дурень!? – Спешила к нему бабка в халате, затёртом до белизны. Она перебирала свои негнущиеся ноги по влажной траве и чёрные галоши на кривых ступнях светились от утренней росы. – Ты этак корову загубишь! – и руку вперёд вытянула решительно, будто собираясь отнять из его стада свою кормилицу, увести к себе домой – в заботу и теплоту…
Но Юра не дал свершиться произволу, даже если дело касалось “вонючих и грязных” животных. Хлестнул кнутом по бабке. Чёрная змея кнутовища легла рядом с её ногами, сделав в воздухе мёртвую петлю и щёлкнув предупреждающе.
Бабка резво отпрыгнула. Лицо её в этот момент – изваяние скульптора. Вперилась она в Юру испуганно. Смотрит, и будто другой человек перед ней стоит. В глазах всё дело. В глазах. Они у него шальные, будто Юра только что из боя вышел, где на его глазах всю роту его положили, а он положил всю вражескую. Таким ничего не докажешь, нужно ждать пока тот успокоиться, а иначе может накруговертить такую кашу, потом никто эту кашу не расхлебает.
И отступать ей страшно и говорить что-то. Чувствует, что оскорбила пастуха некстати, как кошка, когда чужое молоко лизнула. А он ей так, ни с того, ни с сего, в место открытое, неожиданное и говорит. Со взглядом всё тем же и сквозящей ненавистью:
- Что ж вы её не приняли, когда она пришла к вам после смерти? Она же у вас защиты просила…
Бабка шагнула назад. Брови на лоб взлетели, и каменное сердце забилось в горле. Горячая кровь прилила к голове, стал слышен её запах – металлический. Запричитала, припустив до дома, позабыв о корове.
- Свят, свят, свят…,- и пальцами по лбу да по плечам…
Маргарита Сотникова дико засмеялась в зарослях пшеницы, где иногда мелькало её тело и распущенные волосы, холодным, тонким хохотом – ведьминским смехом.
Они бегали по этому полю, как блохи в шкуре пса. Он не выпускал её из виду, а может это она не давала потеряться им обоим. Казалось, что она намного мудрее его в этой фантастической истории, которая имела место быть с ним.
Кругом, куда бы не тыкался Юра, высели на стеблях пшеницы красные тряпочки, повязанные то ли как украшение, то ли как те самые флажки с помощью которых вводят в заблуждение загнанных волков. Что-то смутно роилось в памяти про эти флажки, но всё происходящее так его увлекло – погоня, любовь, что по правдости – плевать ему было на них, хотя определённую красоту, они, несомненно, представляли. Куколки, сплетённые из колосьев, да так искусно, без поломок, аккуратно.
Вот выбежали они на какую-то тропу. Здесь широкое место примятой культуры, ровненько так примятой, будто старались над каждым колоском. Если было бы у Юры время, и он смог осмотреться, понять, что это есть какой-то ритуальный круг внутри поля… но, пробежавшись за проявившей себя во всей своей наготе “лоскотухой”, он вбежал в то же самое место, как бы сделав петлю и теперь держал обратный путь.
Луна делила всё на белое и чёрное, призрачное. От этого видение становилось сказочным. Казалось, что в этом странном мире живут не только русалки, но и ведьмы и драконы и злые тролли и забавные эльфы и грустные призраки и волки, ставшие волками после проклятия родных и лесовики и полевики, старички Пели, маскирующиеся под грибы и древляницы, селящиеся в стволах деревьев. Они снова оказались в лесу, сшибают на бегу больших и мягких мотыльков. Юра стал уставать от томительной игры “лохматки”, стал приотставать, пока не встал и не потерял её из виду. Воздух вырывался из лёгких огромными порциями и заглатывался в ещё больших количествах, ему казалось, что он сейчас втянет в себя и ночных мотыльков и деревья и землю.
Осмотрелся, но её нигде не было. Пастуху уж было показалось, что это потеря навсегда. В этой погоне он проиграл и теперь русалка Маргарита ни за что не выйдет к нему.
Вдруг из кустов орешника бесшумно выпорхнули бабочки, медленно покружились и разлетелись в стороны. Только теперь он заметил тёмную фигуру в том месте. Фигура та была укрыта в материю и была похожа на загадочного убийцу из какого-нибудь хоррора. Почему-то, каким-то восьмым чувством, Юра сразу понял, что это она, может учуял носом, неизвестно, но сердце его вдруг радостно затрепетало, как у мальчишки.
Из-под материи выглянули две тонкие ладони и приподняли её. Он увидел её совсем рядом. В холодном, белесом свете проявился облик его Маргариты. Белое, без капли крови, видны лишь выступающие контуры: лоб, щёки, линия носа, миниатюрный, остренький подбородок и узкие скулы, сверкающий белок глаза и блестящий оскал зубов.
Смотрит она на него молча, будто разглядывает удивлённо и ничего не говорит, да и не надо с такими-то огромными глазищами. Ниже проступает её грудь, полуприкрытая распущенными волосами. Вроде бы и не боится его, а когда Юра подступил с застрявшим в горле словом “Марг…”, она резко отодвинулась назад, руки её зашарили сзади, пытаясь обо что-нибудь опереться, и накидка плавно сползла по её телу, будто бы волшебным образом нарисовав её в пространстве.
Юре показалось, что он превратился в монстра, да и кем он был, по сравнению с этой невинной красотой? Нет! Не будет он больше бегать за девчонкой. Шагнул смело вперёд, обнял её за талию правой, а левой за плечи.
Они смотрели в глаза друг другу, всё ещё испытывая смешанные чувства, обильно разбавленные страхом.
- Таня!?
- Да.
Бабка Сотникова улыбнулась ей. Всем бабкам хотелось улыбаться, когда они видели Таню Пыльнову. Красивая такая, добрая, в глазах откровенная скромность, щёчки у неё пухленькие, не как у её задиетившихся сверстниц и нисколь ей это не мешает. Одним словом завидовали её красоте и возрасту, и улыбкой, подаренной ей, хотели взять что-то и себе.
Таня была в красном платье, довольно прилично оголяющем длинные ноги, а бабка в коричневом, старомодном, казалось проношенным не одну жизнь.
- Как у тебя дела?
Таня не опуская улыбки, оглядела её лицо, пытаясь найти какую-нибудь соль в вопросе. Не была бабка Прасковья из разряда тех бабок, которые подходят и отнимают драгоценное время пустыми вопросами.
- Неплохо.
- Что-то не так? – сразу же влезла с вопросом бабка и расставила морщинистые руки, цвета церковной свечки.
- Да цветы что-то в доме вянут.
- Это они печалятся, - погрозив пальцем, со знанием дела ответила та.
- Вот и я думаю, а…
- А как у тебя с мужем? – перебила она, тем тоном, который заставил её любящее сердечко несколько раз сильно перестукнуться.
- Да… я не знаю, - Таня стала ковырять ногти. - Вроде бы всё, как и раньше, но…
- Бабка выдержала паузу, разглядывая аккуратный проборчик на её склонённой голове. Где-то лаяла собака, и мерно всхрапывал застрявший трактор.
- Он у тебя не пьёт?
- Нет, абсолютно! - Таня резко вскинула голову и от своей уверенности аж вытаращила глаза. – У меня Юра близко…
- С русалками он водится, вот что я тебе скажу!
И как будто молотком припечатала гвоздь. Так сказала. А Таня стоит и сначала слова до неё доходят, потом смысл. Потом понять никак не может сказанное. А потом она просто смотрит тупо и объяснения ждёт от старухи. А ноги-то уже ватные и подрагивают, будто на плечи ей повесили груз, килограмм по тридцать на каждое.
Смотрит Сотникова Прасковья как от лица молодой девушки краска отходит и говорит, не отводя взгляда, что бы поверила дурёха, а не приняла её за шизофреничку. Бабок-то её возраста частенько эта болезнь балует, а девчонке невинной пошто лишние переживания!?
- Неделя Купальская на дворе. Нечисть беснуется. Вот Юра и попал под злые чары. В общем так! Твой пастух с русалкой якшается, поняла?! – Таня послушно кивала головой, а на глаза уже наворачивались слёзы. - Видели его с голой девицей у озера.
- Иди ко мне! – пропела она, словно весенний ручеек, и он посмотрел на лицо Маргариты – чёрные глаза и аккуратные губы, из-под которых блестел белоснежный забор зубов. Мужчина забыл, что кобра, украшенная драгоценным камнем, ничуть не менее опасна, чем кобра без украшения.
Его мозолистые руки обняли её гибкий стан, сотканный из мыслей и заклятий. Грудь её подалась вперёд. А дома у него Таня на табуретке сидела, и лицо в ладони уронила. Сквозь пальцы просачивались солёные капли слёз, падали на подол платья и впитывались бесформенными кляксами. В окно бьёт свет уличного фонаря и падает крестовиной на пол, а в крестовине этой валенки одинокие стояли и будто сочувственно смотрели на плачущую женщину. Но Юре-то какие хлопоты от всего этого? Поглотила его с головой лесная вязь, и дубы размашистые с соснами вековыми стояли чёрными тенями над ним, как хозяева, учителя и наставники.
После поцелуев холодных губ русалки всё больше пленила она его слабое, мужское сердце. Лишь изредка проскакивали нежданные искорки разума, как от удара двух камней, и в эти доли секунд Юра чувствовал под сердцем эту нездоровую любовную грыжу. Тухли искры в дыхании Маргариты. Он только и мог, что поражаться счастью неземному, выпавшему сумасшедшим случаем именно ему, да поражаться чуть ли не вслух. Верно говорят, что щенки и любовь рождаются слепыми.
Ночь далеко разносила звуки, и они слышали, как где-то, в глубине деревни, заиграла музыка. Под ним, в сумраке, глаза, как большие, чёрные провалы – целые пропасти, в эти пропасти можно запросто засунуть пальцы. Всё это как феерический вихрь и клубящийся туман, марево обманное. Три маленьких ангелочка, розовеньких, толстеньких, с жёлтыми нимбами на голове и белыми, атрофированными крылышками за спиной, дудели в золотые трубочки, а затем они остановились и с детским любопытством воззрились на влюблённых, положив трубочки на плечики.
Полумесяц белой луны был свидетелем всего. Скоро ему надо было уходить со своего поста и, наверное, там, в мире зашедших лун, он повествует всем о том, как озорная любовь связала сердца тех, кому не положено быть вместе – деревенского парня и болотной русалки, да так связала, что по-другому, как быть беде, не суждено.
Юра нашёл взглядом упавшее дерево, упавшее давно. На нём не было ни листвы, ни коры. Оно почернело, а мощные, корёжистые сучья, впились в землю, не давая стволу дотронуться до почвы. Оно странным образом смогло отвлечь его взгляд и мысли. Может это от того, что дерево давно умерло и боле не могло вводить людей в заблуждение, так как отсутствовали живые позывы к обману?
Дерево это среди живого, как непохороненный скелет, валяющийся на проезжей части и указывающий всем костлявым пальцем, дескать: “Посмотрите на меня, на мудреца! Я жил во времена ваших прадедов, я знаю побольше вашего!”. Но дерево молчало, ничем не отвлекая Юру от всколыхнувшихся дум.
“От чего я прикипел сердцем к земноводной? Что за страсть съедает меня к нелюдю? Ведь их бояться нужно, а не любить!? И зачем мне это всё, скажи!? Скажи мне ты, луна, разве не ты рождаешь этот огонь, который мы называем любовью? Понятно и ослу, что у сердца свой язык, голова этот язык не знает, но к чему мне это безумное чувство, когда меня ждут дома?! Ждёт жена, которая меня любит, которая из плоти и чувств, у которой кровь бежит по венам и воздух в лёгких. К чему мне нежить? Кто ответит? Наверное, никто! Кроме меня самого. Если мне не разобраться в самом себе, тогда уж, наверное, никому не суждено осветить спальню моего сознания”.
Нет, не удастся ему подумать, времени нет, так как гонит
