наполнил два бокала льдом и пепси-колой.
Тем временем по коридору крался еще один жилец халяевской квартиры, скромный советский служащий Какашин – пенсионер, прелюбодей и шизофреник с бутылкой вермута в руках. Но проскользнуть незамеченным мимо Халяева ему не удалось...
– Куда, рожа ползучая!? – гаркнул Гарик голосом тюремного эскулапа, – Чужих жен спаивать, женской слабостью злоупотреблять?
– Негодяйский негодяй! – шипел Какашин, стараясь вырваться из цепкой халяевской пятерни накрепко защемившей ворот его суконной гимнастерки, – Все тебе! Баба – тебе! Васька за водкой поскакал – тоже тебе!
– В дурдоме сгною, паршивец! – и Гарик отвесил скромному служащему Какашину такую оплеуху, что тот сразу вспомнил и транспорт с красными крестами, и санитаров, и аминазин в обе ягодицы.
Прихватив поднос с пепси-колой, негодяй Халяев триумфально прошествовал по коридору и скрылся в комнате супругов Заблудших, закрыв за собой дверь на два оборота ключа.
. . . . . . .
Старик Какашин медленно шел по карнизу, держась за стену скрюченными канцелярскими пальцами, привыкшими к чернилам, копировальной бумаге, к липкому от вермута стеклу – к чему угодно, кроме шершавой поверхности стены, ухватиться за которую не было никакой возможности. Да, не каскадер Какашин, не каскадер. Однако его смелость, подстегиваемая отчасти пролетарским вином, заслуживала пристального внимания. Один из шлепанцев он уронил в бездну лежащего глубоко внизу двора. Тогда Какашин скинул и второй – эх! тапочки мои вы милые! – и налегке двинулся навстречу собственной злой судьбе...
Гарик выпил стакан пепси-колы – надо было освежиться. Он уже выполнил свой мужской долг, но значительного удовольствия не получил. Заблудшая Клавдия спала мертвым сном, раскинув на простынях свои белые руки и ноги. Гарик снова полез на Клавдию, преодолевая возвышенности и впадины ее роскошного тела...
Скромный советский служащий Какашин прильнул к оконному стеклу потным лбом, но и мгновенно замутившееся стекло, и полумрак в комнате Заблудших не помешали ему разглядеть как трясется дырявый диван, мелькает грязная задница Халяяева, как раскачиваются в такт ей мощные бедра и колоссальные груди проснувшейся, в конце концов, Клавдии. Этого Зрелища слабые нервы Какашина не вынесли. Он схватился правой рукой за голову, левой за сердце и рухнул вниз, только тесемочки его синих галифе затрепетали на лету...
Депутат-негодяй Халяев не разрешал соседям пользоваться его телефоном и ему пришлось покинуть спящую Клавдию и, прихватив поднос с бокалами, отправиться в свои скромные апартаменты.
– Хэлло! Ху из ит? Ай эм Гарик! Май диа Джон, ай хэв ю повидать ту дэй! Гив ми двести долларов плиз. А я гив тебе двести двадцать и один большой бутилка рашин водка! Один, а не два бутилка, от два бутилка ты умрешь... Ай эм покупать «панасоник». Гуд? Ез, оф кос, гудбай, бэби!
Халяев включил кофеварку и плеснул в рюмку коньяку.
– Алло, Аллочка? Скажи спасибо дяде Гарри! Будет тебе «панасоник». Не сомневалась? Еще бы! Пусть ваш дурак Гришка не хамит мне по телефону. Готовьте документы, у Заблудших скоро родится еще один, я распорядился.. Как нет квартиры? В комнату его, мерзавца, в две комнаты! Не поедет? Тогда поедет на сто первый! Пьяница, нарушитель порядка, каждую пятницу в вытрезвителе... Ну, целую, крошка. Ты там подумай – нельзя ли моего шизика в богадельню засадить? Растленный тип, патологическая сексуальность, представляет опасность... Пока.
Последняя мысль старика Какашина пронзившая его затуманенное низкопробным алкоголем существо во время непродолжительного полета с четвертого этажа была о двадцати тысячах рублей спрятанных за старой печной заслонкой, а также о коробке из-под монпансье «ландрин» доверху наполненной золотыми колечками и разноцветными камешками с той памятной зимы сорок третьего, когда Какашин... Эх, Клава!
На этом мысли советского служащего оборвались навсегда.
Халяев, услышав шум во дворе, выглянул в окно и опрометью бросился к телефону.
– Бабун, ты? Все в порядке? Это у тебя все в порядке... Никого не надо присылать, оставь себе... Да, дарю. Бабун, слушай сюда! Седлай коня, хватай миноискатель и дуй ко мне! Никого с собой не бери. Что случилось? Да так, перстенек под диван закатился... Часика на полтора не больше. Жду!
Халяев соскочил с тахты и заходил по комнате, напевая: – Насмерть грохнулся кретин – где ж он денежки хранил? – и далее: – Дурачине Бабуну ничего я не скажу! И побежал за отверткой, и засуетился – замочек ножичком открыл, газетки расстелил в простенке и у старой печки в какашинской комнате: – Умер старая какашка – дяде Гарри повезло!
Вася Заблудший по дороге домой выпил две бутылки розового крепкого, а третью засунул за пазуху и шел, придерживая правой рукой драгоценную ношу. Да вот не удалось ему поговорить по душам с Халяевым – уже через минуту он сидел в чулане запершись на крючок и смотрел в щелочку – не идут ли менты проверять его, Заблудшего, вид и поведение. Идут родимые, с миноискателем идут! Халяев им двери открывает! Пропал Вася, совсем пропал. И Заблудший заткнул уши, закрыл глаза и с головой накрылся дырявой рогожей...
– Бабун, давай сюда миноискатель и снимай штаны... снимай говорю, после разберемся что к чему...
Халяев втолкнул приятеля в комнату Заблудших, а штаны повесил в прихожей. Сам же, нацепив наушники, ринулся в комнату старика Какашина, где и включил прибор на полную мощность... Эх, Какашин! Эх, Клавдия! Эх, Вася, каково тебе в чулане? Эх, не видать тебе звезды, Бабун, глупый ты дурак, инспектор... Ну и негодяй! Ну и негодяй этот Халяев!
Выдался Гарику тяжелый денек. Отослав мертвецки пьяного Бабуна на службу вместе с бесполезным теперь аппаратом, уложив Заблудшего возле спящей Клавдии, он заклеил дыру в стене куском обоев и, опустившись на тахту, вытянулся во всю длину своего короткого, тощего усталого тела. Какашинские миллионы лежали там, куда не проникла еще ни одна, за исключением его, халяевской, лапа. Гарик включил телевизор, налил себе коньяку и снова лег – ему стало скучно.
Немного погодя Гарик набрал номер телефона, едва не затерявшийся в его обширной памяти.
– Алло! Рига? Это Союз архитекторов? Мне, пожалуйста... А-а-а, здравствуй мон шер ами... Давно, давно... Что, у вас праздник? Просто вечеринка? Так ты не очень занят? Нет-нет, машина мне не нужна, у меня пока есть... катайся на здоровье. Скучаю, скучаю... Все некогда, столько дел... Скучаю, представь себе. Жениться? Да, собираюсь скоро. На свадьбу? Да я сам к тебе приеду! Кто невеста? Не знаю, целиком полагаюсь на твой вкус... Нет-нет, никакой рекламы! Желательно, чтобы блондинка. Брачное объявление? Ну да, снимет комнату не старше двадцати двух, светлую, с гаражом... Кто? Ну, мой дорогой, сам знаешь... Простой, советский...
ГРАДСКАЯ Л.
Она сидела в машине без номеров и помахала Краевскому рукой, и он пошел не оглядываясь и по обыкновению слегка сутулясь. Он ее так и не узнал, он не помнил, как и где ее встретил, почему она показалась ему знакомой. Просто он не встречался с ней несколько лет, или встречался, редко и из юного, ни на что не похожего существа она превратилось в существо вполне взрослое, без каких-либо, как ей самой казалось, предрассудков – но это было неправдой, ей только казалось, что предрассудки ее исчезли, испарились вместе с ее, опять таки как ей самой казалось, жизнью. Нет у нас прошлой жизни – времена могут быть разными, но жизнь все равно одна. Нельзя стать человеком, если ты им не был – в таком случае о каком прошлом может идти речь?
Краевский как всегда оказался в курьезной ситуации. Но может быть именно эта ситуация, абсурдная и занимательная одновременно, даст повод продолжить наше повествование. Может быть ничего еще не кончилось, может только начинается то, чему и надлежит быть. Начинается сейчас – ранним утром, поздней весной замечательного, что ни говори, года.
. . . . . . .
. . . . . . .
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГРАДСКИЙ. ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Что будет? А ничего. Приезжает Краевский из Восточной Германии, где его на минуточку пригрели, жаль не надолго. И что теперь будет на самом деле никому не известно, и Градский воспринимал это обстоятельство, как должное, так как знал Краевского очень давно. Да и кто давно не знал Краевского? Краевский, разумеется, хорошо знал Градского, только это знакомство не стало никаким историческим фактом или эпизодом. Краевский, в этом смысле, ни одним эпизодом не воспользовался - он не из тех, кто обременяет себя скучными делами, в этом он вроде Градского, но как бы с другой стороны... Краевский – это вам не Бобов, который, говорят, поменял фамилию на Стручкова, потом обратно на Бобова и это весьма в его стиле, при этом он совершенно не изменился и внутреннего удовольствия не получил. Правда, последнее время, Бобова вроде и узнавать при встрече перестали – перестали и все те, кто не сомневался в его способностях взяться за любое дело, тем более самое пакостное. Да, когда бы Градскому пришло на ум заказать свою посмертную маску, именно Бобов смог бы проявить себя в этом деле с блеском и удовольствием, ведь никто еще не создал себе рекламу в таком деле, каковым никто, кроме Бобова, сроду не занимался. Он как раз тогда пребывал в Стручковых или Гороховых – не будем уточнять. Все знают, что Бобов и есть Бобов! Ну, положим, посмертных масок он не делал, но нечто весьма живое и прибыльное, и во всей округе царили смех, мрак и отвращение, и Градский сказал бы, что это вполне закономерно, но он теперь так сказал бы, а тогда он просто загибался и едва не загнулся совсем. А Бобов в это самое время изготавливал разные там члены, то есть х..., и выглядело это забавно: нечто вроде рекламы, хотя когда снимают маску с одного, простите, места – всякому будет не до смеха. Но Бобов работал с гарантией и почти виртуозно, не вдруг разберешь где он фиксует, а где нет – все делалось совершенно секретно. А если на ночном столике у случайного знакомого вы неожиданно обнаружите бронзовую копию собственного своего окаянного отростка, копию той копии, что и ваш будуар украшает, то это не значит, что вы познакомились со своим двойником или близнецом-братом, на худой конец... Но у Бобова имелось столько всевозможных форм и моделей, что такая вероятность сводилась почти что к нулю. Не связался бы Бобов с ментами, никто бы его не трогал, но жадность сгубила Бобова вместе с его коммерцией, и он отсидел в «Крестах» четыре с половиной месяца за использование в корыстных целях формовочных материалов и бронзы, которая, как говорили на суде, имела стратегическое значение и предназначалась для оборонной промышленности, а не для таких ху...вых дел. Таким образом, он из Стручкова снова превратился в Бобова – это ли вам не превратности судьбы? А над Краевским слегка посмеивались, Краевский ни во что не превратился и продолжал водиться с эти, пардон, ху...плетом. Градский посмертной маски не заказывал, может он и умирать-то никогда по настоящему и не собирался, однако даже в любом из четырех его мизинцев, казалось, было что-то неизбежное...
. . . . . . .
...Пора листопадов еще не пришла и Валечка, В.А. Градский, советский студент, спокойно ждал, когда же она придет, ждал без нетерпения, но с такой силой, с
