мимо, какое им было дело до пацана, бегущего неизвестно куда по обочине, может быть, он готовится стать марафонцем. Бежать до деревни было двадцать километров.
Дома Петька так и смог сказать ничего вразумительного,
лишь захлебываясь слезами скулил:
– А-ва-ва-ва…!
Ближе к ночи Петька успокоился. Клавдия поставила перед ним чайник с кипятком и ведро с холодной водой, для того чтобы можно было развести горячую или, как говорят в деревне, растрастить, и куда-то отлучилась. Возвратясь она увидела, как Петька льет на ноги кипяток из чайника. Он не чувствовал боли.
Утром его отвезли в больницу. Где-то с месяц его наблюдали разные специалисты, но сказать ничего определенного так и смогли. В направление в областную больницу стоял диагноз: Депрессионный невроз, что это такое и как от него излечиться никто не знал.
Областная больница положения дел не улучшила. Петькой даже заинтересовалась какая-то московская знаменитость и пригласила в клинику для обследования – Клавдия отказалась: во-первых, далеко, а во-вторых, сердце матери подсказывало, что в Петьке они видят лишь подопытного кролика. Бессильными оказались и народные методы лечения, и многочисленные знахари и знахарки – ноги продолжали отмирать, болезнь прогрессировала. Петьку словно подменили: его ничего не интересовало, ничего не радовало – в помутневших глазах читалась лишь скука и безразличие. В ноябре он пошел в школу. Хотя с трудом, но он мог еще передвигаться. Утром Петька собирал портфель и уходил, вечером имитировал подготовку к урокам. Продолжалось это до тех пор, пока школьная учительница не поинтересовалась о его здоровье. Выяснилось, что все это время Петька прятался на чердаке в конюшни – просто ему было стыдно пред ребятами за свою немощность. Учителя стали посещать Петьку на дому, но все предметы вызывали у него лишь раздражение и сонливость. Петька напоминал собой молодое деревце с подрубленной сердцевиной. Как вода из треснувшего сосуда из него медленно и неизменно утекала жизнь.
Загайнов долго ночью шептался с Клавдией и утром отправился в райцентр. Навестить Петьку приехал на Звездочке дед Кузьма.
– Слыхал? Нашли твой мопед. Отца с работы вызвали, поехал – забирать. Теперь упекут этих ворюг в острог.
На какое-то мгновение Петька вроде обрадовался, глаза его загорелись и вновь подернулись мутной поволокой.
– А Звездочка-то наша жерёбаная, – балагурил дед Кузьма.
Петька захотел посмотреть на Звездочку. Его под руки вывели на улицу. Было уже морозно: деревья давно облетели, на русых космах травы серебрился иней, от преющей на пустом огороде ботвы пахло сыростью, урожай был собран, на днях срубили даже капусту, лишь только рябина в палисаднике горбилась под тяжестью рубиновых гроздей. Звездочка отлиняла к зиме и округлившаяся из-за беременности, в новой шубе, выглядела ниже ростом походила на татарскую лошадку, нарисованную в учебнике по истории. Увидев Петьку, Звездочка приветливо заржала, затопталась на месте и замотала головой, дергая поводья уздечки, которыми она была привязана к загородке. Дед Кузьма бросился отвязывать ее, кокетливо взбрыкивая, словно танцуя, она подбежала к Петьке.
– Тише. Ребенка столчешь, дьяволица. – Дед Кузьма, надвинув шапку на глаза, чтобы не видели его слез – пошел в сад.
Петька обнял Звездочку за шею, а та принялась щекотать его за уши бархатными губами.
На полдороги из поселка Загайнов попросил шофера остановить. Они сняли с кузова ящик с точно таким же, как у Петьки мопедом и вскрыли его. Новый мопед изваляли в грязи, отщербили никель с колес, вырвали спидометр, словом создали видимость, что этой несчастной технике довелось побывать в руках нерадивого и глупого хозяина.
Но, как бы найденный мопед, заинтересовал Петьку лишь на время. Он сразу разглядел подвох.
– Это не мой мопед. У меня на фару шли провода: красный, синий и желтый, а здесь – красный, фиолетовый и зеленый.
– Мало ли чего, – попытался Загайнов продолжить святую ложь. – Ты посмотри, здесь все десять раз меняно-переменено.
– Отнесите меня домой, мне холодно.
Большую часть времени Петька проводил на печке или на лавке возле окна.
28 декабря в школе был Новогодний вечер – Петьки принесли подарки. В доме запахло мандаринами. Отец привез из леса огромную сосну, чуть ли не до потолка; пушистую, с шишками. Весь день мать с сестрой вырезали для нее из цветной бумаги гирлянды, а Петька с отцом паяли провода и красили маленькие лампочки. И еще, в этот день из армии вернулся старший брат. По такому случаю, отец, чуть ли не скупил полмагазина: колбасы, халвы, печенья, конфет, лимонада. Стол ломился от яств. Чуткой, детской интуицией Петька понимал, что делалась это скорее не для брата, а для него, чтобы хоть как-то возродить в нем любовь к жизни. И Петька радовался – радовался, насколько мог.
Особенно радостно ему было смотреть на брата. Тот возмужал, заматерел, раздался в плечах. Смуглый, белозубый, с изящными, щегольскими усиками, из-под тельняшки выпирают стальные мускулу – хорош, нечего сказать. «Теперь девки из-за него передерутся, – думалось Петьке, – Ксюха, и та расфуфырилась, как перед сватовством. Даст вам, братуха, жару». Но главное и отец вел себя с ним на равных: курил, подливал ему вина, советовался – чудно. А как смешно брат рассказывал об армии, особенно про одного солдата, который, как мерин Колун мог заснуть на ходу. От хохота у Петьки даже заболел живот. Вскоре он устал и попросился на печку. Брат поднял его на руки, легко как тряпичную куклу. «Сильный!» – с гордостью подумал Петька.
На печке было как-то особенно уютно; снизу от кирпичей шло сухое тепло, а в трубе надрывно завывал студеный ветер. Семья за столом вела неспешную беседу. Хотелось о чем-нибудь помечтать. Петька часто любил предаваться этому занятию, но почему-то не мечталось, мысли в голове путались, а веки наливались дремотной тяжестью. Как в яму Петька провалился в густую, непроглядную темноту, а потом была синь, бездонная, бескрайняя, озаренная мягким неземным светом.
Хоронили Петьку под Новый год.
Часам к одиннадцати утра возле дома Загайновых было не протолкнуться: подъезжали на тракторах, на машинах, на лошадях, взад-вперед то и дело носился УАЗик председателя, люди толпами приходили из других деревень, приехал автобус с музыкантами из Одоева. День стоял тихий и солнечный.
Впереди похоронной процессии мерин Колун вез на санях еловые ветки. Когда начинала играть музыка, Колун испуганно, по-собачьи, поджимал хвост и начинал семенить рысью, гулко екая селезенкой.
В полдень погода переменилась, и повалил снег, казалось, что сама зима не хотела терпеть в своем заснеженном царстве беспорядка. Её раздражали пестрые венки, вывороченные комья мерзлой глины, зелень еловых веток на дороге. В мановение ока она сравняла все, замела, запорошила снегом. Как будто и впрямь старалась стереть с память с лица земли и саму память о вихрастом мальчике Петьке.
ЭПИЛОГ
Вечером того же дня, в полутемной конюшне, пьяный дед Кузьма раздавал лошадям корм.
На улице мело. Благо, что сено он приготовил заранее и сложил в виде копны возле кладовки, но все равно это занятие было не из легких. Вилы в руках деда выворачивались, и сено соскальзывало наземь. Приходилось останавливаться и собирать его вновь. Затем дед долго не мог попасть в ясли, то не хватало силы поднять навильник, то мешала подойти к яслям лошадь.
Напротив кладовки, деревянном ящике, застеленном газетой, стояла тарелка с закуской и початая бутылка «Сибирской» водки, с грязным, заляпанным сальными пальцами стаканом. Под этим импровизированным столом суетился маленький крысенок. Ему давно не терпелось взобраться на ящик, но его пугала тень от качающегося фонаря, да и дед неуклюже сновал взад- вперед, что-то бубнил себе под нос, а иногда и вовсе устраивал перекур.
Дед уже давно привык разговаривать сам с собой, спьяну же это желание в сотню раз обострялась и тогда он не просто нес всякую околесицу, а то и вовсе превращался в медиума, и мог вести диалог в лицах. Чаще всего он беседовал с покойной супругой, в основном, бабка бранила его, но бранила ласково, с любовной укоризной:
– Эх, Кузьма, Кузьма, не бережешь ты себя. Водку-то ведь всю не перепьешь, ее вон сколько наготовили море разливанное, а ты уже не молод – пора бы и остепениться. Ай, на тот свет торопишься – туда еще никто не опоздал. Грех это раньше времени свою смертушку искать – она, коли нужда в тебе придет, сама тебя сыщет и на печке, и под печкой.
Еще дед Кузьма любил беседовать с начальником. Образ начальника был собирательным и поэтому дед представлял его себе каждый раз по-разному, впрочем, были в этом образе и неизменные атрибуты – это всегда был человек полувоенный, во френче или в офицерском полушубке, в хромовых сапогах, любящий дисциплину и порядок, строгий и взыскательный. Этакий
коммунист – бессеребряник. Тот с дедом особенно не церемонился, а говорил хлестко, по-военному:
– Сволочь, ты Кузьма! Самая распоследняя сволочь! Безответственная свинья. Тебе лошадей доверили, а ты что творишь? Пользуешься тем, что лошадь – тварь бессловесная жаловаться не станет и в морду твою бесстыжую не даст. Ты знаешь, что такое голодный конь? А если ему сейчас орудие тянуть, а у него от голода кишки в животе переплелись. Подвесить бы тебя за одно место прямо над воротами, чтобы другим неповадно было – иди – корми коней, паразит.
После «начальственной» нахлобучки, в голове деда Кузьмы словно прояснялось и он, кряхтя, снова брался за вилы и шаркающей, неуверенной походкой принимался разносить сено. Нельзя было понять: пьян ли он, или это смертельная, гнетущая тоска произвела в нем тот роковой, душевный надлом, после которого человек уже не живет, а доживает.
В засаленном драном ватнике, в мешковатых грязных штанах, в стоптанных вовнутрь валенках – изначально, наверное, белых – сейчас этот цвет можно было различить лишь на подвороте голенищ. Один из галош был намертво примотан к валенку какой-то малиновой, ядовитого цвета изоляцией. Дед и сам походил на одного из призраков, которых он вызывал силой своего воображения из потустороннего мира. Его обветренное лицо, поросшее седой щетиной, было неестественно бледным, казалась обсыпанным то ли мукой, то ли снежной пылью, и эта пыль, уже выстудив тепло человеческого тела, не таяла.
Дед то бранился с лошадьми, то, вдруг, переполненный к ним любви и уважения, лез целоваться. Кони, почуяв запах недельного перегара, воротили от него морды, но в излиянии своих чувств дед был настойчив. И лошади, нехотя, подчинялись, видимо им это было не ново.
Самые противоречивые чувства у деда Кузьмы вызывал жеребец Орлик. С одной стороны жеребец был форменный тунеядец и дармоед (общение с кобылами дед за работу не считал – велика заслуга – блуд чинить), к тому же Орлик задирался на рабочих лошадей – подлинных тружеников, чуть ли не каждый день, изнывая от безделья,
хочу свои отдать.... ненужные усилья....