Пожалел я её непутёвую – пустил перезимовать. К тому же таиться не стану, глянулась она мне сразу. А хлопот никаких: почитай, всю зиму на печи под одеялишком ховалась... Не ела, не пила, едва крылышками слюдяными трусила – летала, поди, во сне. Им, стрекозам, что медведям, Бог так положил: как зима, так в спячку. А мне что? Дрыхни на здоровье. Всё веселее, потому как живая душа в доме. Так и привык к ней.
А как солнышко стало пригревать, да с крыши закапало, проснулась болезная, глазищи зелёные раскрыла, признала меня. А я от радости уж и себя не помню, бегаю по дому, не смекну, чем кормить-то её. Тут постоялица моя говорит нежным голоском:
– Есть я пока не хочу, дай мне, мурашик, попить.
Так и сказала: "мурашик". Я бросился к бочонку, зачерпнул ковшец нектару старого, сладкого, на ландышевых лепестках настоянного, и подал красавице на печку. Выпила весь ковшец, весёлая сделалась, крылья расправила, смотрит на меня блестящими глазами и молвит томно:
– Будь, мурашик, моим мужем и полезай сюда на печь.
Чего это? Ослышался? А у самого в серёдке уж будто кузнечик скачет. Быстро открыл я шкафчик, нацедил из кувшинки целую кедрову скорлупку спирту муравьиного, чистого, неразбавленного, да и хлопнул для храбрости...
Подхожу к печи и смело, по-мужски заявляю:
– Хоть на печи и тепло, моя стрекозулечка, но коли желаешь быть моей женой, то для такого дела кровать просторная из дубового листа имеется, да перина мягкая, тополиным пухом набитая, на ней я тебя и сам согрею.
Взял невесту мою на руки и отнёс в горницу...
Почитай до зелёной травы прожили мы душа в душу. Питались моими запасами, вечерами сидели у камелька и пели... песен она много знала. А плясать-то стрекоза мастерица – наглядеться не мог.
Да всё чаще и чаще стала прелестница крылья пробовать: затрещит, захлопает, целый ветер мне в горнице нагонит, смеётся. А мне уж и не до веселья, чует сердце: выпорхнет суженая из моей избушки, улетит зеленоглазая.
Так и случилось. Однажды говорит мне: "Не могу в избе сидеть, мураша, душно, тесно!". Отпер я запоры, открыл дверь, а она стрелой в небо. Покружила надо мной, крикнула:
– Прощай, мураша! Буду тебя вспоминать!
Сперва точкой дрожащей над деревьями блазнилась, а потом и вовсе пропала. Как и не было её.
Ох, и настрадался же я, ох, и намаялся. В избе пусто, сиротливо стало. Крепко, видать, приладился я сердцем к стрекОзушке, ох крепко. Работой только и спасался. Поплюю на мозоли, топор ухвачу и дрова рубить, пока сил хватает.
Да часом брошу полено в одну сторону, топор в другую, сяду на чурбак и вроде как волком взвою... Стыд берёт, а унять себя не могу. Но помаленьку всё же оклемался, забылся в заботах по хозяйству. А тут дожди пошли – надо было крышу править, потом кладовку провиантом пополнять. Всё в дом тащил: то крыло бабочки попадётся, то гусеница сухая, то куколка, то зёрнышко земляничное... жёлудь прикатил к избе на чёрный день – зимой всё на стол пойдёт. Бруснику мочил, чернику на лежанке сушил, капусту заячью квасил. А вот в небо глядеть, почитай, каждую минуту так и не отвык. И облачка ходят, и птички летают в вышине, а моей красавицы нет как нет. Думал, может, с осенью вспомнит дружка своего, прилетит. Но уж и листья золотые с веток порхнули, сиверко подул, дожди зарядили долгие, студёные. Но и тогда не появилась моя летунья. Видать, пригрел, приголубил, какой ни то добрый молодец...
Почитай, весь декабрь зима моросями пробавлялась, но под новый год снег крупянистый полетел, а там и хлопья густые повалили. Глядь, а уж под окошком сугроб пуховой вырос. Стемнело. Печка топится, дровишки потрескивают... Сижу, сумерничаю. А слышу, будто кто в дверь поскрёбся... ещё... Сердце ёкнуло, зажигаю дрожащими пальцами лучинку и к двери. Открываю, а на пороге зеленоглазая! Вся в снегу, да сразу мне на шею! А потом трещать:
– Мурашик, не удивляйся! Мы думали, что зимы нынче не будет, а она вдруг пришла. Добрый, милый мурашик, не забыл меня?! Принимай нас зимовать, будем Новый год справлять, а потом, мураша, нам спать, спать, спать! Ты рад, мураша?
От счастья я обалдел, стою с открытым ртом, но сам гадаю: кого это "нас" принимать? Стал дверь закрывать, а за стрекозой два стрекозёнка малых дрожат, с лапки на лапку переминаются. Вывела их мать на свет, а я гляжу – чудные стрекозята: крылья вроде стрекозиные, а лицами и телами – чистые муравьи! А моя ненаглядная тут и объяви:
– Это дочка, а это сынок... Твои они, мурашик! Муравьёвы стало быть!
Враз мои задние ноги подкосились, рухнул я на чурбак, головой мотаю, кумекаю с трудом, чую, что тут без скорлупки чистого, неразведённого не разобраться. А семья моя новоиспечённая со смеху покатывается.
Вот затеяли мы Новый год встречать. На дочку не нарадуюсь: помогла мне и муки ручным жерновком намолоть, и тесто поставить, и пирогов с размоченной черникой в печи напечь, и с самоваром наладилась управляться! Словом, вся в меня. Стали праздновать, чай пить с пирогами. Налил я всем и соку берёзового полусладкого за праздник, а себе каплю моего чистого, неразведённого.
А сынок-то в мамку пошёл – принялись они на пару песни красивые да весёлые петь, а потом в пляс пустились! Мальчишка ещё и стих прочитал собственного сочинения. Тут я маненько опечалился, понял, что сурьёзу из парня не выйдет...
Под утро мои родные носами клевать стали. По одному их на печку перенёс, одеяльце подоткнул, одно полешко на угли кинул, чтоб не очень жарко... И уснули мои три негаданных счастья, должно, до весны.
Я трубочку закурил, пустил дым в поддувало... хорошо... Но тут тревогой сердце тиснуло: опять расставаться, как лето подойдёт. А с другого боку, супротив природы не попрёшь... Пускай жёнушка с сыном летят на свои гастроли, им без этого никак, но дочку от шебутной жизни отвадить бы надо. Мыслю, она и сама не хочет в артистки-то. Осталась бы с батькой на хозяйстве, вот была бы радость!
