Весна выдалась поздняя, но дружная. А в начале было до слез обидно: городские уже отгулял весенние каникулы, у которых они неизменно начинались 24 марта, а в глубинке их сверстники, где окончание и без того самой длинной в году четверти был связан с разливом пресловутой речки Каменки, (названой так, вероятно, из-за каменистого дна, почти полностью пересыхающую летом) все еще продолжали учиться. Они давно нагнали и перегнали пропущенную по случаю привлечения к сельскохозяйственным работам школьную программу, но, тем не менее, продолжали исправно посещать школу – Каменка прибывала в каком-то нездоровом оцепенении и, казалось, вопреки всем законам природы вовсе не помышляла разливаться. Все изменилось в одночасье. Ближе к полуночи разверзлись хляби небесные, и хлынул настоящий ливень. Долгожданные каникулы не объявлялись, впрочем, в этом не было никакой необходимость – в школу и без того никто не пошел.
Каменка в тот год ни на шутку взъярилась. Словно, стремясь наверстать упущенное, ничтожный ручей, которого даже нет ни на одной топографической карте области, превратился в стремительную и бурлящую горную реку, сметающую на своем пути все и вся. В своих мутных водах она несла за линию горизонта стога, крыши сараев, бревна, доски и даже мертвую лисицу, застигнутую врасплох половодьем.
Деревенский дурак Яшка подтянул багром к берегу грязно – бурое, вздувшиеся от воды тело лисицы и, достав из-за голенища сапога нож, принялся, было, снимать с нее шкуру. Шкура оказалась на редкость плешивой и облезлой, со сваленными клоками шерсти. Разочаровавшись в добычи, Яшка вспорол брюхо лисицы и извлек на свет пятерых голых, зеленых лисят. Вскоре воды Каменки унесли и этот страшный дар дурака Яшки.
Ребятня мокрая с головы до ног, но счастливая, плавала на льдинах, проваливаясь и переворачиваясь с них в воду, гурьбой бежала по домам, чтобы переменить одежду и погреться на русских печках, затем, через некоторое время вновь собиралась на берегу и с шестами в руках высматривала подходящие льдины. По счастью, в тот год никто не утонул и даже не заболел. Подсохло тоже быстро. На поле, правда, было не войти, в лесах доживали свой недолгий век последние сугробы, но по дорогам уже можно было передвигаться. Здесь все и началось.
Сейчас трудно сказать, у кого первого появился мопед, Вскоре число этого советского чудо – техники стало расти в геометрической прогрессии. Все разговоры на переменах только и были о всевозможных тросиках сцепления, газа, ручных тормозов, поршнях, кольцах, цилиндрах и т.д. В школу было принято приезжать на мопедах. Девчонки смотрели на обладателей железных пони с благоволением. Мопедов было столько, что для их стоянки директор школы отвел специальную территорию.
Петьки Загайнову в этом повезло меньше всех. Надежда приобрести этот треклятый мопед даже в его детском воображение казалась нереальной.
В большинстве своем колхозники, если они не были лодырями и пьяницами, представляли собой категорию людей по советским меркам небедных. Многие из них, внемля мольбам возлюбленного чада, уверовав в обещание оного закончить учебный год хотя бы на «тройки», исправно встречать и провожать корову и т.д., могли себе позволить выбросить 180 рублей, на ублажение прихоти дитяти. Петьки об этом не стоило и мечтать.
Его старший брат учился в институте и находился на полном родительском обеспечении. Средний по осени должен вернуться из армии и его следовало обуть – одеть, возможно, даже женить. Сестра – Ксюха заканчивала десятый класс и собиралась не то замуж, не то, поскольку училась неплохо, последовать по стопам старшего брата – повышать дальнейшие образование, но, тем не менее, относительно ее в семейный бюджет вносилась графа расходов. Словом, Петьки не светило.
Семья Загайновых не слыла бедной. Мать зарабатывала мало, но эту прореху с лихвой перекрывал отец. Загайнов был лучшим трактористом области. В среднем он зарабатывал 500 – 600 рублей в месяц, а во время страды, когда садился на комбайн, его доходы переваливали за тысячу. Прибавьте к этому подсобное хозяйство, скотину, которая является неименным подспорьем и перед вами предстанет крепкая крестьянская семья, которая, как, казалось бы, имела все возможности удовлетворить прихоть последнего, а потому самого любимого ребенка, ан нет – все упиралось во мнение Загайнова – старшего – известного на всю округу труженика.
Это была личность угрюмая и мрачная. Он не с кем не дружил, не принимал гостей и жил как-то обособленно, как волк одиночка, уповая лишь на собственные силы. Однако сказать, что он был деспот означало бы согрешить против истины. Является ли деспотом волк, который в силу природных качеств, благодаря уму и выносливости, недюжинной силе возглавляет стаю? Является ли деспотом наша голова по отношению к другим частям тела, безропотно повинующимся ей? Уклад семьи Загайновых был патриархальным. Петькина мать была полной противоположностью своего мужа – человека смуглого, скуластого, с азиатским типом лица и тяжелым взглядом из-под лобья. Вряд ли она слышала о пресловутой эмансипации, а по сему и не нуждалась в ней. По-женски Клавдия была счастлива: мужик работящий, сильный, в меру пьющий, хорошо зарабатывающий, не распускающий руки, но, а что молчун не всем же быть Цицеронами. Деревенские бабы завидовали ей: детьми Бог не обидел, дети хорошие и мужик дельный.
И все же в доме Загайновых был ярко выражен культ отца, какая-то гремучая смесь боязни прогневить кормильца и искреннего, неподдельного уважения. Когда Загайнов приезжал домой обедать и садился за стол – все замирало, казалось, даже мухи переставали летать под потолком. За день он говорил предложений сто – не больше.
– Мать, давай поесть!
Клавдия опрометью бросалась к печке и доставала чугун со щами, которыми до краев наполнялась двух литровая миска, мозговая кость почти с килограммом мяса и сметана подавались отдельно.
– А хлеба ай нет?
Клавдия присаживалась на край лавки и следила, как муж кушает, готовая не мешкая ни секунды метнуться за солью, перцем, горчицей или хреном – что прикажут. Загайнов ел неторопливо, глядя на его трапезу, невольно на ум приходили слова Твардовского о Василии Теркине: «Ел он много, он не жадно – отдавал закуске честь». В его спокойствие, не расторопности, не склонности к суете, присущей натурам слабым, не уверенным в себе, а по сему трусливым, вечно боящимся, что кто-то более сильный придет и вырвет у них изо рта кусок хлеба, лишит крова и пропитания – в Загайнове угадывалась медвежья сила, уж он-то своего не упустит. Покончив с обедом, Загайнов, если, оставался всем доволен, бросал Клавдии:
– Ну, мать, спасибо – уважила.
Вряд ли даже правительственная награда могла вызвать у Клавдии большую радость.
Как-то незаметно подошло время летних каникул, а мечта о мопеде не только не покинула Петьку, а напротив, вытеснила из головы все прочие мысли. Он засыпал и просыпался с этой мечтой. Мопед снился ему по ночам. Из общения со сверстниками Петька знал о нем все: как поменять тросик сцепления, отрегулировать тормоза, на какой скорости можно подняться на ту или иную горку. Иногда эта мечта настолько увлекала Петьку, что он вдруг невольно пускался бежать по дороге и выписывать всевозможные виражи, как бы находясь за рулем мопеда. Но, увы, увы... Петька, возможно, смог бы уговорить мать, но вряд ли она что- либо предприняла без совета с отцом. Отца «уболтать» было сложно.
Разговор с отцом Петька начал издалека. Он долго рассказывал о друзьях имеющих мопеды, о том какая это замечательная техника и что, если бережно к ней относиться, то она может прослужить очень долго, более того, – это полезная техника. К примеру, на мопеде можно ездить ворошить сено на дальнем покосе и оно быстрее бы сохло или привозить обед в поле. Никогда в жизни Петька не был так красноречив и этот, довольно витиеватый для него монолог он, захлебываясь от переизбытка чувств, из-за боязни, что его прервут, не дадут высказаться, был произнесен на одном дыхание, как добросовестно вызубренный урок. Загайнов, в послеобеденном отдыхе, расположившись в саду под яблоней, молча курил и смотрел в небо черными, как уголь глазами. На его лице не отражалось никаких эмоций. Сердце Петьки учащенно забилось – быть или не быть, сейчас или никогда.
– Пап, купи мопед! – выпалил Петька и сам испугался несуразности своей просьбы.
В ответ Загайнов как-то недобро ухмыльнулся, чуть приподнялся на локтях и словно ножом по детскому, неистово бьющемуся сердцу полоснул словами:
– Еще чего?! У отца костюма нет, на Доску Почета и то в свитере фотографируюсь, а тебе мопед подавай? А через год от него одна рама возле сарая валяться будет. Вот работать пойдешь – покупай себе хоть аэроплан.
Это был смертный приговор самой яркой, радужной и сокровенной Петькиной мечте и этот приговор уже не подлежал обжалованию или пересмотру. Однако, казалось бы, уже обреченная на забвение мечта не умерла – напротив, она закалилась, окрепла в юной и чистой Петькиной душе и из-за своей несбыточности стала еще желаннее и притягательнее.
Чтобы отвлечься от невеселых дум Петька целыми днями пропадал на конюшни, где его дед Кузьма работал конюхом. Дед Кузьма безумно любил Петьку. Прежде всего, за то, что он был похож на его дочь, а не на отца, как его называл за глаза дед, монгола. Во внуке его радовало буквально все: смелость, удаль, сообразительность, разговорчивость.
Казалось, что двенадцати летний Петька вовсе не знает чувства страха. Он мог сесть на любую лошадь, даже на ту, которую большинство здравомыслящих людей сторонились как черт ладана. Мог прыгнуть с моста в реку или забраться на самое высокое дерево. Жизнь била в Петьке ключом. В ребячьей компании он был бессменным заводилой и вдохновителем, разработчиком всех игр и шалостей, первоиспытателем своих изобретений. Верилось, что и в дальнейшем судьба готовит ему в жизни место лидера. Теперь все переменилось: одни с утра до вечера гоняли на мопедах, чинили их, другим же оставалось довольствоваться старомодными радостями деревенской жизни; купанием в пруду, рыбалкой, сбором грибов и ягод, гоняньем лошадей в ночное. Проклятый мопед произвел раскол в обществе. Неужели так будет продолжаться вечно. Петька, насколько позволяла его жизнелюбивая натура, даже как бы впал в некоторое уныние, но Его Величество Случай вновь вознес его мечту, как восходящий поток теплого воздуха, в безоблачное небо юношеских грез и озарил светом надежды.
Пастух, который пас колхозных телят – тюремщик и пьяница, сломал ногу и заменить его было не кем. За эту работу колхоз платил мало – всего 90 рублей, а мороки с этими неугомонными, вечно рыскающими тварями было столько, что игра не стоила свеч. Бригадир, знающий Петькину страсть к лошадям и его умение обращаться с ними, предложил ему эту никем невостребованную должность. Вот она благосклонность фортуны. Какие-то два несчастных месяца, выброшенных из школьных каникул и в результате – мопед – лазоревая
хочу свои отдать.... ненужные усилья....