не им... мне, а не им… мне, а не им... мне, а не им… мне, а не им... мне, а не им...
Внутри палатки он палкой поворошил еле-тлеющий «домашний» беззлобный костерок, рукой пошарил в своем рюкзаке, нашел термос с остатками борща и хлеб, и с тоской обвел взглядом опустевшую юрту, пытаясь найти якобы забытую космонавтами фляжку с водкой. Не нашел и принялся хлебать щец «на сухую», а заодно умно разговаривать с борщом — психопатия сменилась апатией. Впрочем, во всём последующем разговоре поедаемый был умнее едока в разы!
Борщ видел, что он сам уже заканчивался, перетекая в желудок Водкина, а посему хотел успеть сказать человеку что-то очень важное и весьма утешительное:
— Мы довольно часто разочаровываемся в жизни только лишь потому, что реальность не совпадает с нашими ожиданиями. И тогда мы начинаем обижаться на окружающих, выставлять претензии, сетовать на неудавшуюся жизнь. А почему?
— Почему? — вторил Иван борщу, его же и прихлёбывая.
— Да потому что не получили то, что ожидали.
— Нет, не получили. То есть... да, я не получил.
— И как правило, мы сразу же стремимся выплеснуть свою злость по этому поводу на людей, которые, по нашему мнению, не оправдали наши ожидания.
— Но ведь эти двое и правда не оправдали моих ожиданий!
— То-то! Мы решили, что наше представление о способах вращения в этой жизни — единственно правильное, и все должны поступать так, как мы навоображали себе в данную конкретную минуту. А любое препятствие на пути воспринимаем не как подарок судьбы, не как шанс преодолеть обстоятельства и стать сильнее, а орём на весь лес «Нас кинули! КИ-НУ-ЛИ!»
— Как лохов ки-ну-ли! — подтвердил Водкин.
— Как лоха, а не лохов. Тебя — лоха (единственное число), — поправил Водкина борщ. — Ну не суть важно. Посмотри на сегодняшнюю ситуацию с другой стороны, только скорее, пока ты меня всего не съел.
— Как я ещё должен смотреть, куда, на что?
— А на то! Посчитай-ка, дружок, количество часов, отведенных Розгиным вам всем троим на выживание в тайге.
— Нам троим?
— Да, троим.
— А что их считать то! Арифметика простая: мне нужно болтаться тут 48 часов, а им и 24 часа с лихвой хватило.
— А если посчитать по-другому: их 24 часа + твои 24 часа = 48 часов.
— Как это?
— А так, собирай манатки и вали отсюда прямо сейчас! — борщ перестал «выкать» и перешёл на «ты». — На дворе ни метели, ни пурги; следы то, поди, не замело, доберешься до барака, не сахарный, не растаешь!
Иван почесал затылок:
— Хочу чай.
— Обойдёшься, снежка поешь.
— А и правда, чего это я тут рассиживаться собрался? — Иван твердо решил уйти отсюда самостоятельно. — Пока утро, пока светло и слава богу, цель недалеко, километра четыре, не больше.
— Километра четыре! Ой держите меня, сейчас со смеху помру! — заржал финальной фразой борщ и умер в желудке Безделкина.
Покончив с борщом, Иван спешно засобирался. На сборы ушло полчаса. А пока он собирался, то конечно похлопал по своим карманам, а там... подаренная Бабкиным рация. Писатель достал её, потрогал, сдул с черного корпуса пепел, понажимал кнопочки и поорал в неё минут десять:
— Заберите меня отсюда! Заберите, вашу мать!
Но та молчала. Бездыханную рацию Иван засунул обратно и махнул рукой:
— Не суть важно, я уже решил уходить. Сам!
Оба костра он присыпал снегом — и это был самый тяжёлый акт для застрявшего в снегах. Хоть Водкин и был мужчиной, но он вовсе не был уверен, что в случае необходимости разожжет новый так же лихо, как Андрюха-Коля. А вот расставание с шалашом и с жутким желтым парашютом-крышей далось Ивану очень легко. После некоторых раздумий, он всё-таки решил потянуть за собой пустой ложемент, то есть теперь уже санки-волокуши.
— Дорога расчищена, довезу, брошу их у капсулы, да и рюкзак, пожалуй, тоже. Потом всё барахло кто-нибудь да заберёт. Ну, а сам потихоньку, потихоньку и поползу налегке по снегу, — рассудил писатель. — А там уже и рукой подать!
Ну вот, план намечен, пора трогаться в путь. Путь тронулся, палатка жалобно простонала, но Иван не пожалел её и не забрал с собой. А пока наш путешественник волок сани-волокуши по направлению к космодрому Восточный, солнце распахнуло свои объятия и подняло температуру аж на два градуса. Где-то невдалеке этому факту очень сильно обрадовался дятел и звонко застучал по дереву.
Иван повеселел и даже засвистел какую-то песенку, но веселье длилось недолго. Вдруг откуда ни возьмись, к нему прицепилась ещё одна математическая задачка, но на этот раз скорее всего неразрешимая:
— Получается, что вторые 2 километра от капсулы до леса космонавты расчистили лопатами, а первые 2 километра от капсулы до Восточного мы ползли по горло в снегу — якобы по следам снегохода! Почему? Почему эти бравые ребята не расчистили (для меня, возвращающегося из похода) эти первые 2 километра?
Он никак не мог понять, что весь мир крутится не вокруг него одного, и всецело погрузился в несложное математическое уравнение, чтобы хоть как-то отвлечь свой мозг от столь крупной философско-мировоззренческой проблемы.
2 + 2х = 4
2 + 2:х = 4
Почти свихнувшийся от быстротекущих в своей жизни необычных событий писатель не мог представить себе неочищенный от снега путь как-то иначе, нежели [2х] или [2:х], где [х] - это то самое неизвестное волшебное слово, которое должно ответить на один-единственный вопрос: почему 2 несчастных километра всё-таки остались не почищены?
— Ух-ух-ух-ух-ух... — недовольно пели за спиной героя сани-волокуши.
— Срип-скри-скрип-скрип... — скрипел под ногами чистый амурский снег.
И лишь одно солнышко веселилось молча, неизбежно подкатывая левым боком к зениту, излучая геометрические кривые своих суточных вращений по небесной сфере.
Глава 7. Собаки в космосе, Шаньга
Через четыре часа тяжелого и медленного шага, Безделкину показала свой бок родная и когда-то желтая капсула. Пассажир-испытатель подбежал к ней (ему почему-то показалось, что он способен бегать в сапогах-бахилах и в двойном комбинезоне), обнял выжженные железные бока старой подружки, упал на колени, и хотел было помолиться, но как назло не вспомнил ни одной молитвы.
— Ну и ладно, — выдохнул Иван, развернулся и пополз к саням-волокушам.
Он перевернул их и с трудом вкатил грузную конструкцию своего тела в ложемент. Празднично-спиртовые перегрузки сделали своё дело: человек устало натянул капюшон на нос, чтобы солнце не «дырявило глаза», расслабился и задремал.
Только-только душа писателя оторвалась от земли и устремилась в космос в предвкушении умных разговоров с богом, как его кто-то тронул за плечо:
— Иван Петевич, Иван Петевич, господин писатель, проснитесь!
Иван Петевич не отреагировал. Но этот кто-то не отступал:
— Иван Петевич, Иван Петевич, господин писатель, проснитесь!
Ивана потрясли ещё сильнее, и он обвел мутным взглядом возмутителя спокойствия. Даже двух возмутителей! Перед грузной тушкой «затерянного в снегах» писателя стояли два бравых красавца Тихонов и Бабкин, но уже не в синих, а в оранжевых комбинезонах:
— Иван Петевич, Иван Петевич, господин писатель, проснитесь! — хором повторили они.
— А... о... у... — попробовал потренировать свой рот господин писатель в произношении слов, окончательно проснулся и разродился неприличным тоном в адрес бывших товарищей. — Ах ты, вашу мать! Ух ты, имел я вас всех вместе с вашим Розгиным! Ишь ты, я уже для вас Иван Петевич, и вы уже со мной опять на «вы»! С чего бы это ради?
— Ну, ну… Мы просто путаем. Мы и в лесу вас иногда на «вы» называли, вы просто забыли, Иван Петевич.
Глянцевые и хорошо отдохнувшие лица космонавтов испускали невидимые лучи благодушия, всепрощения и умиротворения, аки агнцы божьи. Они даже не упрекнули господина писателя, что тот в своём немногословном монологе несколько раз повторил местоимение «ты», «вы» и «вашу» , и если бы он положил эту речь на бумагу, то вышло бы очень некрасиво!
Петевичу же некогда было вглядываться в неестественно неземные лица только что прибывших предателей, он лёжа пытался доплюнуть в эти два «начищенных самовара», но неизменно попадал себе на грудь.
Парни переглянулись, и каким-то своим телепатическим методом общения, решили, что пациента пора похмелить. Перед носом у нашего забулдыги просвистела знакомая фляжка и прыгнула ему в руки, а потом сама же и открутила пробку.
Пара оздоровительных глотков березового сока с джином быстро привели бедолагу в чувство и даже подняли его на ноги, посадив вертикально. Оглядев по кругу всю округу, Безделкин понял, что никаким вертолётом тут и не пахнет, а следовательно легких отступных путей в родную Московию ему не видать.
— Ну и чего вернулись? — хрипло просипел пациент. — Жалко меня стало или как? А, знаю, знаю... знаменитого на весь мир Пелевина вам жалко не было, а вот никому неизвестного Водкина чего-то ради пожалели. А вот это вы зря! Не надо меня жалеть, я тоже, может, пишу не хуже Пелевина, только об этом мало кто пока знает. Я тоже скоро стану известным на весь мир. И в жалости.… Слышите меня? Ни в какой жалости не нуждаюсь!
Кандидаты в космонавты смутились:
— Мы конечно попутали вас с мэтром, извиняемся, но только вернулись мы не поэтому. Вернее как раз поэтому и вернулись. Есть у нас ещё одна идея, Иван Петевич, по поводу вашей будущей книги. Вам, как мы уже знаем, дали задание описывать настроение космонавтов.
— Ну дали. Но не вы. Ваше настроение я уж как надо опишу, не сомневайтесь!
— Да мы и не сомневаемся, — снова смутились Тихонов-Бабкин. — Но пожалуйста, выслушайте нас!
— Я весь внимание! — театрально развел руками Водкин, и хотел было откланяться, но в сидячем положении не сумел.
Тихонов-Бабкин переглянулись и, волнуясь, продолжили:
— Мы к вам с предложением, Иван Петевич. Конечно, вы опишите настроение нас и наших коллег-космонавтов в своих будущих 333 томах, мы даже не в этом и не сомневаемся, но в истории космонавтики есть герои, вернее были герои, которые, к сожалению, не смогли и уже не смогут рассказать человечеству про свои космические эмоции. А всё потому, что они все до единого уже умерли. Ну ещё и по другой причине… Мало того, и мы не знаем их эмоции, да и никто не знал и не знает. Но подвиг их всё равно неоценим! И мы... — кандидаты замялись. — Хотим предложить вам описать их космические эмоции. Так сказать, вашим писательским воображением воссоздать то, что испытывали эти космонавты до полета, в полете и после него.
Петевич как то странно покосился на столь быстро воскресших кандидатов (а сам мысленно подсчитывал: сколько часов, дней или лет он проспал в этих гребаных санях-волокушах):
— Вы мне зубы не заговаривайте, что вам от меня надо?
Андрюха-Коля даже ухом не повели, а продолжили гнуть свою линию:
— Так вот, когда о прошлых подвигах рассказывают не сухие справочники и не интернет-колонки, а популярные писатели, проникающие, так скажем, в самую душу космонавта, то тогда получается совсем другой эффект! Вы понимаете, о чем мы?
— Совсем не понимаю! Вы охренели оба?
— Мы о том и говорим, люди не особо запоминают сухие факты. Вы напишите, о чём думали космонавты, о чем они говорили между собой. Некий художественный вымысел, который все примут за правду. Но не в этом суть… то есть суть не в вашем-нашем маленьком лукавстве, а в том, что об уже ушедших подвигах заговорят снова! Своей
