О том как старый Вий собрался помирать
Собрался, значит, старый Вий помирать. Лежит в своём подземелье на железной кровати, Смерть призывает. Пришла к нему Смертушка, спрашивает:
— Чего звал, Виюшка-батюшка?
— Совсем старый я стал, немощный, с кровати слезть не могу, веки в землю вросли — десять гномов с вилами их поднять не могут. На бел свет глазеть не могу, а посему и задушегубить никого уже не удаётся, не получается. В общем, собрался я помирать, Смертушка-матушка. Вынь-ка из меня душу да поскорее, чтобы я на тот свет отойти смог!
Вздохнула Смерть, полезла душу из Вия вынимать: шарила, шарила — не нашла.
Вылезла из тела его грузного и говорит:
— Слышь, Вий, а души то у тебя нет!
— Как нет?
— Ну так, нет и всё.
— А куда ж она делась?
— А откуда ж я знаю? Слышь, Вий, а может у тебя никогда и не было души то этой?
— Как не было?
— Ну так, не было и всё.
Улетела Смерть от пустого, пустомельного Вия, остался он один думу думать: думал, думал… и решил у бога душу попросить.
— Будет душа, будет и смерть, — рассудил Вий. — Но вот только у какого бога душу то просить?
Всех богов перебрал Вий в своей памяти, каких знал — всё не то! Один слишком добрый, другой слишком злой — обманет, не даст душу. Остановился Вий на Ховале, тот и добру и злу служит: всему понемногу. Как раз, то что нужно.
Лежит Вий, Ховалу зовёт. Но не подумал старый Вий, что Ховала от времени суток добр или зол бывает: ночью он добру служит, а днём — злу. А и где Вию подумать об этом? Всю жизнь он под землёй провёл, да ещё с закрытыми глазами.
И как назло, Вий стал звать Ховалу ночкой тёмною. И явился к нему добрый Ховала, глаза огнём горят, а вокруг головы еще шестнадцать огненных глаз сияют.
— Что тебе надобно, смерд, от силы высшей?
— В том то и дело, что я не смерд! Не может Смерть меня прибрать, говорит, мол, души у меня нету. А как будет душа, так и Смерть придёт. Вот сам посуди: ей же надо что-то вынуть из тела. Подари мне, боже, душу!
Полез Ховала душу у Вия смотреть: шарил, шарил — не нашёл.
— И правда нету! А куда ж она делась то?
— А может и не было её никогда.
— Ну не было, так не было, будем её сотворять!
Расщеперил Ховала грудь у Вия и вдохнул туда добру душу. Запечатал грудь намертво и ушёл восвояси. Возрадовался Вий и стал Смерть звать, а пока звал, передумал — жить захотел. Перестал Вий Смерть звать, сел и думает: «Хочу на белый свет посмотреть, на солнце красное, на небо синее, на траву-мураву колючую!»
Крикнул Вий своих дружей верных — гномов неприметных. Те тут как тут:
— Чего звал, хозяин?
— Надо бы мне веки отрезать, хочу на белый свет посмотреть!
Гномы лишь руками разводят:
— А чего смотреть то? Темно кругом, дык, в пещере мы, тут окромя факелов и свечей сальных нет другого света.
— Эх, дюже мне хочется поглядеть даже на свет факелов и свечей сальных. Режьте мне веки!
Достали гномы ножички булатные, да и отрезали Вию веки. Потекла из глаз его кровь суровая, забурлила, запенилась, превратилась в речку подземную: чистую-пречистую, холодную и безжизненную. Ан, нет змей поганый в ней завелся — плавает себе! Но то другая сказка.
Открыл Вий, наконец, свои очи чёрные. И ослеп — не вынесли его глаза яркого света факелов. А как ослеп, плачет. Гномы же как увидели горючие слёзы Вия, зашушукались:
— У нашего Вия душа появилась!
— У нашего Вия душа появилась!
— Душа? — непривычно было Вию душу иметь.
Захотел он наверх подняться, воздуха свежего глотнуть. Встал с кровати, а наружу выйти не может — ноги корнями в землю проросли. Приказал Вий гномам корни от ног его отрубить. Отрубили гномы корни от ног его. И посыпалась из тела Вия мать Сыра-земля. Как высыпалась вся, подняла она Вия наружу почвой плодородной, а сама дальше растекаться пошла по лугам, по пашням — крестьянам на радость. И Вию низко-низко откланялась. Неловко стало Вию, стеснительно: он к гнуси да к проклятиям привык. А тут надо же, ему кланяются. Затрепетала душа его и вырвалась наружу птицей малою. Полетела птичка в небо, к солнцу красному навстречу, запела свои песни голосом серебристым.
А Вий рухнул наземь доспехами булатными. Богатыри шли мимо, подобрали их да на себя напялили — впору им те доспехи оказались!
Вот так и исчез Вий навсегда и навеки! А коль не веришь мне, так иди проверь все пещеры глубокие. Но только это… сабельку с собой возьми — змею подземельному башку срубить. Уж больно распоясалась гадина!
А ты спи, Егорка.
Снарядим мы Вовку
в поход за змеевищем.
Пущай себе порыщет!
Вий — нежить. Приземистый, волосатый, сильный, косолапый, с тяжёлой поступью, весь в черной земле с засыпанными землей руками и ногами, а длинные веки опущены до самой земли. У Вия железное лицо, железный палец и железная кровать. Он хозяин и покровитель земных недр и их богатств, начальник гномов. Железными вилами помощники открывают Вию глаза, в которые нельзя смотреть: заберет, утянет к себе в подземелье, в мир мертвых Навь.
Ховала — языческий полубог, с ясными, светлыми, пылающими глазами, с легкой поступью в льняной одежде. Вокруг головы Ховалы располагаются шестнадцать огненных глаз. Ночью его глаза излучают яркий свет, он выжигает из людей злобу и отчаяние. Там, где прошел Ховала людская жизнь налаживается. Ночью Ховала несет свет, радость, жизнь, избавление от зла и горя.
Но совсем плохо, если Ховала пройдёт днем. В это время его глаза светятся все тем же незримым пламенем, но вместо того, чтобы дарить свет, они его поглощают. И если Ховала остановил взор на каком-нибудь человеке, то этот человек сразу же теряет всю свою жизненную силу — начинает хиреть и очень скоро умирает.
______________________________________
Три брата Доброслова
Гуляли, значит, по матушке Руси три статных молодца, три брата Доброслова. И добрых слов у них было немерено: кому здравия пожелают, кому советом помогут, а кому и утешением. Младший брат Доброслов был хорош со всех сторон, потому как слово вещее знал. И слово это — бу... ба... бе... Ах, впрочем, неважно! Что толку нам с вещего слова? Морды свои лживые словесами не отбелим, только больше грехов на душу навесим, да и те не взвесим.
Средний брат Доброслов был пригож со всех сторон, потому как байки светлые знал. Вот вы слыхали байки светлые, нет? И я не слыхала, я всё про нежить да нечистую силу байки баю. А он про Ярило да про прочие светила сказы сказывает, вот поэтому его душа птахой и порхает.
Старший же брат Доброслов — горбун. А всё от поклонов уважительных: кланяется он низёхонько, извиняется скорехонько да головушкой об сыру землю бум-бум-бум! Ну как тут ни скрючиться да ни скукожиться?
Вот так и ходили три Доброслова по земле Русской, пыль дорожную поднимая, пыль словесную пуская, а дел не делая. Но на то они и Добрословы, чтобы не руками махать, а языками чесать. Но люди, они ж неразумны по большей своей части, не всегда внутреннюю суть Добрословов уразумевали: то каликами перехожими их обзовут, а то и дармоедами кличут. Но самые понятливые братьев божьими людьми называли да в хату к себе звали, а те и не отказывались. День гостюют, два гостюют, три... А когда хозяин иль хозяйка смекали, что Добрословы — дармоеды и есть, гнали их взашей со двора!
Ну вот, значит, гуляли братья как-то раз по реке Каменке. Увидали девку завидущу: красно платье до муравы свисает, коса до пояса, очи за волосами прячет, стоит у деревца, плачет. Подходят к ней три наших молодца, три красавца расписных:
— Чего, младая баба, рыдаешь, чего глаза не подымаешь?
Испугалась девица парней пришлых, еще пуще очи прячет и робко-робко так говорит:
— Меня батюшка из дома прогнал.
— Чего так?
— Брюхатая я! — и зарыдала девка горше прежнего.
Удивились Добрословы, нахмурились:
— Эка невидаль — брюхата! Возрадоваться надо да дитятку ждать, а мужу слова ласковы в постельке шептать.
— Тут то всё и дело, нет у меня супружника, а был у меня полюбовник — тятьке неугоден, маменьке не мил.
— Из батраков что ли, совсем нищ да гол как сокол?
Перестала плакать девица нарядная, ухмыльнулась як луна, подняла на Добрословов ресницы пушистые и тихонько хихикнула:
— Да не, и статен, и румян, и работящ, и роду вольного. Но у Вани есть один изъян, намедни он был сильно пьян и поспорил с моим тятечкой: кто кого переборет.
— Ну и?
— И проспорил Ваня, и-и-и... — зарыдала девка вновь. — «А к чему в семье хилый яки тощий?» — сказал папочка и погнал жениха вилами. А вилы вострые были, они его насквозь и проткнули.
— Ух ты, боже ж мой! — заголосили Добрословы.
А девка продолжила нелёгкий сказ:
— Ну как Ивана схоронили, то оказалось что я брюхата без мужа и даже без жениха. Как ни крути, порочная. Утопиться я собралась, добры молодцы, не стойте у меня на пути!
Хмыкнули мужики, пожали плечами:
— Да мы и не стоим вовсе! Иди, топись. Нам то что?
Не понравилось это глупой мамке, она бровью повела, руками развела, глаза сощурила и мурлычет:
— А чего это вы меня на тот свет побыстрей выпроваживаете? У меня, поди, дитя во чреве сидит, ножками дрыгает, того и гляди заугукает!
Отвернулись от неё Добрословы:
— Ну не хочешь, не топись, а мы дальше пойдём, нам и дела нету!
А девица сноровистой оказалась, топнула ножкой, звякнула серёжкой и хвать старшего Доброслова за рукав:
— Постойте, негоже бабу одиночкой в горести оставлять!
— А твоему отцу гоже женихов на вилы сажать? Поганый твой род! Вот нисколечко нам тебя не жалко.
Выпучила утопленница зенки страшные, жутко ей стало отчего-то: речка Каменка журчит угрожающе, ворон чёрный на ветке всё «кар» да «кар», а перехожие стоят — над ней насмехаются. И побежала она к себе во двор — отца палкой бить да...
— В гроб положить.
— Не, во гроб не положит, а так, покалечит немножко.
— Не покалечит! Откуда в ней силы мужицкие? Намнет бока и отпустит. Будет знать старик, как парней да дщерей в тёмную Навь выпроваживать.
— И то верно.
И побрели дальше три Доброслова, три добрых молодца: кому поклонятся да здравия пожелать, кому советом помочь, а кому и утешением.
А ты спи, Егорка, долго,
но коль получишь по лбу,
то знай — тебе наука
такая штука, штука.
______________________________________
Карачун и дед Мороз
Эх ты, горе Егорка,
ждёт тебя конторка,
но ты туда не ходи —
Новый год впереди.
Где-то там на севере непролазном, в царстве пурги, метелей и буранов: в тех местах, где ты никогда не был, и где тебе никогда не бывать, под толщей больших снегов да под корой толстых льдов есть глубокие-глубокие ледяные пещеры. В этих пещерах так холодно и безжизненно, что если бы полярный медведь случайно провалился вниз, то тут же бы превратился в ледышку. Но никому нет ходу в те пещеры заветные. И даже ветер внутри них так тоскливо гудит, что сама Скука-плакса давным-давно покинула те зловещие места, оставив в ледяных залах лишь свои слёзы: огромные, круглые ледяные шары. Заледенев, ее слезы стали обладать невиданной волшебной силой и светиться изнутри недобрым сине-красным светом.
Глядя на них, могло показаться, что это огонь. Вот к этому-то огню и потянулись погреться души замёрзших в снегах людей. Но чем больше они грелись у леденящих душу шаров, тем больше усыхали и черствели.
И в тот самый миг, когда души уже хотели сдохнуть от тоски, и навсегда перейти в Навь — в мир абсолютной смерти, шары-слёзы вдруг потухли, и из них побежали струйки голубого света, которые вырывались
