ощупывал её глазами.
— А я не пью, — по-детски пожав плечами, очень серьёзно отказалась Катя.
— Ты что, за здоровье хозяев не хочешь выпить? — немного возмутился майор.
— Я желаю вам много-много здоровья, — Катя торопливо проглотила кусок и радостно улыбнулась. — Но выпить не могу. Девчонки в общежитии однажды устроили пирушку. Я попробовала водку, но меня вырвало. Извините. Меня даже от запаха её тошнит. Я просто физически не могу водку пить.
Майор вопросительно посмотрел на генерала.
Генерал пожал плечами.
Майор задумчиво глянул вглубь кружки, выпил водку в два глотка. Бросил кружку на «стол», шумно выдохнул.
На Катю подуло водочным перегаром. Задержав дыхание и прекратив жевать, она переждала водочный «ветер», кусочком хлеба вытерла пустую банку, поставила её на стол, расслабилась.
— Ой, спасибочки. Наелась. Я ведь два дня почти ничего не ела. Изголодалась, сил нет.
Майор отрезал толстый кусок копчёной колбасы, на кончике ножа подал Кате.
— Спасибо, — поблагодарила она и вонзила зубы в душистый ломоть.
— Спасибом сыт не будешь, — буркнул майор, разливая остатки водки себе и генералу.
Командиры выпили. Закусывать не стали.
Генерал откинулся на локоть, полулёжа наблюдал за девушкой из-под полуопущенных век.
— Мнда-а… — протянул майор, откровенно разглядывая обтянутую гимнастёркой грудь девушки.
Кате взгляд майора не понравился. Да и какое-то опасение нарастало.
Она быстро дожевала остатки колбасы. В голове билась мысль: как бы поскорее уйти, не обидев хозяев.
— Ой, спасибо вам большое, — она по-детски вытёрла губы тылом ладони, махнула рукой. — Вы меня прямо от голодной смерти спасли… Можно, я пойду…
Майор ухмыльнулся.
— Что значит, я пойду… А за кормёжку платить? Мясо на базаре нынче дорого!
Генерал снисходительно улыбнулся и скривил уголки губ вниз.
— Как… платить… — растерялась Катя.
— Как, как… Как бабы платят? — взгляд майора опустился на бёдра девушки. — Натурой.
— Я не баба… Я девушка, — посерьёзнев, гордо подняла голову Катя.
— То, что девушка, это похвально, — оценивающе разглядывал Катю майор. — Честь, так сказать, берегла. Получается, для генерала берегла. А это — ого-го какая для тебя честь, когда тебя генерал…
— А вы, видать, про честь советского командира забыли, — прервала майора Катя. — Я сейчас уйду… И не вздумайте меня задержать. Потому что я такой визг подниму! Уверяю вас, вся рота сбежится. Они насильников живьём в землю закопают — насмотрелись и наслышались про немецкое насилие…
Катя встала, надела пилотку, приложила руку к голове, сухо, по уставу, спросила у генерала:
— Разрешите идти?
Генерал насмешливо посмотрел на майора, хмыкнул, вяло шевельнул рукой, мол, уматывай.
Катя вышла.
Уже стемнело. По земле тянуло холодом.
Опасаясь, что пьяный майор может её преследовать в темноте, Катя побежала.
Неожиданно выскочила к костерку, у которого сидели и лежали несколько бойцов и лейтенант Говорков со старшиной Семёновым.
Говорков встрепенулся, насторожённо уставился на запыхавшуюся девушку.
— Ты чего?
— Да нет, ничего. Всё нормально, — тяжело вздохнула, устало и серьёзно успокоила лейтенанта Катя.
— Точно? — требовательно переспросил Говорков.
— Точно, точно, — подтвердила Катя. Ещё раз вздохнула и призналась: — Отбилась. Словесно. А майор с генералом остались водку допивать.
Улыбнулась и закончила победно:
— Но поужинать успела. На два дня вперёд.
Старшина Семёнов крякнул, отодвинулся от Говоркова, освобождая шинель, на которой лежал.
— Ты, дочка, ложись вот здесь, на шинелку. Ей же и укроешься. Мы с лейтенантом народ сурьёзный, в обиду тебя не дадим. Верно, лейтенант?
О чём-то напряжённо думая, Говорков кивнул.
Катя устроилась на шинель. Старшина заботливо прикрыл её полой шинели.
— Отдыхай, дочка. И ни в чём не сумлевайся.
Не удержался, спросил с мрачной опаской:
— Сильно приставали?
— Да как сказать… За руки не хватали, но оплатить ужин требовали.
— Понятно…
Чем требовали оплатить, Семёнов знал и без уточнения.
— Завтра нам с тобой, Семёнов, деревню брать, — задумчиво проговорил Говорков. — Останется она здесь одна…
— Н-да-а… — задумчиво протянул Семёнов. — По этому делу необходимо перекурить. И мозгой шевельнуть.
— Так вы ж вернётесь! — не сомневаясь, воскликнула Катя.
— Обязательно вернёмся, — как ребёнку, пообещал Кате Говорков. И тяжело вздохнул.
— Н-да-а… — ещё раз протянул старшина Семёнов и крякнул.
— Я вот думаю… — пробормотал Говорков. — А не пойти ли тебе с утра пораньше куда подальше… Свою часть искать.
— Чтобы встретить какого-нибудь капитана… — хмыкнул старшина. — Со взводом бывших красноармейцев, промышляющих по хуторам. А окажется ли рядом какой-нибудь лейтенант или старшина, это ещё неизвестно.
— Я вас буду ждать, — убеждённо произнесла Катя.
— Наше дело военное, — вздохнул старшина Семёнов. — Можешь все жданки переждать, да не дождаться. Майор, вон, сказал, что на краю деревни у них «эмга», станковый пулемёт…
Катя, наконец, поняла, о чём речь. И, едва слышно подвывая, заплакала, уткнувшись лицом в шинель.
— Ну почему вот так… Тем… — Катя дёрнула головой, — на девичью честь наплевать. «Плати» — и всё. Чтобы девушка телом своим заплатила — для них нормально. И живут ведь! Не убивает их… А полюбишь хорошего человека… Или просто, которые заботятся… Раз — и нету… Бабка всё говорила: «Бог всё видит…». Где он, всевидящий? Почему не видит, что здесь творится? Скольких мальчиков уже в братские да безымянные могилы захоронили! Не жизнь, страшный сон… Вы теперь… На пулемёт…
— Ну, ты, дочка, раньше времени нас не хорони… — чуть улыбнувшись, упрекнул девушку Семёнов. — Мы с лейтенантом деревню брать идём, а не умирать.
— Ага, младший лейтенант Никитин тоже с ребятами не умирать шёл.
Катя перестала шмыгать носом и замерла.
— Любили, что-ли, друг друга? — с уважением спросил старшина.
— Моя первая любовь, — печально призналась Катя. — И единственный поцелуй.
— Единственный поцелуй… — пробормотал старшина Семёнов. — Уважаю… Что тут сказать…
— Влюбилась я в него по уши… Командовал взводом разведки в нашем батальоне. Я думала, никто не догадывается, что я его люблю… Мне раньше никто не нравился… А о нём я каждую минуточку думала…
Катя грустно смотрела вдаль, в никуда.
— У нас в части художественная самодеятельность была. Я песни под аккордеон в клубе пела по выходным. Командир части один раз мне и говорит, мол, ты песни поёшь хорошо, а вот тебе поручение: стих про любовь рассказать. Красноармейцы у нас молодые, а когда девушка о любви рассказывает, это очень их трогает. Я растерялась… Какой, спрашиваю, стих рассказать? Я про любовь не знаю. А командир мне: «Письмо Татьяны к Онегину». В общем, к следующим выходным выучила я письмо. Объявили меня, вышла я на сцену… Начала читать: «Я к вам пишу, чего же боле?»… А командир меня останавливает: «Извини, — говорит, — Катюш. Что-то ты без огня начала. Давай-ка мы перед тобой красивого парня поставим, чтобы было к кому обращаться. Младший лейтенант Никитин! Ну-ка стань перед девушкой — она тебе в любви признается в стихотворной форме!». Вышел младший лейтенант на сцену, стал передо мной. Смущается. И я смущаюсь.
…«Я к вам пишу, чего же боле?» — снова начала Катя.
Похоже, начало письма, произнесённое девушкой в смущении, украсило стихотворение искренностью. Катя не стих читала, она изливала свои чувства:
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела…
Это же про неё, про Катю Пушкин написал! Это же она молчала и стыдилась!
Катя не декламировала стих, она нормальным голосом делилась сомнениями:
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Все думать, думать об одном
И день, и ночь до новой встречи.
И это про неё. Это же её терзания! С каким жаром Катя произнесла слова, как заломила руки, какими пылающими глазами смотрела на Никитина:
Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете...
То воля неба: я твоя…
Зал сидел тихо-тихо… Ни слова, ни шевеления… А Никитин… Он смотрел на Катю, и не понимал, Пушкина она читает, или на самом деле ему в любви признаётся…
Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слезы лью,
Твоей защиты умоляю.
Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
Я жду тебя…
Когда Катя закончила читать, у неё по щекам текли слёзы. В зале стояла гробовая тишина. Никитин опустился перед девушкой на колено и поцеловал ей руку. Зал взорвался аплодисментами. Кричали: «Ещё! Ещё!». А Катя стояла, обессилев, будто целый день землю копала… Командир встал, повернулся к залу, поднял руки. Качнул головой и очень серьёзно сказал:
— Такое на бис невозможно повторить….
...Катя лежала меж двух мужчин, молчала. Громко стрекотали сверчки и цикады. Ощущая с двух сторон мужские плечи, девушка чувствовала себя надёжно защищённой.
— Да уж… — согласился с чем-то старшина Семёнов.
Катя тяжело вздохнула, улыбнулась печально.
— А потом война. Отступление за отступлением. Выскочили мы из очередного окружения… Он со взводом прикрывал нас. Догнали они нас к вечеру, когда мы на привал стали. А он на плащ-палатке лежит, убитый… Ребята уважали его очень. Вынесли, чтобы похоронить. Выкопали могилку под старой берёзой. Стали прощаться. «Ты первая», — говорят. Оказывается, все знали, что я его люблю! Наклонилась, поцеловала его в губы… Никогда до этого не целовала мужчину в губы. Вот такой был мой первый поцелуй. Единственный.
Долго молчали.
Сидящие и лежащие рядом бойцы тоже притихли, услышав историю Кати.
— Война… — наконец, тяжело вздохнул Семёнов. — Зло, смерть… А от любви не уйдёшь. Человек рождён для любви, а не для смерти. Молодёжь друг друга любит. Кто постарше, жён-детей любят… Друг друга жалеют.
— Только на фронте любовь другая, — задумчиво проговорил Говорков. — Нет для неё завтра. Сейчас ты любишь, а через минуту… фанерная звезда на могиле...
— У вас, что, товарищ лейтенант… — со страхом прошептала Катя, — тоже была любовь?
— Нет, — удивился вопросу Кати Говорков. — Как-то… не успел. Да и с начала войны ты первая девушка, которая появилась рядом со мной.
— Ты вот что, дивчина, — по-отцовски сердито велел старшина Семёнов. — Завтра, от греха подальше, ты с утречка спрячься где-нибудь в лесу. Нам на пулемёт идти, а в таком деле всякое бывает. Тебе с майором не по пути, мать его в гроб без причастия, прости, Господи… Если с нами что… ты к нему не возвращайся. К нашим как-нибудь своим ходом добирайся…
***
Ранним утром Говорков приказал бойцам устроить раненых танкистов в будке тягача и вывел остатки роты на опушку.
За полем, сквозь утренние обрывки тумана, виднелась деревня.
Выйти из леса и пойти по открытому полю, значило попасть под пулемётный огонь. На зелёном поле до самого села ни канав, ни кочек, укрыться негде.
Бойцы горбились, зябко поводили плечами, зевали от утренней свежести. Понимали, что их посылают на верную смерть. Не понимали только — зачем.
Старшина Семёнов прогнал Катю в дальние кусты:
— Сиди там и не высовывайся. Пока… Пока мы не вернёмся.
— А если… —
