засыпай,
отца, матку поминай
добрым словом, а дурным
мы всех прочих просвербим.
И сколько бы злющая ведьма ни приучала Макарку злыми делами себе на хлеб-соль зарабатывать, никак малец не хотел сию науку постигать. Как ни ругала его Потвора, как ни секла розгами, ни в какую её родная кровь не хотела пакостями заниматься. А как парубок в совершеннолетие вошел, так и прогнала она его со двора:
— Иди, ищи себе кров и стол, а я такого дурня кормить никак не могу!
И на смурном её лице, застряла нежеланная слеза, а застряв, прожгла кожу насквозь. И на том месте выросла еще одна безобразная бородавка. Много таких бородавок было на её лице, вислых грудях и не по возрасту дряблых руках.
Склонил Макар буйную голову — делать нечего, надо уходить из отчего дома. А с другой стороны, да и какой же это дом? Весь провонялся сорной травой, мутными вонючими взварами, сухими лягушачьими лапами да потным русским духом, в неровен час стучащим за очередной мерой проклятий на соседку или присыхом для невесты или жениха.
Плюнул молодой детинушка на гнилую продажную лавку своей матушки да и вышел вон. А куда пешему податься? И там его не ждали и тут не рады. Хлеба-соли не дают, ворота перед носом затворяют, носы ворочают, дразнятся и пальцы в фиги складывают. Это ведь совсем разные вещи: сыто дитятко, родной матушкой обласканное, по головку погладить или рубль подать лбу здоровому на утробушку его ненасытную.
— Ну что ж, коли так, — решил Макар. — То и я дразнится на вас буду. Видимо, судьба моя такова.
И пошел он по белу свету искать гусляров да песенников развеселых. А как нашел, так кланялся им в пояс:
— Здраве бываете, други честные, не прогоните трубадура-песенника, буду верно вам служить, петь, плясать, на дуде играть, народ веселить.
— Ой ли, — прищурились гусляры-песенники, — А покажи-ка нам, на что ты горазд.
Ну Макар и показал бродячим скоморохам свою удаль молодецкую. Достал дудку потешную самодельную, с белочками да зайчиками на ней ножичком искусно вырезанными, приложил её легонечко к губам алым и... Сперва заиграл, а потом и запел звонко да так трельно:
Ты из матери Руси
много денег не тряси,
она даст царю мешок,
она даст купцу смешок
и подаст попу на чай,
а ты мимо ступай,
завяжи рот да сиди
и не трескай калачи
те, что только из печи,
потому как потому
они тебе не ко двору.
Ты ж утрись слезой сырой,
да пляши со мной и пой:
царский терем хорош,
барский дом, ох, пригож,
а моя хата небогата,
зато прибрана, ребята
там рядком сидят,
завидуще глядят...
Дюже понравилась злыдня песенка пересмешникам скоморохам. Взяли они с собой молодого озорника — ходить, бродить по деревням и весям, песни похабные распевать, царский трон расшатывать. А то! Много подобных прибауток из поганого рта Макарки выскакивало, ведь как ни крути, а мамкино тесто в сыновних боках как засядет дрожжевать, так никакой ложкой его с ребер ужо не отколупать.
Ну суть да дело, а народу Макарьевы прибаутки нравились. И там его теперь ждали и тут. И добралась слава о дерзком нахаленке до самого царя. Выслушал царь-батюшка доносчиков, брови хмурит и велит привести к нему бунтарей самогудов.
Долго их искать не пришлось, что ни площадь базарная, так они там над царевым указами и насмехаются — поют да пляшут, руками машут, а люд простой хохочет, ещё непотребщины просит. А скоморохи и рады стараться, ведь солонину с брагой медовой никто пока что не отменял — нет, нет, а и её охота.
Вот посреди такого гульбища и схватили скоморохов государевы дружинники, да и повели их прямо к императорскому двору. А пока царь-государь обедал, Макар с соратниками и там светопреставление устроили. Ещё пуще богатеев высмеивают, на равенство-братство намекают, саму коронованную особу корят:
А у нашего царя
не башка, а три рубля.
Отдавай нам, царь, рубли,
будем мы теперь цари!
Смеются дворовые девки, лыбятся дворовые мужики, хихикают тихохонько в мозолистые кулаки стрельцы-удальцы, трясётся от смеха царская дочь молодая, в окошко глядя, да не просто трясётся, а красавцу Макару подмигивает и узорным платком ему машет, да слезы из глаз брызжущие утирает — радуется. А её батюшка с её матушкой серебряные ложки покидали на стол, яствами уставленный, и тоже из дворца зенки пялят, багровеют потихоньку — серчают дюже.
Приказал царь подвести к нему буянов-провокаторов. Подвели. Вот он их и спрашивает:
— Откуда вы да кто такие?
Поклонились ребята бойкие в ноженьки высоко-престольному и поведали из какой губернии они выходцы, да из чьих простецких племён они будут. А Макар, косая сажень в плечах, молчит. Царь к нему:
— А ты чего рот зашил? Уж больно ты на скоморошью братию не похожий!
Молодец хотел было ответить, что он ведьмин сын, но передумал и ответил так:
— Я царь-батюшка, ягненок божий. Гуляла однажды моя мать по полю чистому. Шлялась, шлялась, да и притомилась, легла под солнышком вздремнуть. А тут с неба светлый ангел летит, крылами машет, мирские песни поёт. Не успела она свои очи на птицу дивную отворотить, как та уже в брюхе её сидит, курлычет. А как посидела, так и вылетела наружу — прочь полетела. А как поднялась мать с сырой земли, так ужо не порожняя домой пошла, а брюхатая. Вскоре и я народился. А как на ножки встал, так отцу своему летячему в пояс и кланялся.
— Ёж ты, кош ты! — усмехнулся царь Берендей. — Где-то я такое уже слыхивал.
А коли слыхивал, так и поверить немудрено. Позвала царская особа к себе советников, пошушукались они, головами покивали, да и послали во двор девку-чернавку — всю другую прислугу выспрашивать: не слыхали ли те о том происшествии двадцатилетней давности. А те хоть и не знали ничего, но чтобы государю угодить отвечали хором:
— Было, было такое, супротив господа не ходим и другим не советуем!
От таких ответов сжалось сердечко у царской дочки Перебраны Берендеевны. Зарделась она вся и еще пуще прежнего, огненные взгляды на Макара кидает, смущается. Тот аж сам зарделся весь с ног до головы — вот-вот вспыхнет, как свеча, и истлеет дотла. А царь на дочку не глядит, он уперся бараньим взглядом на ягнёнка божьего и крестится то слева направо, то справа налево, а то и снизу вверх. Уверовал он в чудо чудное и велел всю скоморошью братию не вешать и на кол не сажать, как обдумывал прежде, а в живых всех пятерых оставить, да на все четыре стороны отпустить. Но впервой черёд через церковь их пропустить — заставить, так сказать, покаяться, раскаяться, а ежели понадобится, то и причаститься. А затем взять с них расписку о том, что не будут скоморохи более петь, орать и скоморошничать — людей смущать, царский трон расшатывать.
Но тут вперёд выступил щеночек ведьмин:
— Отпусти их Берендей свет Иванович, без расписки. Пущай народ веселят, не будут они более на злату корону зубы скалить. Это я их на дурное дело подбил.
Удивился царь:
— А я то думал, что они тебя сбаламутили, дабы душу чистую погубить.
Стыдно стало Макарушке:
— Не, это я их разбередил. Видимо, сам чёрт меня смущает. Накладно ему, черту то, что у ангела на грешной земле потомки имеются.
Махнул царь рукой и отправил скоморошье племя в церковь голодными да без расписки. А Макару велел год-другой в монахах послужить — из души всех чертей выкинуть.
Деваться некуда. Нет, не сами петрушки-потешники в храм божий поплелись, а хмурые стражники их повели. А когда все обряды были приведены в исполнение, поплелись четверо потешников скоморошников на все четыре стороны, а ежели по правде говорить, то в одну — во дальние края потешать народ потешать, но по правильному, самым безобидным образом:
Счастье скомороха:
базарная картоха —
спел, сплясал,
сварил, сожрал.
А коль таланта нету —
готовь себя к обеду,
супругу или тёщу.
Жить то надо проще!
Народ уж ухмыляется, народу видишь, нравится.
Счастье скомороха:
если в жизни плохо,
надо веселиться —
покрепче материться!
Улыбается народ, в хоровод уже идёт.
Пропоем и про царя:
коль ты царь, царем быть зря —
всякий тебя хает,
даже голь не хвалит!
Народец ржёт.
Бежит до нас солдат, орет:
«Караул, а ну сюды,
тут пройдохи и воры!»
Скоморошье счастье — кроха:
дёру дать!
Народ заохал.
Ну, а Макар каждое утро в келье встречал. Помолится и за стол. А на столе у него щи да каша — всё то, что ему втайне припрет принцесса наша. Вот ходила она к Макарушке, ходила, да и доходилась. Подкупила она священника серебром да златом, тот и обвенчал молодых. А в свидетелях у них были два попа и попадьёнок. Дюже осерчал батька царь и мать царица, когда муж с женой за белы рученьки держась к родителям явились. А потому что молодые без родительского благословения брачевались. А во вторых, для слияния двух государств, Берендей хотел дочь на французском самодержце обженить или на литовском принце — не помню, в общем.
— А в третьих, — закричала Перебрана Берендеевна. — Ты пойди и всем царствам-государствам расскажи, мол, дочь твоя замуж вышла за самого ягнёнка божьего. Вот тебе и слава будет великая на весь почетный мир!
И заплакала слезой горючей да в ноги к тятеньке кинулась. А царь слёз дочкиных, ну, никак не выносил. Дюже плохо ему делалось от мокроты девичьей. И после раздумий тяжких повелел он оставить всё как есть.
— А земель нам лишних не надо, — подталкивала ему принцесса. — Нам и своих жопой жрать не пережрать! А благословение родительское можно и опосля выпросить. Верно, тятенька?
— Верно то оно верно... — вздыхал царь.
— Ну и чудненько! — кудахтала Перебрана и перебирала в уме все веские причины, которые помогут заставить отца смилостивиться и оставить всё как есть.
А царица-матушка Рогнеда Плаховна, никого не слушая, истошно орала:
— В острог, паршивца, на каторгу искусителя. Вон!
Но муж от неё отмахивался, так как знал одну пословицу хорошую:
Кто бабу слушал,
то постное кушал.
А кто слушал дочку,
тот смело ставил точку
в указах всяких разных
вовсе не заразных.
Ну вот, пока рядили да судили, наша дивчина поспела: родила в обед, а то ли в полдень еще одну царскую дочку — цареву, то бишь, внучку. А как малышка на ножки встала, так деду своему императору в пояс и кланялась. А потом смеялась дюже заливисто, как будто колокольчики по всей земле звенят:
— Тили-тили бом, тили-тили бом, встречайте царскую внучку, божьего ягнца дочку, тили-тили бум, тили-тили бум!
Ну и назвали маленькую из-за смеха её звонкого Смеяной — Смеяной Макаровной, значит, вот как. И покатились года горохом по полям, по лесам, по деревням, городам и весям, а мы вырастем и взвесим непотребны ваши распри. Здрасьте! Расти Смеяна большая-пребольшая, славь отца с матерью, пред тобой скатертью все пути-дороги, каждую попробуй.
— А нет, царский выкормыш, дорога у тебя одна — как тити спелым соком нальются, так и выдадут тебя замуж в семью заморскую, в семью несогласную. Выплачешь ты все свои глазоньки, исколешь ты пустым рукоделием все свои рученьки, в косящее оконце глядя, у чужой матушки от безделья! — приговаривал поп-батюшка и гладил малую пичужку по детской спинке.
Заревела, зарыдала Смеяна Макаровна от судьбы своей горькой, поклялась не поить свои тити ни берёзовым соком, ни заморским томатным, никогда-никогдашеньки, а пошла и поела в дому своем кашеньку. И забыла разговор этот давешний с попом придурочным.
Но годы не
