнаружившейся невесть к чему жалостью к себе, и, наконец, - назревшей нарывом злостью.
Переменился свет, и в странном этом свете – идущем не свыше, а как будто из неких глубин, переменились и лица родных и знакомых, переменилась жизнь и восприятие ее. Все оказалось ничтожно, серо и раздражающе. Захотелось запить горькую. Да как! Степан Никанорыч в жизни подобного не испытывал. Что ж, он выпил рюмашку. После вторую. На том, собственно, спиртное и кончилось - в доме не особо приветствовали его и хорошо если Дарья Семеновна иногда – хоть раз в три года вспоминала поставить по рецептам своим настойки на свекле или ягоде, на молодых сосновых шишках, а то и кагоре. Теперь не было и настоек, но странный и надоедливый голос бубнил и растревоживал в Степане Никанорыче желание: «Выпить! Выпить!..»
Степан Никанорыч дергался, дергался, ходил по квартире и даже начал выворачивать в поисках купюр карманы собственной одежды. Но, в какое-то мгновение остановился вдруг и, подойдя к нише, стал старательно освобождать от завалов вещей заброшенную сюда за ненадобностью еще лет двенадцать назад боксерскую грушу.
Потрудившись до пота, Степан Никанорыч повеселел. И, сам замечая в себе перемену к лучшему, извлек-таки на свет восьмидесятикилограммовую грушу. Посмеялся ей и обнял как старую знакомую.
После, пошел в гостиную примеряться взглядом к тому месту в потолочной штробе, где некогда пристраивал он крюк для груши.
Когда же час спустя Дарья Семеновна возвратилась домой, то сперва не на шутку встревожилась: из-за железной двери, из квартиры, доносились странные и пугающие звуки. Казалось, кого-то бьют здесь и убивают. Дрожащими руками и с превеликим трудом провернув замок, Дарья Семеновна открыла дверь и, так и оставив ее распахнутой, поспешила пройти в комнату.
Навстречу ей вышел из гостевой взмокший, но счастливый и помолодевший Степан Никанорыч. Улыбнулся, так что разом переменилось все на сердце у Дарьи Семеновны, и, чему-то обрадовавшись, расцвело.
- Пришла? А я тут стариной решил тряхнуть! Буду теперь всякий день заниматься! – и, в довершение приобняв жену за талию, приблизил к себе, поцеловал с удовольствием, да и взглянул на ее руки: - Что ты там прикупила? Давай-ка заберу!..
Что до первой визуальной их встречи, то случилось это в первый день новой недели.
Сперва явился бес в виде страшного обугленного тела. Степан Никанорыч, вышедший на кухню испить чего-нибудь со сна, едва от инфаркта Богу душу не отдал: отпрыгнул, брякнулся спиною в торец коридорного проема, глаза выпучил, рот как для глотка судорожного открыл, да так и заиндевел – ни вскрикнуть, ни убежать, ни в разум прийти не мог, кажется.
- Ладно, ладно, пошутил слегка! Что уж так сразу из тела выпрыгивать?! – заговорил вдруг объявившийся на месте живого обугленного тела какой-то голый, не без телесной черноты человечишка – тощий и безобразный.
Степан Никанорыч присмотрелся, да приходя несколько в себя, стал воображать нечто разумное: «Вор? Или еще какой незваный гость наведался? А может сон?», но тут заметил на мужичонке густой покров натурального вида черной шерсти, копытца и извивающийся меж ногами хвост. Увиденное как-то особенно заинтересовало Степана Никанорыча, он, подобно ребенку завидевшему игрушку, подался вперед – без страха и осознания, и, присматриваясь внимательнее, вымолвил, указывая отчего-то на брюхо гостя указательным пальцем:
- Ты?..
- Ну, вообще-то к нам надо на «вы»! Ибо «имя нам – легион»! Но, ввиду зарождающейся нашей дружбы, так и быть, давай на «ты» - по-человечески!
- Какой еще дружбы? – как-то разом пришел в себя и подивился сказанному Степан Никанорыч.
- Долгой, разумеется. До гробовой доски! – сказал гость и, развеселившись собственному каламбуру, хихикнул.
- Да еди-ть ты!.. – забрызгал словами Степан Никанорыч и, кажется, собрался Бог знает куда ретироваться.
- Вы, любезнейший, не бойтесь меня! – успокаивать стал Степана Никанорыча бес. – Да, подобного мне вы никогда не видели, но это же не повод к таким треволнениям! Не бойтесь, я не кусаюсь! Более того, от дружбы нашей вы даже можете поиметь многую пользу…
- Какую?.. Вашу соседку, в ведьму крашеную, Людмилу со второго подъезда знаете? Ту, которая вечно всем козни строит и соработниц своих выживает, хоть бы они и работу за нее делали. Вот она нас хорошо знает и услугами нашими пользует. При ней, надо сказать, ныне семь бесов и злейших меня!..
Вам же, для начала, и одного меня хватит! Пакость кому сделать, отомстить, поглумиться – я всецело к вашим услугам!
- Что за честь такая! – трезвея и все более убеждаясь, что происходящее не сон, отозвался Степан Никанорыч.
- Ну, во-первых, у нас сейчас особая программа, акция… К тому же оценивая ваш возраст и заслуги – вы ведь, можно сказать, всю жизнь нам служите: не причащаетесь, не каетесь, всякого обсуждаете, ко всякому с недоверием и недоброжелательностью. Чертыхаетесь, что ни день*. Да и руки у вас по мыслям, по настроениям вашим давно уже чешутся. Только законов да ответа боитесь. Вот я к вам для ублажения души вашей и послан.
Хотите, прямо сейчас начнем? Вас ведь давно уже бесят соседи. Хорошее слово – «бе-сят!» – растянул в удовольствии родное слово гость. – Бесят ведь? Они ведь из этих, новых и молодых, невоспитанных. Живут для себя и для себя требуют, это им поперек нельзя, а вот им все можно – и в ночь грохотать, и, не считаясь ни с кем, дискотеку устроить.
Я ведь знаю, проскакивало в голове у вас уже от бессонницы вынужденной Сименоновское** - убить соседа! Так вот со мной вы можете развернуться вволю: вы будете зло людям желать, а я – козни строить! У нас это знаете, как иной раз получается! Помнится, в Оптинной пустыни, мы одной барыне голову проломили бревном – цепи на мостах раскачали, да и хорошую штуку состроили! До сих пор приятно вспомнить!
- Так что, кто у вас на примете? С кого начнем первого?
- Да иди ты к… - замахнулся на него Степан Никанорыч, да и осекся. Что ни говори, а нелогично все же посылать черта к нему же самому.
- Ладно! Не хотите сейчас, на потом отложим! У меня, собственно, ассортимент для вас великий, прямо как для Фауста. Этот пройдоха, кстати, - персонаж реальный! Сомневаетесь если, почитайте о нем тех, кто знал его лично. А впрочем, не читайте! – добавил поспешно бес, поскольку именно обстоятельства смерти Фауста и обратили на себя внимание современников к тому вертопраху.
*Доброго нашего Гоголя неспроста ругали за это заражение молодых читателей его привычными для украинцев чертыханиями. Ибо в мире духовном нет пустоты и бессмыслицы, но есть неизменные от Сотворения Законы. И к чему обращаемся мы, а то и открываем легкомысленно сердца, то и овладевает нами. Плоды часто незримы нам, но они есть! И всегда
На основе прочитанного могу сказать следующее:
Мне понравился сюжет - он весьма нетривиальный. Персонажи живые, не картонные, тщательно прописаны - с уважением, любовью и тонкой иронией. Да и само чтение доставило удовольствие - написано очень умело, умно, "вкусно".
И о небольших недостатках. При всей чистоте текста - а в том, что автор с ним работал много, долго и очень тщательно, у меня сомнений нет - видно, что профессиональной редактуре и правке он не подвергался. Поэтому местами торчат досадные заусеницы, прыгают "блошки". В коротком рассказе это не очень страшно, там их по определению много быть не должно, а вот при таком объеме они копятся в читательской памяти, начинают ее загружать мусором как загружается пылью мешок пылесоса.
Поэтому, Игорь, если позволите, совет: нужен если не профессиональный редактор, то хотя бы внимательный квалифицированный читатель. Автору самостоятельно с этим справиться очень непросто - глаз замылен. Или заново внимательно перечитывать текст раз в два-три месяца. Хотя там есть неверные написания слов которые вы сами не исправите. Например, слова храм и бог, которые вы совершенно напрасно пишете везде с заглавной буквы - это ошибка. Если вам интересно, я могу показать то, что заметил я. Там набралось немало. Но если вы тонкая и ранимая натура (я без иронии), то обратитесь к тому на кого вы не будете обижаться.
Ставлю "понравилось" только потому что не дочитал. Возможно, потом, после дочитывания, поставлю "очпон".